– Я оставила прошлое позади, – сказала Скарлетт непривычно холодным тоном и устремила взор вдаль.
Юджин ответил не сразу, однако нечто едва уловимое тут же сверкнуло в проницательных глазах.
– Повторяй это сколько угодно раз, но от этого твои слова не станут правдой.
Глава 4
1
Дженна Редсен, мать голливудского актера Итана Хоупа («Милый мальчик», «Планета Красной камелии»), готова дать интервью каналу CBS и раскрыть ранее неизвестные подробности жизни звезды, которые тщательно скрываются его агентом и самой знаменитостью. Известно, что отец Итана умер от сердечного приступа, а мать живет в пригороде Лос-Анджелеса. По словам женщины, они с мужем не имели средств, чтобы материально помогать сыну на актерском поприще, но всегда поддерживали его в данном начинании.
Кара прекращает чтение статьи и отводит взгляд от экрана смартфона. Итан, сидящий по правую руку от меня, смотрит в пол. По его побледневшему лицу трудно что-либо понять, однако молчит он явно не от переизбытка положительных чувств. Я смотрю то на Итана, то на яблоко на крышке ноутбука Кары, прислушиваюсь к ее размеренным шагам.
Проснувшись сегодня, я забыла дату дня рождения мамы – ни месяца, ни года. Пустота! Не невесомая, не окрыляющая легкостью отсутствия, а мерзкая изнуряющая пустота, от которой ноет душа и болит затылок. Нужно вспомнить, но все безнадежно! Я будто пытаюсь выловить яблоко из воды, не используя руки: почти схватываешь, но не достигаешь цели, а теряешь тонкую нить безвозвратно. Как только я открыла утром глаза, пришло понимание, что значимая дата, как и номер Мелани, выветрилась из головы. И пусть сейчас я забыла самую малость, но я чувствую: потихоньку исчезнут все подробности прошлой жизни.
И ты забудешь себя, Пеони Прайс…
Мертвую тишину, повисшую в стеклянном кабинете Кары, нарушает стальной голос Элайзы, способный сломить самое отчаянное сопротивление или неповиновение.
– Что именно она может рассказать? – слышится из громкоговорителя. Судя по тону, нам несказанно повезло, что ее пугающая оболочка находится на другом конце страны. Вот бы так и оставалось.
Итан не отвечает, Кара мельтешит, покусывая костяшки пальцев. Я перевожу взгляд с нее на телефон, а потом на Итана.
– Твои отношения с отцом оставляли желать лучшего, – продолжает Элайза, – мы это знаем, и она знает, что мы знаем, но она не это собирается рассказать, верно?
Итан долго молчит. Со временем лицо становится красноречивее слов: сначала он зол, потом растерян, после задумчив.
– Было много всего… Она может рассказать очень много…
– То, что она скажет, уничтожит твою карьеру?
Итан не отвечает целую вечность. Он сдерживается, чтобы не закричать.
– Нет, – наконец отвечает он и сжимает челюсти, – это уничтожит меня.
Кара тяжело выдыхает, молчит. Я не свожу взгляда с сосредоточенного лица Итана. Даже Элайза, которую, казалось бы, невозможно ничем пронять, затихает на том конце провода.
– В таком случае выбор у нас невелик, – заключает она.
– Нет никаких нас, лишь я. – Итан беспокойно ерзает в кресле. – Я не позволю ей этого сделать.
– Итан, давай без фокусов, – просит Кара.
Он возмущенно усмехается:
– Фокусники здесь как раз вы. Думаете, я не знаю, что это вы рассказали о смерти моего отца Стоуну?
– Мы сделали это… – начинает Кара.
– …ради моего блага, – язвит Итан. – Это я слышал.
– Мы не ждали, что такой безрассудный человек, как ты, поймет нашу тактику, которая подразумевала определенные потери, – замечает Элайза.
– Полагаю, ваша тактика не предполагала, что моя мать заговорит. Опрометчиво с вашей стороны, ведь теперь не получится замять то, что я сделал, оправдывая мое поведение горем утраты. Я ненавидел отца, и моя мать это знает.
– Мы не позволим ей заговорить, – уверяет Элайза, словно уже позаботилась о том, чтобы пепел Дженны Редсен развеяли на побережье Санта-Моники. – Вероятно, ей нужно то, что и всем в этом мире: деньги. Это простой фокус, он работает безотказно, я проворачивала его сотню раз. – Итан тяжело выдыхает, а Элайза продолжает: – Поезжай на тренировку, выпей протеиновый коктейль, покажись во всей красе папарацци, а мы сделаем так, чтобы рот твоей матери обзавелся надежным замком.
– Нет, – качает головой Итан, – я сам… сам с ней поговорю.
– Это исключено!
– Не вмешивайся в мои отношения с матерью. Не сейчас.
– Вмешаюсь! Я не забыла твое бездумное заявление на вчерашней премьере. Такие новости просто так не выкидывают в пространство. Ты хоть представляешь, какой козырь мы упустили из-за твоей выходки?
– Не сдержал чувств, – едко замечает он.
– Не совершай больше глупостей и дай профессионалам выполнить свою работу. В отличие от тебя мы понимаем, как решать такие вопросы без ссор и истерик.
– Ни черта ты не понимаешь! Она не станет никого слушать. Она заварила это ради меня. Она не ждет тебя или Кару – того, кто понимает, как решать подобные вопросы, – она ждет именно меня. Это послание для меня!
– Ты не знаешь наверняка.
– Она моя мать. Я знаю ее. К сожалению, даже слишком хорошо. Я должен сам с этим разобраться, потому что именно мой мир сейчас разваливается на части.
– Знаешь, когда мир разваливается на части? Когда ты его разваливаешь! Лучше бы тебе не спорить со мной, потому что я устала разгребать последствия того, как ты раз за разом лажаешь, оставляя за собой выжженное поле! – Она заводится не на шутку, но Итан прерывает поток слов, сбрасывая звонок, и вскакивает.
Кара становится у него на пути.
– Она права, ты знаешь это, – спокойно говорит она.
Тактика Кары более человечная, ведь она пытается вразумить его, а не обвинить. Но мы, включая Кару, понимаем, что это не сработает.
– Ты слишком заинтересованное лицо, позволь Элайзе все решить. Ты не сделаешь этого сам, не заводи нас в еще больший тупик.
Итан подходит к Каре настолько близко, что может ударить или поцеловать. Или и то и другое.
– Должен сказать, мне совершенно не по душе ваше копание в моем грязном белье, и я не нуждаюсь в вашем разрешении поступать так, как считаю нужным. То, что я здесь и обсуждаю это, всего лишь жест доброй воли, о котором я уже пожалел. А сейчас я, черт возьми, собираюсь поговорить с матерью, и у вас нет прав помешать мне это сделать.
Раздается звонок. Кара бросает испуганный взгляд на телефон, а Итан выходит из кабинета, понимая, что никто не осмелится его задерживать.
– Мне нужно ответить, – предупреждает Кара, будто стыдится того, что работает на Элайзу.
Через стеклянную стену я наблюдаю за удаляющимся Итаном.
– Я не позволю ему совершать глупости, – обещаю я, хотя не знаю, как именно это сделаю, и, судя по тому, как смотрит на меня Кара, страх огромными буквами написан у меня на лице.
– Ты не обязана ничего делать.
– Боишься, что Элайза начнет платить мне, если я все улажу?
– Дело не только в деньгах. Дело никогда не было только в деньгах.
Она подходит к телефону и, прежде чем снять трубку, поворачивается ко мне.
– На твоем месте я поторопилась бы.
2
Я нагоняю Итана в вестибюле. Выбегаю из лифта и резко останавливаюсь у выхода. Итан что-то говорит Касперу, а тот, как прилежный официант, все записывает.
– …все равно какие, главное – побольше. Я устал, что в холодильнике одно пиво.
– Я сделаю это позже, а сейчас отвезу тебя по делам.
– Со своим главным на сегодня делом я должен справиться сам, – бросает он и, несмотря на то что Каспер еще говорит, выходит на улицу через крутящиеся створки двери.
Ловлю взгляд Каспера, он расстроен. Следую за Итаном, останавливаю его, прежде чем он открывает дверцу сверкающей на солнце «Мазерати»:
– Я поеду с тобой.
Он смотрит исподлобья, словно проверяет, можно ли мне доверять. Учитывая обстоятельства, похоже, что нет.
– Ты пожалеешь об этом, – заявляет он.
– И пусть…
– К тому же мы оба знаем, что твоя способность держать язык за зубами в последнее время оставляет желать лучшего.
– Мне жаль.
– Я был готов ко многому, но не ожидал, что ты превратишься в Википедию.
– В Википедию?
– То, что знаешь ты, знают все остальные.
– Я понятия не имела, к чему это приведет.
– Не переживай, я не виню тебя. Твоя роль в этом деле не так велика, как тебе кажется.
– Я вправду хочу помочь. Мне плевать, что скажет Элайза, или Кара, или кто-либо еще. Я понимаю, что это важно. Я никому не скажу.
Он по-доброму усмехается, как папа много лет назад, когда я вставала на стульчик и говорила, что стану президентом или космонавтом.
– Пенни, ты не понимаешь, во что ввязываешься…
Я подбегаю к дверце «Мазерати».
– В любом случае у тебя не так много вариантов…
К нам бегут папарацци наперевес с камерами. Их всего пятеро, но вид у них одновременно усталый и напористый, словно они уже сутки играют в «Захват флага», где мы с Итаном и есть флаг.
Он ловит мой взгляд, тихо ругается, садится в машину и без разговоров дает по газам.
3
Тишина затягивается. Итан с силой вцепляется в руль и сжимает челюсти. Вены проступают у него на лбу. Он понимает, что зря взял меня с собой, но не останавливается, чтобы высадить. Я теряюсь в догадках. Что произойдет дальше? Он будто воды в рот набрал. Неизвестность затягивает, как вязкое болото. Когда я тянусь к сенсорному дисплею, чтобы включить музыку, Итан отзывается рассерженным голосом:
– Не прикасайся ни к чему в этой машине! – И спокойнее добавляет: – Для твоего же блага.
Я кладу руки на колени, как первоклашка, впервые пришедшая в школу, и замолкаю, боязливо посматривая на четкий профиль Итана. Шутки закончились! Возможно, я поторопилась с обещанием Каре держать Итана в рамках.
Минуя знакомые мне районы, включая зеркальный Файнешнл-дистрикт и чуждый Литтл-Токио, мы выезжаем на шестидесятое шоссе Помона, по которому едем около получаса в полной тишине. За окном мелькают незнакомые дороги и территории, они похожи на все пригороды южных американских штатов, вместе взятые. Скромные одноэтажные домики, не навевающие ничего, кроме скуки, со временем сменяются опасно тихими местами. Как в фильме про зомби-апокалипсис, здесь никого нет, и лишь где-то вдали слышится скрежет железных ворот, качаемых ветром.
Мы останавливаемся в одном из районов, где большинство домов представляют собой старые трейлеры с облупившимися и проржавевшими дном и крышей. Надеюсь, от «Мазерати» здесь не открутят все, что можно.
Итан об этом почему-то не задумывается, он сжимает руль так, будто представляет вместо него чью-то шею.
– Я оторву ей голову. Клянусь, – рычит он. Угроза звучит более чем серьезно, и выглядит он так, словно способен это сделать.
Проходит еще несколько минут, прежде чем он выходит из машины. Я следую за ним, останавливаясь у подножия лестницы, наскоро сделанной из старых досок и ржавого металла.
– Оставайся здесь, – бросает он.
– А если на меня кто-нибудь нападет? – Я ежусь, обнимая себя за плечи в попытке защититься. – Этот район не выглядит безопасным.
– Не переживай, до ночи все будут спать, – говорит он с полным знанием дела. – Возвращайся в машину и оставайся там, – продолжает он, видя мою неуверенность, – даже если услышишь женский крик, да и продлится он недолго.
– Ты шутишь?
Брови Итана сдвигаются к переносице.
– Как никогда серьезен.
– Тебя посадят, Итан.
Его лицо искажает недовольная гримаса.
– Убежден, что, если порежу ее на куски и спрячу в чемодан, а потом скину в Лос-Анджелес[55], меня оправдают.
– Нет! До тех пор, пока в Штатах существует закон.
Его губы искривляются.
– Если уж мы говорим серьезно, тебя не оправдают. Один-восемь-семь – статья Уголовного кодекса Калифорнии, согласно которой тебя обвинят в убийстве первой степени, а оно влечет за собой наказание от двадцати пяти лет до пожизненного заключения в государственной тюрьме. При самом удачном раскладе тебе будет за пятьдесят, когда ты освободишься.
Он смотрит на меня так, словно видит впервые, и молча скрывается за дверью. Похоже, описание последствий для него прозвучало как детская страшилка.
Сидя на хлипкой грязной лестнице трейлера, я слышу бо́льшую часть разговора. Сначала до меня доносятся лишь отголоски, но со временем мать Итана повышает голос настолько, что мне не приходится напрягать слух.
– После его смерти у меня отняли все…. Я здесь одна. Теперь я всегда одна… Совсем одна, понимаешь?.. В этой дыре, – произносит она невпопад. Она что, пьяна?
Итан молчит. Долго. Или говорит чересчур тихо, поэтому мне не слышно.
– Знаю, что ты тоже страдаешь из-за его смерти, но не хочешь, чтобы это видели.
– Нет! Я не страдаю и не скорблю. Меня настолько переполняет злоба, что разрывается сердце, и я не знаю, как это прекратить. Я ненавижу его! Теперь даже сильнее, потому что ему все сошло с рук… Он умер, и ему все сошло с рук.
– Я знаю, каким тираном был отец, но я всегда делала все, чтобы защитить тебя…
– Сколько? – перебивает он.
– Что? – лепечет она. – Что «сколько»?
– Сколько они тебе обещали? – интересуется он, тем самым голосом, что соответствует его горькой усмешке.
– Они?
– Телевизионщики! За интервью. Сколько? Я дам больше. Назови сумму, и к вечеру она будет у тебя на руках.
– Какая еще сумма?
– За твое молчание.
– Мне нужны не деньги, – заявляет она благородно, но после все же добавляет: – Не только деньги.
– Господи! Этот разговор каждый раз сводится к одному и тому же, будто я чертов Билл Мюррей[56].
– Его лицо до сих пор стоит у меня перед глазами, – продолжает она. – Я до сих пор не верю в случившееся… Я не могу… не переживу это одна. Мне дурно…
– Я здесь не для того, чтобы ты хорошо себя чувствовала. Целых двенадцать лет тебе было наплевать, что чувствую я.
– Мы думали, ты вернешься. Он ждал тебя каждый вечер на крыльце нашего старого дома. Он верил, что…
– Пошла ты!
В стену летит что-то хрупкое вроде тарелки или кружки и с шумом разбивается.
– Пошла ты на хер с этими долбаными историями о том, как вы ждали. Настоящие родители не ждут пятнадцатилетнего ребенка, убегающего из дома. Настоящие родители идут в полицию и развешивают фотографии по кварталу. Настоящие родители ищут и находят. Настоящие родители интересуются жизнью своего сына. Но не вы! Вы не стали искать. Не стали, потому что это было чертовски удобно. Удобно забыть о мальчишке, покрытом синяками и ссадинами с ног до головы, ведь он был главным доказательством вашей родительской и человеческой несостоятельности. И я не хочу знать о страданиях. Ни о твоих, ни о его. Я глубоко плевал на ваши чувства!
– Я пытаюсь достучаться до тебя как могу.
– Мне вот что интересно: интервью, в котором ты собираешься вывалить наше грязное белье, – часть великой кампании по восстановлению отношений с сыном?
– Иначе ты не пришел бы. Я сделала это, чтобы снова увидеть тебя. На похоронах ты не сказал ни слова, а потом так быстро ушел.
– И ты знаешь почему. Ты ведь все знаешь. Раньше я обманывал себя, оправдывая тебя. Но ты все знаешь. Не можешь не знать.
– Я всегда помнила о тебе. Илай, ты же мой мальчик…
– Не называй меня этим именем, – чеканит он, выделяя каждое слово.
– Мир денег и славы сделал тебя таким жестоким…
– О нет, – возражает он, – это вы сделали меня таким. А этот мир, – он с нажимом произносит слово «этот», – принял меня, потому что только таким животным там и место.
– Когда ты был маленьким, – продолжает она, – ты каждый вечер подходил ко мне, обнимал за шею и говорил, что мы со всем справимся, что ты защитишь меня, потому что ты очень сильный.
– Мне было семь. И это было твоей работой – защищать меня. Твоей чертовой работой. Я не нуждался в твоей любви, лишь в защите. Единственное, в чем я нуждался, – это твоя защита. И ты с этим не справилась. Знала, что он творил. С самого начала знала…
– Со мной тоже!
Тишина.
– И ты это, черт возьми, заслужила.
Я прижимаю ухо к двери, чтобы не упустить ни слова. Да, мама учила меня, что нельзя подслушивать, но иногда это единственный способ узнать правду.
– Я… я хотела увидеть тебя еще раз, прежде чем… перед тем как… – ее голос срывается.
– Перед чем? – взрывается он. – Перед смертью? Надеюсь, что так, потому что с тех пор, как он умер, я думаю только о том, чтобы ты как можно скорее отправилась за ним. Не знаю, как это случится. Может, крыша этого чертового трейлера обвалится и сломает твой позвоночник, или тебя собьет машина, или ты подавишься завтраком. Или перережешь себе горло. Мне плевать… Я хочу, чтобы ты умерла, и все, что нас связывает, умерло вместе с тобой, потому что я ужасно устал жить с этой болью – даже спустя столько лет я в полной жопе!
В стену снова летит что-то стеклянное.
Один-восемь-семь. Он сядет на четверть века, если прикончит ее. Один-восемь-семь. И я сяду вместе с ним как человек, знавший о его намерениях и ничего не предпринявший. Один-восемь-семь. Один-восемь-семь.
Ты разложишься быстрее, чем одноразовый стаканчик…
Я не люблю, когда ко мне подбираются слишком близко…
Это уничтожит меня…
Пугающая тишина затягивается, сердце бешено колотится, гулко отдаваясь в ушах. Я встаю и на нетвердых ногах спускаюсь с лестницы. Во рту пересыхает, зато ладони здорово потеют. Проходит вечность, прежде чем Итан вылетает из трейлера и, едва не сбив меня с ног, мчится к машине.
Дженна останавливается в проходе, безумным взглядом уставившись на меня. Ее волосы, небрежно собранные на макушке, выбились из прически, и теперь пряди тонкими нитями висят вдоль землистого лица. Выцветшие голубые глаза сужаются до такой степени, что их не рассмотреть. Морщины на переносице залегают глубже, прибавляя ей десяток лет, хотя она не старуха.
– Скарлетт? – удивляется она.
– Пенни.
– Пенни, – вторит она, будто повторяет слово на незнакомом языке. Да, сегодняшний завтрак она запивала далеко не соком.
Я собираюсь уйти из жизни этой женщины раз и навсегда и, если повезет, забыть о ней и о подслушанном разговоре как о страшном сне, но какая-то неведомая сила заставляет обернуться и взглянуть на нее снова.
– Вероятность того, что он вас простит, очень мала… – Я замолкаю, чтобы дать ей время осознать услышанное. – Будем честны, она практически равна нулю, однако она все же есть. Возможно, понадобятся месяцы или годы, но, если вы все сделаете правильно, он простит вас, потому что нуждается в матери, как и любой ребенок. И да, вы можете рассказать свою историю на всю страну, и, я уверена, найдутся люди, которые испытают к вам жалость, только знайте: Итана среди них не будет.
4
На спидометре «Мазерати» сто двадцать пять миль в час, и стрелка неумолимо движется дальше. Я вжимаюсь в кресло.
– Останови! Хватит!
Лицо Итана непроницаемо, он поддает газу, будто не планирует останавливаться – вовсе не планирует жить. Двигатель ревет.
– Останови, черт возьми! Останови! Останови!
Итан разгоняется до предела. Кабриолет несется в дом. Я кричу и закрываю лицо ладонями, мысленно прощаясь со всеми своими жизнями. С мамой, считающей деньги в спальне, с папой, смотрящим вечернее шоу Стоуна в гостиной, с Энн, читающей «Планету Красной камелии» на кухне, с Мелани, сжимающей чашку с кофе, с Крегом, натирающим столешницу; с Карой и яблочком на ее макбуке, с Элайзой и ее выбеленным каре…
А потом все резко затихает. Так резко, что кажется, мы умерли и попали в рай. Но это вряд ли.
Я осторожно смотрю через пальцы, не осмеливаясь убрать руки от лица. Мы едва не погибли. Итан остановил «Мазерати» в десятке футов от неизвестного дома. Открыв дверцу, я обессиленно вываливаюсь из машины, хватаюсь за горло, ощущая, как к нему поднимается завтрак. Все плывет и кружится.
Придя в себя, поднимаю голову. Итан вцепился в руль так, что костяшки пальцев побелели. Он тяжело дышит.
– Ты что, пытался нас убить?!
Он медленно поворачивает голову в мою сторону и спокойно выдает:
– Ты слышала. – Вопрос превращается в утверждение. Подтверждая эту мысль, он кивает сам себе.
– Ты говорил… – голос предательски дрожит. Я поднимаюсь на ноги, схватившись за дверцу. – Говорил, что он с тобой что-то делал… Он же не…
– Я не буду говорить об этом! – прерывает он и поднимает указательный палец, тыча им в воздух. – Ни с ней, ни с тобой, ни с психотерапевтом, ни с кем бы то ни было еще на этой чертовой планете!
Я сглатываю, а он кричит, колотит руль и бьется об него головой. Я в полнейшем ступоре!
Прекратив, Итан невидящим взглядом смотрит вперед, а потом выскакивает из салона и останавливается вдалеке, превращаясь в темный силуэт на фоне трейлерного парка. Он запускает руку в волосы и с силой тянет их. Кричит. Пинает мусорный бак, и тот отлетает на десятки футов. Крышка с грохотом отскакивает от дерева и укатывается под трейлер. Мусор зловонным водопадом вываливается из бака.
– Сука, черт! Сука, тварь. Тварь! – он выплевывает слова с животной злобой, пиная все, что попадается под ноги. К счастью, теперь это лишь трава и пустой бак.
Его колотит. Лицо искажается, как в приступе эпилепсии, приобретая цвет полосы «Медвежьего флага»[57]. Он выглядит как персонаж фильма ужасов, одержимый дьяволом. Опасаюсь, что у него переломится позвоночник или голова начнет вращаться вокруг своей оси.
Вернув самообладание, он достает из кармана сигарету, но та ломается в трясущихся руках. Он бросает ее на траву и давит. Давит, давит, давит, не в силах остановиться. Я не пытаюсь ему помешать – не представляю, что эта боль сделает с ним, если продолжит клокотать внутри.
Я тихо возвращаюсь в машину и жду, пока он беснуется и выворачивается наизнанку от неспособности справиться с тем, в чем не признается ни мне, ни кому бы то ни было еще. Возможно, мне стоило обнять его, прижать голову к груди и гладить, пока все не прекратится, но, когда я хочу выйти, из его рта вылетает очередной поток ругани, и желание геройствовать тут же покидает. Я съезжаю по сиденью. Пытаюсь стать невидимкой или хотя бы чехлом цвета слоновой кости. Пожалуй, это все, на что я сейчас способна.
Когда у мужчины едет крыша, молча сидеть и не рыпаться – наименее травмоопасный вариант взаимодействия.
Проходит пять минут. Десять. Пятнадцать. Все заканчивается резко. Итан замолкает, поправляет волосы и рубашку, как ни в чем не бывало садится в машину, закрывает дверцу и кладет руки на руль. Они дрожат.
– Ты не поведешь в таком состоянии. Давай я!
– Только не эту чертову машину, – рычит он, потирает рассеченную бровь и заводит двигатель.
Два года назад
– Как именно ты получила роль? – спросила Мелани, сморщив нос.
Вероятно, Пенни пропустила бы вопрос мимо ушей, как делала не раз, но он разрезал тишину парка, и в этот разрез нужно было что-то положить.
– Это долгая история, – едва улыбнувшись и пожав плечами, ответила Пенни, ее движения показались Мелани неуклюжими и искусственными, словно подруга – манекен, который пытался сойти за живого человека.
– А я не спешу, – парировала она и пристально посмотрела на Пенни.
– Почему мне кажется, что ты злишься? – пролепетала Пенни.
– Не злюсь, просто мне любопытно.
– Не порадуешься за меня? – неуверенный тон сменился недовольным.
– Знаешь, я… – Она качнула головой.
Пенни изменилась, начав работать с Элайзой, но в последнее время и вовсе была сама не своя. Начитанная, рассудительная, дружелюбная и скромная Пенни превратилась в скрытную, подозрительную, хмурую и зазнавшуюся старлетку. И это не столько злило Мелани, сколько расстраивало и заставляло теряться в догадках.
– Я и сотни других девчонок, – продолжила она, – стояли в очереди, чтобы получить чертов номерок, не говоря о том, чтобы пройти пробы, а ты получаешь все на блюдечке. Это как минимум странно, тебе не кажется?
– Все было совсем не так, – ощетинилась Пенни.
– А как? – судейским тоном поинтересовалась Мелани, хотя в глубине души знала ответ.
– Мне все-таки кажется, что ты злишься.
– Знаешь, а я злюсь! И не потому, что ты работаешь с крутым голливудским агентом, и даже не потому, что получила роль в большом проекте, а потому, что всю жизнь убеждала, что тебе это не нужно. И ты в самом деле была человеком, которому это не нужно.
Пенни мотнула головой, будто отгоняла назойливую муху, жужжащую возле уха. Глаза повлажнели. Вздохнув, она взяла себя в руки и посмотрела на подругу.
– Мел, ты не представляешь, в каком аду я живу. Ты хоть знаешь, каково быть единственным источником дохода для собственных родителей?
– Твои родители наизнанку выворачиваются, чтобы ты чего-то добилась в этой жизни.
Пенни открыла рот, чтобы выложить всю правду, но промолчала. Она и не представляла, что ее родители производят такое впечатление.
– Зато твои родители поддержат тебя в любом начинании, ведь им не нужны от тебя деньги. – Голос Пенни дрогнул, но она дала себе обещание больше не плакать, по крайней мере не на людях. – На мне лежит колоссальный груз ожиданий. Он бы переломал тебе позвоночник, если бы ты только его почувствовала.
Это признание укололо Мелани, но она подавила жалость.
– Может, это и привело тебя к успеху? – предположила Мелани. – Вот только… все равно не пойму…
Она не продолжила, но Пенни видела, как активно роятся мысли в ее голове.
– Тебя не было на общих пробах.
Пенни не стала пускаться в объяснения. Если бы могла, она бы стерла воспоминания о том дне безвозвратно.
– Меня утвердил продюсер, – ответила она, собрав волю в кулак. Не плакать, только не плакать.
– Продюсер, да? – язвительным эхом отозвалась Мелани.
– Элайза организовала нам личную встречу, если хочешь знать. Для этого и нужны такие влиятельные агенты.
Мелани замерла, подозрения, тихо нашептываемые внутренним голосом, теперь звучали в полную мощь. Она знала Пенни слишком хорошо, ее серьезное и уязвленное выражение лица говорило о том, что догадки верны. Мелани понадобилось время прийти в себя.
– А я думала, что знаю тебя…
Пенни злобно усмехнулась, хотя не злилась, точнее, злилась, но не на Мелани. В душе Пенни давно горел пожар, но теперь он занялся до самого неба, и Мелани будто специально разжигала его расспросами и упреками.
– Да ты сломя голову понеслась бы, если бы тебя позвали на такую встречу, – произнесла Пенни. Внутри все пылало и болело так, что она хотела выплеснуть это наружу, даже если бы пришлось причинить боль лучшей подруге.
– Вот какого ты обо мне мнения?
– Ты же грезишь всем этим: Голливудом, славой, вечеринками… – Она произнесла последние слова так, будто три раза повторила слово «грязь».
– Похоже, не только я, – заметила Мелани, ее охватили обида и желание ранить. – Но я продолжаю сниматься в этих дурацких подростковых фильмах для Netflix. Я не получаю больших денег или признания, но надеюсь, что однажды добьюсь того, что мне нужно. И точно знаю, что это произойдет благодаря таланту, труду и упорству, ведь я ни за что в жизни не стану продавать себя.
– Мел…
– Нет! – Она вскочила со скамьи. – Для тебя я Мелани.
Не попрощавшись, она понеслась по мощеной дорожке к выходу из парка. Пенни смотрела ей вслед, тяжело дыша, ноздри раздувались, как у дикого животного перед схваткой.
Оказавшись дома, Пенни закрыла дверь, скатилась на пол и, спрятав лицо в ладонях, зарыдала.