1
Филлис оказывается женщиной лет тридцати пяти с каштановыми волосами, подстриженными в гладкое каре, и миндалевидными карими глазами. У нее спокойный голос и невыраженная, но приятная мимика. Твидовый темно-серый костюм в стиле Chanel – его возрастная версия – придает ей вид профессионала и одновременно старит на несколько лет.
Обстановка в кабинете похожа на Филлис – спокойная классика. Стены комнаты обшиты деревянными панелями, у окна располагается массивный стол, он завален кипами бумаг и книгами, но, стоит признать, сложено все аккуратно. Посредине комнаты стоят два огромных кожаных кресла, спинки которых настолько высоки, что за ними не видно сидящего. Рядом с креслом пациента заботливо поставлена банкетка для ног, между креслами – кофейный столик.
Книги, занимающие полки стеллажей – темно-зеленые, – подобраны в тон ковру. Жалюзи наполовину открыты.
Я ворочаюсь в кресле, пытаюсь устроиться удобнее и судорожно соображаю, как себя вести. Смотреть на нее, не отводя взгляда, как-то неуместно, но и рассматривать интерьер тоже. Я будто впервые открываю Уголовный кодекс штата Калифорния, с ужасом осознавая, что придется иметь со всем этим дело.
– Пенни, ты замечательно выглядишь. – Филлис держится с достоинством и спокойствием, как красивая птица, а я на ее фоне – голубь.
– Правда? Многие с вами поспорили бы.
Заголовок таблоида всплывает в голове, загораясь ярким неоновым светом: «Пенни Прайс показала поправившиеся бедра, обтянув их кожей».
– Например?
– Вы не читаете новости?
– Только из проверенных источников.
– Элайза, например. Она считает, что я… – я пытаюсь подобрать слово, но не выходит, – толстая.
– Она сказала об этом?
– Не такими словами, но да…
– А ты как считаешь?
Увидели бы они меня прежнюю.
– Все пытаются убедить меня в том, что я недостаточно хороша, но я думаю, что выгляжу как ангел Victoria’s Secret, если честно.
– Разве это не главное? – В ее глазах проскакивает тень улыбки. Вопрос так и повисает в воздухе.
Она прерывает неловкую тишину:
– Мы не виделись целую неделю. Что произошло за эти семь дней? – Она открывает блокнот и кладет на ногу. Собирается конспектировать все, что я скажу? Я опять теряюсь.
– Хорошего или плохого?
– Всего, о чем хочешь поговорить.
– Ну… я была на Родео-драйв, прошлась по магазинам.
Эти слова вызывают у нее улыбку, я тоже улыбаюсь.
– Прогулка принесла тебе удовольствие?
– Да, наверное. Потом я по… – изо рта чуть не вырывается слово «познакомилась», но я вовремя исправляюсь, – поговорила с отцом. Мы с Итаном посетили благотворительный прием по сбору средств в фонд Бэрлоу, а на следующий день я дала интервью Джерри Стоуну и… облажалась.
– Что значит «облажалась»? – Она делает пометку.
– Вы видели интервью?
– Нет.
– Тогда поверьте, оно ужасно.
– Почему? В чем причина?
– Стоун задавал каверзные вопросы, я купилась, и в итоге он задел другого человека – важного для меня…
Я не решаюсь рассказать про срыв Итана, хотя этот эпизод надолго выбил почву из-под ног.
– Что именно он спрашивал?
– Про аварию, про отношения с Итаном и про смерть его отца. Это было так… меня будто посадили в клетку в зоопарке.
– Обычно о таком спрашиваю я.
Мы затихаем и усмехаемся друг другу.
– Это ваша работа, к тому же наш сеанс не транслируют на всю Америку.
– Я понимаю.
– Но в итоге виновата я, не он. Я сумасшедшая, а он душка.
– Пенни, ты не сумасшедшая. – Филлис назидательно выставляет палец. – Об этом мы говорим с первого сеанса и продолжим до тех пор, пока ты будешь во мне нуждаться. – Она складывает руки в замок, медленно кивая. – Да, это не лучший для тебя вечер. Да, о нем написали в прессе, и тебя это тревожит, однако ты не знаешь, что думают об этом те люди, мнение которых тебя так заботит. Более того, многие из них ничего об этом не думают, потому что большинство чаще всего волнуют они сами.
– Это ведь не отменяет того, что я провалилась.
– В любом событии важно не само событие, а угол, под которым на него смотришь. Можно принимать неприятные события как неудачи и провал, а можно как опыт.
– Да, я слышала об этом.
– И пациентам со смешанной депрессией важно уметь воспринимать неудачи как опыт, ведь если воспринимать их как провал, то возникает необоснованное чувство вины, а оно не приводит ни к чему хорошему.
– Это… это не так просто.
– Хорошо, давай проще, – кивает она, а потом с серьезным видом предлагает: – Предположим, ты муравей.
– Я муравей, – эхом отзываюсь я. Из моих уст это звучит смешно и страшно.
– Муравей-путешественник, исследующий незнакомые земли. Ты идешь по равнинной местности. Все отлично, путешествие приносит тебе удовольствие, а потом на пути появляется гора. Такая высокая, что придется потратить неделю, чтобы ее обойти. Это неудача?
– Пожалуй.
– Но виноват ли в этом муравей?
– Да!
– Почему?
– Муравей должен был изучить местность, прежде чем отправляться в путешествие, тогда он бы знал, где находится гора, и не потратил бы кучу времени зря.
– У муравья нет карты. Он муравей. Он не умеет читать.
– Я умею читать.
– Мы говорим не о Пенни, а о Пенни-муравье, – объясняет она, но, сталкиваясь с моей непроницаемостью, предпочитает забыть о сравнении. – Я хочу сказать, что мы не можем предугадывать события, иногда у нас есть предчувствие, так называемая интуиция, но порой она молчит, а порой ошибается. Мы не можем знать, что нас ждет за поворотом, но это не значит, что мы должны стоять на месте в страхе ошибиться. Понимаешь?
– Кажется, да, – киваю я, вдруг замечая брошь в виде красной камелии у нее на груди. – Знаете, я ведь и раньше ошибалась. Много раз. Это не такая уж редкость, но я…
Господи, как объяснить?
Раньше любая, даже самая крупная неудача не воспринималась так болезненно. Я заходила в гостиную и делилась всем, что накипело внутри, с папой. Без стука врывалась в комнату Энн и, мешая ей делать уроки, рассказывала о произошедшем. Заезжала с мамой в кафе после работы и советовалась с ней, поедая пиццу. Днем и ночью писала Мелани. Дело было не только в разговорах и словах, а в том, что всегда находился тот, кто выслушивал.
Теперь же беседы превратились в ответственную работу, лишенную признаков жизни. Я говорю с Карой, которая работает на меня. Я говорю с Итаном, который работает со мной. Я говорю с Филлис, которая работает ради меня. В этом мире со мной говорят только люди, которым я так или иначе плачу за это деньги.
– Я очень скучаю по семье. – Глаза влажнеют, когда я признаюсь в этом вслух.
– Ты говорила, что вы встретились с отцом, верно?
Я киваю. Комок в горле растет. Если бы только я могла увидеть родителей и Энн. Если бы только мы могли поговорить, как раньше. Сколько же лжи я им скормила.
– Хочешь это обсудить?
– Я боюсь его разочаровать. Он всегда мечтал, чтобы я достигла успеха и стала кем-то значимым. Я не хотела расстраивать его и… – Голос срывается, я замолкаю, чтобы не разреветься. – Но я разочаровываю его. Не знаю, подойдет ли мне то будущее, которого он для меня хочет.
Филлис участливо кивает, не сводя карих глаз.
– Я понимаю, что ты имеешь в виду. Мы уже говорили об этом. Ты должна помнить: у всех родителей есть ожидания относительно детей, но они не обязаны их оправдывать. Это твоя жизнь, и лишь тебе решать, как ее строить.
Она не знает всего. Она не знает ничего! Филлис думает, что перед ней восходящая голливудская звезда, зарабатывающая деньги с детсадовского возраста. Будь я настоящей Пенни, я не чувствовала бы себя такой ничтожной. Но, как говорил Итан, пьяница и пьяница, потерявший отца, – разные понятия. Голливудская звезда и голливудская звезда, подавляемая душой неудачницы, – тоже.
– Я боюсь даже не того, что разочарую его, а того, что он поймет: его усилия были напрасны.
– Может, и так, а может, и нет. Ты не знаешь этого.
– Хотите сказать, что я должна… Скажите, что мне сделать, и я сделаю!
Поклясться на Библии, провести ритуал на крови, пожертвовать деньги благотворительному фонду? Что мне нужно сделать? Что совершить, чтобы сознание перестало, как сито, выпускать воспоминания о прошлой жизни?
– Пенни, я здесь не для того, чтобы говорить, что тебе делать. Я здесь для того, чтобы ты сама поняла, что тебе делать.
– Возможно, для этого стоит поговорить с отцом и рассказать ему о моих переживаниях?
– Если тебе это нужно.
Жаль, что я пришла к этой мысли так болезненно поздно. Если бы я только знала, где мой настоящий отец.
– Пенни, сейчас я обязана приступить к той части, которую ты не любишь больше всего. Я хочу напомнить про соблюдение графика. Понимаю, твоя профессия подразумевает высокую занятость, но отдых важен. Не нагружай себя тем, с чем не справишься.
– Это зависит не только от меня.
Вдруг Элайза, словно привидение старого замка, появляется за спиной и готовится впиться в шею кремовыми коготками.
– Понимаю. – Филлис опирается на подлокотник. – Я не хочу, чтобы ты запиралась в четырех стенах и ни с кем не общалась, – этого точно не советую, но в то же время стоит избегать событий, которые вызывают стресс. Ты прошла терапию – стало лучше, но после аварии твоя психика уязвима – так будет еще долго.
Она замолкает, чтобы я осознала сказанное.
– Мы прошли тяжелый и долгий путь и добились стабильного положения. Однако вероятность обострения депрессии при ненадлежащем образе жизни очень велика, а нам важно сохранить устойчивую ремиссию. Не испытывай психику на прочность, не подрывай равновесие. Кроме того, следи за рационом и пей лекарства. Никакого алкоголя. Важны психологические условия, в которых ты находишься, проще говоря, обстановка вокруг. Не впускай в жизнь токсичных людей, так же как и токсичные события. Это важно.
2
В японском ресторане, название которого мне в жизни не произнести, все удивительно помпезно: сакура посреди зала, официантки в шелковых кимоно, кожаные диваны. Меню в красных обложках на японском (с мелким шрифтом на латинице под иероглифами), а самое главное – ВИП-зона, место для исключительных персон или для тех, кто предпочитает отдавать деньги за приватность. В зале безлюдно и неуместно торжественно для буднего дня. Кажется, мы сидим на сцене в ожидании, пока зал наполнят зрители и на нас направят софиты.
Кара занята сообщениями. Я не свожу взгляда с бамбуковой изгороди за ее спиной. Рябит в глазах.
– Как прошел сеанс? – интересуется Кара.
– Я обязана об этом рассказывать?
– Нет, я просто пытаюсь проявить участие.
Как мило.
– Мы поговорили, а потом Филлис напомнила, как важно соблюдать здоровый образ жизни и избегать стресса…
– Ты уверена, что не нужно притормозить?
– Элайза не даст мне притормозить.
– Теперь точно нет. Признание Итана на премьере фильма Бэрлоу наделало много шума. Все давно его ждали, поэтому интерес к вам очень высок.
Я закусываю губу, складывая руки на груди. «Потому что она украла мое сердце» – фраза стала цитатой и предметом обсуждений во всех печатных и онлайн-изданиях, новостью номер один в светской хронике.
– Пенни, пообещай, что скажешь, если почувствуешь себя хуже. – В зелено-голубых глазах Кары появляются золотистые крапинки.
– Зачем?
– Чтобы мне не пришлось гадать.
– Чтобы ты выставила это на всеобщее обозрение? Как с Итаном? – холодно отзываюсь я.
Она медлит с ответом.
– Это не мое решение, а Элайзы, – нехотя признается она и добавляет: – Как и все решения.
– В этом и есть смысл диктатуры.
Выкуси, афинская демократия, Элайза говорит тебе прощай. Я сжимаю бамбуковую палочку для суши. С удовольствием воткнула бы ее в кого-нибудь.
Официантка в кимоно приносит заказ и, кланяясь, уходит. Я хватаю вторую палочку и отправляю суши в рот одно за другим. Когда на душе скребут кошки, только и остается, что набить желудок.
Кара не ест, смотрит в телефон.
– Завтра у тебя день рождения…
Рука с суши повисает в воздухе. Я родилась в июне, а сейчас май.
– Как обычно, планируется небольшая вечеринка, – продолжает Кара. – Организационные вопросы улажены, осталось дождаться подтверждения прибытия некоторых гостей.
– Где она пройдет?
– Дома. Чтобы не случилось неприятных казусов с папарацци, как в прошлом году.
Она поворачивает телефон и показывает несколько фото вечерних платьев.
– Эти варианты стилист предлагает для завтрашней вечеринки. Первое из новой коллекции Elie Saab, второе – Valentino, последнее – Dolce & Gabbana. Завтра он привезет их для примерки, так что гадать, какое лучше сядет, не придется.
Суши падают в соус, и капли разбрызгиваются по столу. Кто бы подумал, что я стану задувать свечи не в джинсах и футболке? И кто бы подумал, что я буду так равнодушна к дизайнерским нарядам?
Я замолкаю и принимаюсь за еду. Когда тянусь за очередным суши, Кара бьет меня палочкой по руке. Я ойкаю.
– Что ты делаешь? – возмущается она.
– Насколько мне известно, земляне зовут этот процесс приемом пищи.
– Притормози-ка, тебе нельзя поправляться.
– Ну извини, у меня сейчас период увлечения суши с угрем под соусом унаги.
– Тебе нужно держать себя в форме. Помнишь, что говорила Элайза?
– Ничего не могу поделать. Еда дает чувство комфорта и – в отличие от Элайзы – еще ни разу ни в чем меня не обвинила.
Кара укоризненно смотрит и придвигает доску с суши к себе. Я недовольно фыркаю, кидаю палочки и скрещиваю руки на груди. Я наелась, но не переела, а значит, захочется закинуть в себя еще что-нибудь минут через двадцать. Потом еще и еще, но желудок будет полон еды, поэтому я стану что-то жевать и выплевывать, чтобы чувствовать вкус еды во рту вместо тоски и беспокойства в груди.
– Не забывай, тебе нельзя пить, это плохо скажется на самочувствии, тем более что алкоголь несовместим с твоими лекарствами, – продолжает Кара деловым тоном. – Папарацци, скорее всего, будут кружить возле дома, так что нагишом купаться в бассейне тоже не советую, иначе фотографии твоих прелестей разлетятся по всему миру.
– Жаль, я как раз собиралась устроить ритуальный танец с голой задницей на крыльце.
– Просто напоминаю.
– А Итану выданы те же указания?
– Итан больше не моя забота.
Я хмыкаю:
– Невозможно в одночасье забыть о человеке, с которым провел столько времени.
– Это моя работа – держать в голове необходимое и выбрасывать ненужное.
– Он не говорит, но я знаю, что все непросто. Что между вами произошло?
Она испепеляет взглядом:
– Ничего такого, о чем тебе стоит знать.
– Я не понимаю: любишь ты его или ненавидишь?
– Он мой бывший клиент, я не питаю к нему никаких личных чувств. – Судя по напряженному лицу и окаменевшей спине, это не имеет ничего общего с правдой. Она словно принцесса из «Холодного сердца» – скоро покроется коркой льда.
– Бред.
Она тяжело вздыхает. Понимает, что я не куплюсь на показную холодность и не отстану.
– Пенни, чего ты хочешь?
– Правду.
Она медлит, задумываясь, а позже кивает сама себе.
– Я скажу тебе правду, но это лишь между нами. – Она подается вперед. – Итан опасен, пусть и не кажется таким. Дело не в алкоголе – это меньшее из зол. Его волнуют только деньги. Чтобы их получить, он сделает что угодно. У этого человека выгребная яма вместо души.
В горле вырастает обжигающе болезненный ком.
– Зачем ты говоришь так?
– Ты хотела правды. Это она.
– Да, он не идеален. Никто не идеален. Ты не знаешь, но его глубоко ранили в детстве.
– Да все я знаю, – перебивает она. – У многих знаменитых людей были паршивые родители, но это не дает им права быть такими же. Я знаю, зачем он рассказывает эти истории: будет скрываться за ними, если снова все испортит; будет подводить снова и снова, пока ты не поймешь, что, каким тяжелым ни было его детство, оно не оправдывает его отвратительных и безрассудных поступков.
– Он ходит к психотерапевту, старается измениться.
– Стараться измениться и меняться – это не одно и то же. Он давно сделал бы это, если бы хотел.
– Он хотя бы старается – это уже неплохо.
Она откидывается на спинку стула и прикусывает губу, будто жалеет о сказанном.
– Это все не имеет значения, – продолжает она. – Пойми, это не призыв к действию. Я не прошу, чтобы ты его бросила. Ваш союз в моих интересах, но ты должна понимать, с кем имеешь дело.
Вдруг из вестибюля доносится шум: мешанина голосов. В зал врывается взволнованный мужчина лет тридцати. Его темные волосы торчат в разные стороны, на рубашке пятно. За ним семенят метрдотель и официантка. Кара оборачивается.
– О боже, – тихо говорит она, – только его здесь не хватало.
Несколько секунд Кара не дышит. Она замерла, словно ее время закончилось и уже ничего не повернуть вспять.
– Мисс Купер, извините, мы пытались остановить, но…
– Кто это? – недоумеваю я.
Она поворачивается. Щеки пылают.
– Мой муж.
На языке крутятся сотни вопросов, но я не задаю их. Муж Кары подходит к нам, ставит к столу стул и садится на него верхом, отчего тот поскрипывает.
В джинсовке, клетчатой рубашке, с неопрятной бородой мужчина выглядит как лесоруб или охотник. Но не модный лесоруб, каких обычно показывает пинтерест, а настоящий отшельник, нестриженый и небритый несколько месяцев, с руками в мозолях и царапинах.
– Оставьте нас, – просит Кара, и персонал возвращается к работе.
– Так вот она какая, Пенни Прайс, – рот нежданного гостя кривится в язвительной улыбке, которая пропадает в растительности на лице. – Извините, но мне нужно поговорить с женой.
– Сэм, неужели это необходимо? – спрашивает Кара. – Я на работе.
– Пару минут в неделю ты мне уделишь. Я все еще твой муж.
– Давай поговорим позже. Мы мешаем.
Сэм поворачивается ко мне.
– Пенни, мы вам мешаем?
Похоже, он вежливый человек, но сейчас доведен до ручки.
Я отрицательно качаю головой. Он так разъярен, что я не осмеливаюсь спорить.
– Видишь? – снова обращается к Каре, а потом опять ко мне: – Пенни, может, вы расцените, кто из нас прав? Насколько обманутым должен чувствовать себя мужчина, который по просьбе жены дает ей отдых от отношений, а потом получает извещение о разводе? – Он лезет во внутренний карман джинсовки, достает сложенный вчетверо лист и резко кладет на стол. Только сейчас я замечаю, какие большие у него руки, если он захочет, то разломит стол напополам, а заодно и нас, как спички.
Кара прикрывает глаза и разминает шею. Она не выглядит напуганной, скорее виноватой и усталой.
– Давай поговорим об этом дома, – настаивает она.
– Когда дома? Когда ты вернешься на рассвете? Нет, мы поговорим об этом сейчас.
– Не думаю, что Пенни хочет это слушать.
– Пенни потерпит, – нахожусь я.
Обладай я стеснительностью и благоразумием, которых нет среди моих добродетелей, я ушла бы, позволив им мариноваться в соку разочарования и недосказанности. Но я этого не сделаю. Праздное любопытство здесь ни при чем. Мне нужно понять! Я не засну, не узнав, что именно произошло между ними. У меня никогда не было по-настоящему близких отношений. Отношений, длившихся более одного свидания. Я должна понять, из-за чего люди расстаются безвозвратно, какие границы существуют в отношениях и как долго и безнаказанно можно их пересекать, прежде чем тебе пришлют извещение о разводе, не сказав ни слова.
Сэм громко выдыхает.
– За что ты так со мной? – Его глаза становятся влажными от подступающих слез, и лицо в одночасье молодеет лет на пять. – Я терпел твой безумный график, звонки по ночам, отсутствие секса и внимания. Я делал все, терпел то, что другой не стал бы. А теперь оказывается, что я недостаточно хорош?
– Тебе больше не нужно все это терпеть.
– Но я делал это для тебя, потому что, несмотря ни на что, я люблю тебя.
– Не надо, Сэм, – качает головой Кара.
Я пытаюсь понять: ей неловко от моего присутствия или оттого, что он это говорит.
– Это все из-за твоего звездуна?
Это он про Итана?
– При чем здесь он?
– Так объясни мне!
Она набирает побольше воздуха.
– Я устала! Устала метаться между тобой и работой. Устала оправдываться за то, что я не такая, как тебе нужно. Я устала быть для тебя полнейшим разочарованием.
Он пытается вставить слово. Она накрывает его ладонь своей.
– Ты знаешь, что так будет лучше для тебя. Мы столько лет жили в одном городе, в одном доме, годами пили один и тот же кофе и ели тосты на завтрак. Мы считали, что перемены не бывают к лучшему. Мы верили в это, но это не так.
– Ради тебя я стерпел бы любые перемены. Ты знаешь это. Я верил тебе и в тебя. Твое имя всегда было в списке людей, которым я доверял, хотя список был очень коротким – в нем даже не было меня.
Он пытается взять ее руку, но она не позволяет. Сэм не просто взволнован – он разбит. Теперь мне хочется оставить их, но я боюсь помешать исходу беседы.
– Несмотря ни на что, я готов решить все проблемы. Вечно убегать от них глупо.
– Я не бегу от проблем. Я оставляю то, что разбито…
Сэм кивает, пытаясь сдержать слезы. Он словно тонет и знает, что продолжит тонуть, что бы ни делал. В нем нет злости, за которую я поначалу приняла разочарование – самое ужасное из чувств. Гнев испаряется, ненависть сменяется безразличием, любовь заканчивается, а разочарование остается, превращаясь в бесконечно широкую реку, навсегда оставляя людей на противоположных берегах.
– Я не хочу больше ссор, Сэм. Пожалуйста! Я не вынесу этого.
– У меня нет желания ссориться, хотя это проще, гораздо проще, чем признаваться в настоящих чувствах друг к другу…
– Сэм, – произносит она срывающимся голосом, – я на работе. Ты должен уйти. Прошу тебя!
Я не обладаю дедуктивными способностями Шерлока Холмса, психотерапевтическими умениями Зигмунда Фрейда или даром ясновидения Эдгара Кейси[58], но я человек, который успешно лгал долгое время, а Кара лгать не умеет – ее тело, поза, даже дыхание выдают ложь. Только Сэм этого почему-то не видит. Он серьезно смотрит на нее, потом встает и возвращает стул на место. Его движения медленны и неспешны – он не знает, что ему делать.
– Как видите, Пенни, вам попался профессионал.
Я не осмеливаюсь ответить или пошевелиться. Провожаю взглядом фигуру с поникшими плечами. Кара прячет лицо в ладонях.
– Еще не поздно его вернуть.
Она должна сказать ему правду, которую скрыла, ранив в самое сердце. Нельзя позволять ему уйти, подло выкидывать человека, как порванный башмак.
– Иногда молчание – лучшее, что можно сказать, – отвечает она, выпрямляется, поправляет волосы и блузку, а потом прячет дрожащие руки под стол.
– Мне… мне жаль, что так вышло, что тебе пришлось выбирать.
– Всем приходится выбирать. Рано или поздно.
Повисает тишина, но ненадолго. Я прерываю ее:
– А я почему-то думала, что ты эксперт в отношениях.
– Раздавать дельные советы всегда проще, чем следовать им, – заключает она, жадно пьет воду, а потом утыкается в телефон.
3
Я выглядываю из машины и, убедившись, что поблизости никого нет, выхожу и сдуваю с волмартовских джинсов и толстовки, купленных Бобом, невидимые пылинки. Раньше я не носила дизайнерскую одежду потому, что не могла себе это позволить, теперь не ношу потому, что не хочу привлекать внимания.
Я прячу волосы, собранные в хвост, под капюшон толстовки, быстрым шагом иду к входу и толкаю тяжелые двери. В голову словно ударяет молния, перед глазами тут же проносится ряд ярких вспышек. Вся прежняя жизнь, как в немом фильме: папа, читающий в кресле; Мелани, заправляющая огненную прядь за ухо; сонная Энн, проливающая чай на стол по утрам; удаляющиеся мамины шаги в прихожей. И цифры. Много цифр, которые, как мне казалось, я безвозвратно забыла. Номера и даты. Номера и даты. Номера и даты, выжигающие подсознание.
Я скидываю с головы капюшон и хватаю с ближайшего стола салфетку. Подбегаю к барной стойке и достаю карандаш, который Крег хранит рядом с кассой для записи мыслей дня. Вывожу номер Мелани, дату маминого дня рождения, адрес нашего дома, свое имя… Пишу без остановки, пока салфетка не заканчивается.
Обессиленно выдохнув, сажусь на высокий стул и пробегаю взглядом по строчкам. Усмехаюсь. Никому в здравом уме не пришло бы в голову записывать такое.
Но кто сказал, что я в здравом уме?
До того как я зашла сюда, я точно не была в здравом уме и определенно многое забыла. Но сейчас туман рассеялся. Я вижу четко, как и прежде. Слышу каждую мелочь: гудки автомобилей на улице, тикающие часы, песню из колонки Кевина:
And when we get together, oh, you make me feel so cheap,
Когда мы вместе, ты заставляешь меня
чувствовать себя дешевкой,
But I can’t help myself.
Но я ничего не могу с этим поделать.
Filthy impetuous soul,
Грешная, неприкаянная душа,
I wanna give it to you,
Хочу отдать ее тебе,
Oh, just to see what you’d do,
Чтобы посмотреть, что ты с ней сделаешь,
‘Cause I’m so drunk on you.
Потому что я опьянен тобой.
Baby, you’re all that I want.
Малыш, ты все, что мне нужно.
I want you all to myself,
Я хочу, чтобы ты принадлежала только мне,
Oh, but you know me too well.
Но ты слишком хорошо меня знаешь[59].
Все встало на свои места, будто не было никакой Пенни, Итана, Элайзы и дома в Беверли-Хиллз. Только прежняя Пеони и кофейня с названием «Кофейня». Все те же столы, начищенная до блеска барная стойка, белые салфетки в зеленую клетку, окна с логотипом и… Крег. Он выходит из двери с круглым окном, разминая шею. Увидев меня, замирает.
– Ты, – устало отмечает он и выключает музыку.
– Я.
Он уходит на кухню и тут же возвращается.
– Вот. – Он кладет на столешницу передо мной белую сумку Chanel. Ту самую, что я купила в первый день новой жизни и оставила здесь, когда убегала после ссоры. – Ты же за этим пришла.
Я медлю, напрочь забыла о ней.
– Да, конечно. – Я подвигаю сумку к себе, смотря на него.
– Не проверишь?
Сумка новая, кроме разрядившегося телефона, в ней ничего нет, но я нарочито открываю ее и заглядываю внутрь. Не знаю, к чему ломаю эту комедию.
– Все на месте?
– Да.
– Тодд говорил, что ты заходила.
Неудивительно, Тодд – то еще трепло! С моей стороны было глупо полагать, что он удержит язык за зубами.
– Почему ты не попросил его передать сумку? – удивляюсь я.
– Он бы не передал.
– Почему?
Крег прищуривается, наклонив голову.
– Думаешь, ему нужны твои автографы? Он продаст их и выручит приличные деньги.
– Он сказал, что это для его сестры и девушки.
– Нет у него ни сестры, ни девушки.
– Почему… почему он так поступил? Зачем соврал мне?
– Быстро же ты забыла, как работала здесь за семь долларов в час.
Я мну в руках ремень сумки. Я прожила бы несколько месяцев на деньги от ее продажи, будь я прежней Пеони. А самое интересное – в гардеробной Пенни десятки таких же.
– Ну эта сумка довольно дорогая, – признаю я.
– Речь не о сумке, а о том, что в ней.
– Думаешь, он много бы выручил за айфон?
Крег тяжело выдыхает:
– Дело не в телефоне как таковом, а в информации. Залезть в телефон в наше время – это почти как залезть в мозг, а у Пенни наверняка нашлось бы много того, на чем можно заработать: телефоны знаменитостей, личные фотографии, пароли от соцсетей – золотая жила.
– Ты так говоришь, будто продумывал варианты.
– Я это говорю, потому что ты задаешь вопросы.
– Так почему ты этого не сделал? Мог бы хорошо заработать, а заодно насолить мне.
– У меня есть определенные обязательства перед собой.
– Обязательства, да?
– Я называю это жизнью по принципу ящерицы.
Я вопросительно вскидываю брови.
– Помню, что в отличие от ее хвоста совесть у меня одна и другой не будет. К сожалению, у Тодда принципы иные.
– Это какие?
– Их полное отсутствие.
– Все же не понимаю… Почему ты сделал это? Ты ведь считаешь меня круглой дурой.
– Ты ведешь себя как круглая дура – большая разница.
Я замолкаю, не найдя что ответить. Повисает молчание, которое, впрочем, не кажется неловким.
– Я не хочу больше ругаться, – признаюсь я.
– И я не намерен спорить. – Крег прикрывает глаза и потирает переносицу. – Чего ты хочешь?
– Поговорить.
– Со мной? – Его брови ползут вверх. – С неудачником, работающим бариста в кофейне?
– Не сомневайся, я оценила иронию.
– Разве среди богатых друзей нет никого, кто выслушает тебя?
– Они не знают о моем прошлом. Никто, кроме тебя, не знает.
Вселенная сыграла жестокую шутку: я голливудская актриса, знаменитость, но так получилось, что мне не с кем поделиться, кроме как с бариста-неудачником из прошлой жизни. Ожидаю, что он начнет подшучивать надо мной, но он этого не делает.
– Скоро конец рабочего дня, мне нужно закончить уборку.
– Я помогу тебе, если… если поболтаешь со мной.
– Кто ты и что сделала с Пеони Прайс? – серьезно интересуется он. – Или это какой-то новый квест для богатых?
– Да нет, я просто хочу поговорить.
– Что ж… – Он выходит из-за барной стойки и подает мне щетку. – Давай поговорим.
Я принимаюсь за полы, он в это время протирает столы. На миг все возвращается в прежнее русло. Это пугает и вместе с тем радует.
– Ты думаешь, что я окончательно спятила, раз пришла…
Я влетела в эти двери и разом вспомнила все, оказавшись рядом с тобой. От этой мысли по спине пробегает холодок.
– Новая жизнь оказалась не такой идеальной, как ты представляла?
– Я немного скучаю по прежней жизни. Точнее, по некоторым людям.
И забываю их…
– Но ты должна была чем-то пожертвовать ради всего этого, верно?
– Я не планировала такие жертвы.
– Лишь почести. – Он принимается за другой столик.
Я не спорю. Раньше споры с Крегом были неизбежной частью дня. Если бы пререкания признали видом спорта, то я давно стала бы олимпийской чемпионкой. Каждый рабочий день, проведенный бок о бок с ним, не обходился без ссор: утром – когда я опаздывала на работу, днем – когда убегала на обед раньше положенного, вечером – из-за привычки серфить в интернете и перед самым закрытием – из-за внезапно исчезнувших ключей. Я винила в этом Крега: его дотошность, ответственность, исполнительность и чрезмерную внимательность. Но теперь эти недостатки превратились в добродетели, которые удерживают его от того, чтобы захлопнуть двери кофейни перед моим носом.
Глубоко задумавшись, я на миг выпадаю из реальности. Резко поворачиваюсь и тут же замираю на месте, оказываясь в нескольких дюймах от губ Крега, который пугается не меньше моего. Сглатываю, чувствуя его дыхание. Его зрачки расширяются – глаза совсем черные, но он не пытается отодвинуться.
– Моя совесть не позволит мне так поступить, – предупреждаю я.
– Мы вроде сошлись на том, что у тебя ее нет.
– Я просто говорю, что мне это не нравится, – заявляю я и зачем-то добавляю: – У меня есть парень.
– Я знаю. – Он отступает на шаг. – И ни на что не претендую. Ты стоишь на пути к столику. – Он указывает на стол за моей спиной.
Я отхожу вправо, пропуская его. Сердце бьется непривычно быстро. Машинально подметаю и отгоняю дурацкие мысли.
Через несколько минут он заканчивает со столиками и исчезает за дверью с круглым окном. Я тоже завершаю работу и возвращаюсь на прежнее место у барной стойки.
Когда он выходит, в его руках позвякивают ключи. Я поднимаю взгляд на часы – до конца рабочего дня две минуты.
– У меня вопрос. Чисто гипотетический…
Крег останавливается рядом, я поворачиваюсь к нему на стуле.
– Что бы ты почувствовал, узнав о смерти своего отца?
– Этого мы никогда не узнаем – мой отец умер, когда мне исполнился год.
– Наверное, я должна сказать, что соболезную.
– Но это избитая фраза, поэтому ты не станешь.
Я хмыкаю. Неприятно признавать, что волосатый парень, которого я третировала последние полгода, так хорошо меня знает.
– Допустим, это случилось не двадцать лет назад и не десять, а сейчас.
– Это зависит от отца. Может, для тебя это секрет, но не все родители любят своих детей, как и дети – родителей.
– Ты говоришь с полным знанием дела…
– Почему ты так решила? – Он прищуривается. – Нет, у меня отличная семья, просто они черные вороны, а я белая. И зачем ты спрашиваешь?
– Я же говорю – гипотетически.
Он многозначительно кивает:
– Как бы там ни было, ненавидеть того, кто дал тебе жизнь, – тяжкое бремя.
– Эта фраза вполне походит на мудрость дня.
– Я предпочитаю что-то более ободряющее.
– Например?
Он ненадолго задумывается, глядя перед собой, а потом смотрит на меня.
– Можно потерять рассудок, если постоянно испытывать чувства, которые необходимо подавлять.
Повисает тишина.
– Не очень вышло, да? – усмехается он. – Справедливости ради скажу, что у меня было немного времени на размышления.
– Как думаешь, мы сможем еще… – я хочу сказать «поболтать», но осекаюсь. Назвать наши разговоры болтовней не поворачивается язык. – Мы сможем поговорить?
Он молчит. Я беру со стола салфетку, вывожу свой номер и кладу на столешницу перед ним.
– Не люблю телефоны – по телефону просто врать, – признается он.
– Ты не обязан соглашаться, если не хочешь.
– Почему ты это делаешь?
Я теряюсь с ответом, судорожно придумывая очередную ложь.
– Ну…
– Нет, – качает головой он, уголки губ насмешливо поднимаются. – Ты изводила меня последние полгода, не упуская случая напомнить о моей никчемности, и я не обижаюсь, нет, только пытаюсь понять, чего именно ты хочешь, раз уж мы честны друг с другом.
Я молчу целую вечность, но он терпеливо ждет, и я знаю, что он не отстанет, что почувствует, если я снова солгу.
– Я забываю ту жизнь, – признаюсь я уязвленно, прежде всего себе, на миг пропадает голос. – Сначала я убеждала себя в том, что это случайность, хотя знала, что это не так… Чертово проклятие памяти[60]…
Он взглядом просит продолжать.
– Не многие задумываются об этом, однако помнить – это великая привилегия. В жизни каждого существует то, что не должно забываться. Например, день рождения мамы или номер лучшей подруги. – Я отворачиваюсь от Крега, так мне неловко. – Но я забыла… Номер Мелани, который я знала наизусть столько лет, исчез из памяти. Я несколько дней крутила цифры в голове и переписывала их сотню раз, но так и не вспомнила. И, даже несмотря на то что теперь этого номера не существует, все же я… мне нужно его помнить… Я не должна забывать, потому что важно не только то, что ты пережил, но и то, что сохранил в памяти. Понимаешь?
Он не отвечает, но смотрит так, что становится очевидно: он понимает.
– И сегодня, когда я толкнула двери кофейни, когда оказалась рядом с тобой, все тут же встало на свои места, вернулось, будто никуда не уходило. Я вспомнила все до последней мелочи и…
– …и ты не считаешь это совпадением.
– Я больше в них не верю. Не знаю как и почему, но ты или это место, а может, все вместе помогает мне помнить прошлую жизнь. И если я хочу ее помнить, то должна… – Я пытаюсь подобрать слово.
– …терпеть мое присутствие.
– Я бы назвала это иначе.
– Может, оно и к лучшему.
– Что?
– Не помнить.
Я сглатываю, покрываясь мурашками. Пусть я мечтала о славе, но я никогда не хотела забывать семью и прежнюю жизнь.
– Ты не обязан проводить со мной много времени. Всего несколько минут в день. Я… я буду платить тебе.
Мы оба знаем, что гордость не позволит ему принять подобное предложение. Проходит вечность, прежде чем он, все обдумав, прячет салфетку с номером в карман ветровки. Я облегченно выдыхаю.
– О чем же ты хочешь поговорить? – интересуется он.
– Как всегда, ни о чем, ведь только в этом я и разбираюсь.
Он непонимающе смотрит на меня так долго, что затянувшаяся тишина не на шутку пугает.
– Зачем ты это делаешь?
Я вопросительно вскидываю брови, он продолжает:
– Пытаешься казаться глупее, чем ты есть на самом деле.
– А ты никогда не задумывался, что я не пытаюсь?
– Я работаю с тобой бок о бок по двенадцать часов, ты какая угодно, но не глупая, – отвечает он и выключает свет в зале.
– Тебя подвезти? – спрашиваю я снаружи, пока Крег запирает двери.
Боб занимает выжидательную позицию у «кадиллака».
– Я живу в десяти минутах отсюда. – Он прячет ключи в карман. Черные глаза блестят, как две бусины. Лицо то синее, то зеленое, то розовое от света мигающих вывесок.
– Ладно, – киваю я поникшей головой. – Спасибо за разговор.
– Спасибо за уборку.
– Это было нетрудно.
– Но теперь не входит в твои обязанности.
– Мне жаль, что мы так начали. Я вовсе не считаю тебя неудачником…
– Не нужно, – морщится он. – Не говори это просто потому, что я хочу это услышать. Нет смысла извиняться, если не считаешь себя виноватой.
– Нет, но я знаю, что виновата, – признаю я и театрально убираю с лица прядь, выбившуюся из хвоста. – Это было ошибкой молодости.
Уверена, нечто подобное сказала бы героиня Одри Хепбёрн в «Завтраке у Тиффани».
– Это было неделю назад, – припоминает он, сведя брови к переносице.
– В любом случае я искренне прошу прощения за то, что вела себя как идиотка.
– Я принимаю твои извинения. Тогда и ты прости меня. Я просто страдаю от…
– …переизбытка мозгов, – заканчиваю я, и мы оба усмехаемся. – Ты хочешь, чтобы все было правильно. Я не всегда понимаю это, но способна принять.
Он на миг прикрывает глаза:
– Нет, Пеони Прайс, я хочу домой. Я на ногах с шести утра и ужасно устал. – Он прячет руки в карманы. – Если ты позволишь, я пойду.
– Будто я могу тебя остановить.
– Вот именно – не можешь.
Он разворачивается и идет в противоположную от «кадиллака» сторону.
– До встречи, Крег!
Он останавливается как вкопанный – я впервые назвала его по имени без шуточек и издевок.
– Я приду завтра – обещаю.
Какое-то время Крег не шевелится, а потом кивает и переходит дорогу. Он идет, не оборачиваясь, постепенно исчезая в полумраке улицы.
Год назад
Пенни почувствовала боль в горле сразу, а за ней – боль в коленях и холод белого унитаза, в который они упирались. Избавив желудок от плотного ужина, Пенни встала на ноги, прополоскала рот и умыла лицо.
Иногда всему этому в желудке просто не место.
Под «этим» Элайза подразумевала пищу. Она никогда не говорила напрямую о пищевых расстройствах, но не упускала случая отметить, что экран прибавляет фунты, а значит если ты хочешь выглядеть хотя бы на сто двадцать три[61], то надо весить как минимум сто десять[62], а то и меньше. Из ее уст это звучало так небрежно, что казалось, будто это шутка и сущая безделица, но это было не так. Элайза с дотошностью ювелира следила за объемами Пенни, информацию о которых еженедельно получала от ее личного тренера, и ужесточала и без того сложные тренировки, если на бедрах или животе появлялись лишние полдюйма.
Посмотрев на собственное отражение, Пенни обратила внимание на синяки под глазами. Обычно их прятали под слоем косметики визажисты и гримеры, но сегодня съемок не было. Пенни шмыгнула носом, взяла с полки флакончик таблеток, открыла крышку, высыпала три на руку, закинула в рот и запила водой из крана. Это были слабые седативные, они едва помогали. Но пусть они и не оказывали особого эффекта, их прием стал рутиной, а привычные действия успокаивали.
По спальне Пенни бродила с телефоном, просматривая ленту соцсетей. Из-за спертого воздуха болела голова. Экранизация «Планеты Красной камелии» должна была выйти на экраны через полгода. СМИ разрывали их с Итаном на части, но он не воспринимал это близко к сердцу, будто родился под лучами софитов.
Число подписчиков неумолимо росло, но один из них давно вышел из стройных рядов. Мелани сделала это резко, точно так же, как и прекратила отвечать на звонки и сообщения задолго до того, как начались съемки. Это приносило боль, ведь Пенни все еще любила Мелани. Говорят, что нет ничего страшнее безответной любви, но это не так, потому что самое страшное – любить того, кто тебя ненавидит.
Стук в дверь заставил Пенни вздрогнуть. Она кинула телефон на кровать и спустилась на первый этаж. По двери колотили нещадно – Пенни не сразу решилась открыть. Как только гость утихомирился, Пенни распахнула двери. На пороге, опершись рукой на косяк, еле держался на ногах взлохмаченный Итан.
– Опять, – недовольно вздохнула она.
Он был чертовски пьян и, как обычно, завалился к ней, чтобы она не позволила ему появиться в таком виде на людях.
– Снова, – парировал он и неспешно прошел на кухню.
– Ненавижу это, – призналась она, хотя понимала, что через полчаса накачается до такого же состояния.
– Я не это.
– Твое пьянство, – уточнила Пенни, усевшись за стол. Из-за рвоты и таблеток на нее навалилась слабость.
– И я не намерен сбавлять обороты. – Он нетерпеливым рывком открыл дверцу холодильника, и бутылки ответили недовольным позвякиванием. Он достал наполовину пустую бутылку виски и отпил, а после сел напротив.
– Как ты собираешься пить во время пресс-тура?
Он долго смотрел на нее затуманенным взглядом, а после, наклонив голову набок, вполне трезво выдал:
– Так же, как ты накачиваешься таблетками.
Она сглотнула, обидевшись, что ее так быстро раскусили.
– Это лекарства, они призваны помогать.
– В тройной дозе?
– Они… – Пенни умолкла. – Они нужны мне.
– Скорее, ты себя убедила в этом.
Она не ответила.
– Я не сужу. Просто пытаюсь сказать, что ты можешь жить хорошей жизнью.
Повисла тишина.
– А ты нет? – спросила она.
– Нет.
– Что тебе мешает?
Он призадумался.
– Прошлое.
Всего одно слово, а больно стало так, будто ее ударили под дых. Но она не хотела снова окунаться в воспоминания. Их отголоски и без того не давали заснуть по ночам.
– Прошлое должно остаться в прошлом, – ответила она и выхватила у него бутылку.
Маска всезнания и мудрости помогала чувствовать боль не так остро, но по ночам, наедине с собой носить маску не получалось. Наедине с собой ее жизнь превращалась в ад.