Последнее, что ей удалось увидеть, – лучи кровавого солнца. По спине снова ударили плетью. Это был не самый сильный удар, но самый болезненный. Скарлетт даже не вскрикнула – не было сил. Перед глазами все поплыло и исчезло.
Глава 7
1
Открываю глаза. Голову пронзает тупая боль. Непрекращающаяся боль, словно маленький молоточек, бьет по глазным яблокам с внутренней стороны. Огромной лавиной на меня скатываются события вчерашнего дня: Лили, Кара, Крег, Итан. Три последних имени заставляют сердце ныть, тянут его из груди острыми клешнями.
Что же ты наделала?
Может, и ничего. Сперва кажется – нет, я пытаюсь убедить себя, – что эти воспоминания дурной сон. Так бывает. Сны бывают чересчур реальны. Так реальны, что от них щемит сердце, но ты встаешь с постели, отправляешься чистить зубы, даешь волю слезам, умываешься, и все становится хорошо. Со мной такое случалось и прежде. Но, к сожалению, сегодня мне не везет.
Не глядя на себя в зеркало, выдавливаю пасту на щетку и засовываю в рот. Голоса в голове заглушают мой собственный, смешиваются в жуткую кашу, мешанину слов и предложений, которые заставляют раздирать десну до крови в попытке заглушить их.
Когда я был маленьким, отец насиловал меня…
Зато у тебя в голове тепло, темно и много мусора – отличное место для тараканов.
Я попытался убить себя, потому что верил, что не создан для этого мира…
Он делал… он заставлял меня делать такое…
Я потеряла его. На тринадцатой неделе…
Ты хочешь забыть?
Она не дала мне возможности стать матерью…
Может, оно и к лучшему…
Впервые в жизни мне нравится то, что я делаю…
Тебе нужно со всем разобраться…
Только так я… выйду из всего этого живым…
Ты был ребенком…
Он возненавидел бы меня, узнав, что я сделала с нами из-за собственной глупости и амбиций…
Тот мир мне нравился больше…
С силой выплевываю пасту, окрасившуюся в розовый цвет, промываю щетку и ставлю на место. Ополаскиваю лицо ледяной водой и, закрыв кран, смотрю на отражение, в глаза с красными прожилками.
Я никогда не считала себя красивой, веселой или особенно умной, но сила, как мне казалось, всегда таилась где-то в глубине. Вероятно, это мнение тоже было ошибочным. Я вовсе не сильная. И если раньше просьба Филлис представить себя муравьем вызывала смешок, то теперь остается лишь плакать, потому что я не смогу тягаться даже с ним. Муравей способен поднять груз в пятьдесят раз тяжелее собственного веса, а я с трудом стаскиваю себя с кровати. На меня свалилось слишком много. Так много, что я не способна подняться.
Новая жизнь. Новое тело. Слава. Деньги. Обязательства. Крег. Ненависть к нему? Или любовь? Итан. Ненависть к нему? Или жалость? Мелани. Семья. Их отсутствие в новой, сверкающей всеми цветами радуги жизни.
Нет. Я не выдержу…
Ты разложишься быстрее, чем одноразовый стаканчик.
Крег. Я думаю о нем все утро, о глазах-воронках и лице, усыпанном веснушками. Вспоминаю, как у него дрожали руки, как он смотрел на меня, когда выбежал из своего дома-убежища, чтобы спасти от дождя. Вспоминаю, как он чуть не налетел на меня, пока мы убирали в кафе, и представляю, как его губы прикоснулись бы к моим.
Перестань о нем думать! Но как? Это все равно что лечь спать в горящем доме. Кажется, я нуждаюсь в нем больше, чем он во мне, больше, чем я воображала. Жаль, что я поняла это так поздно…
Меня не волнует Пенни, как и общество, в котором она популярна.
Я обожаю романтические комедии, но ненавижу то, как они искажают восприятие реальности. В жизни распознать любовь или симпатию не так просто, как в фильмах. Над человеком, который мог бы стать близким, не парят сердечки. Никакой романтической музыки, искр из глаз и фейерверков. Он просто один из миллионов. Ты можешь долго не обращать на него внимания, чересчур долго. А потом он вдруг поворачивается к тебе другой стороной, и ты жутко сожалеешь, что не замечал его раньше. И вопрос лишь в том, повезет ли вам двоим, сложатся ли события таким образом, что вы разглядите друг друга, или так и останетесь незнакомцами в толпе.
Нам повезло.
Но я все испортила. Потеряла его.
Принимаюсь за распаковку подарков, чтобы отогнать воспоминания, но тут же окунаюсь в другие.
Итан. Набираю его номер. Не выдержу, если он будет избегать меня после вчерашнего. Мне больше не с кем поговорить.
Почему же тогда он сбежал, не попрощавшись?
– Оставляйте сообщение или не оставляйте – мне плевать.
Ты должна понимать – это может ранить… Когда я был маленьким, отец насиловал меня…
Скидываю звонок.
Умываю лицо.
Запихиваю в себя тосты и йогурты. Ем до боли в желудке.
У меня пищевое расстройство.
Ем, пока еда не становится поперек горла.
Ты вызываешь рвоту?
Вставляю два пальца в рот.
Нет! Я не идиотка.
В горле жжет.
Я знаю, что это опасно.
Умываюсь еще раз.
Все это по-настоящему ранило меня.
2
Я скрываюсь в гримерке после фотосессии и перевожу дух. Набираю Итана еще раз – автоответчик. Оглядываю себя в зеркале.
– Да кто ты, черт возьми, такая? – спрашиваю я у отражения, и оно предсказуемо делает то же самое, глядя с презрением и негодованием.
Звонит телефон.
Итан?!
– Я тебя не сильно отвлекаю? – спрашивает Кара.
– Честно говоря, отвлекаешь, – не своим голосом отвечаю я, – лучше бы тебе перезвонить через пару месяцев.
– Вообще-то, тебе стоило бы оценить мою вежливость, – парирует она. – Мне звонила помощница Томаса Бэрлоу – не знаю, откуда у нее мой номер, – и предложила участие в благотворительном проекте «Ужин со звездой». Утверждает, что вы с Бэрлоу обсуждали это.
Томас Бэрлоу? Мужчина с крепким рукопожатием. Мы виделись на благотворительном вечере в отеле «Беверли-Хиллз».
– Я говорила с Элайзой на этот счет. Она не в восторге, но и не против. Это событие не освещается прессой, так что решай.
Я теряюсь, ведь мне впервые позволяют принять решение. В юриспруденции и истории есть такое понятие, как государственный суверенитет, которое подразумевает независимость государства во внешних делах, однако в этой жизни я быстро забыла, что такое самостоятельное принятие решений.
– Если тебе интересно мое мнение, то советую пойти. Девочка больна, и встреча с тобой станет для нее событием.
Я молчу, пытаясь переварить полученную информацию.
– Но в любом случае решать тебе. Ты слышала про отель «Аль Палацио» в Санта-Монике?
– Нет.
– Ну… это отель «Аль Палацио» в Санта-Монике. Встречу предлагают сегодня в их ресторане. Решить надо в ближайший час, чтобы я перезвонила и дала ответ. Если решишься, скажи. – Кара кладет трубку.
Я тяжело выдыхаю и опираюсь на спинку стула. От Кары приходит сообщение – в нем ни одной строчки, лишь фотография больной девочки: гладкая лысая голова, большие зеленые, не по годам умные глаза, вздернутый носик и бледные сухие губы – с экрана на меня смотрит Энн.
3
Я приезжаю на встречу за двадцать минут, продираюсь к входу через толпу папарацци, кричащих мое имя. Они спрашивают, как я себя чувствую. Ужасно! С одной стороны, я рада, что увижу Энн, но с другой… Неужели она больна? Да Энн в жизни не болела ничем, кроме простуды, у нее отличное здоровье. Она лучшая бегунья в школьной команде и выиграла городские соревнования, когда ей было двенадцать.
Метрдотель проводит меня в зал со светло-голубыми стенами, минуя второй – чуть больше. Под потолком висят хрустальные люстры. Я усаживаюсь за подготовленный столик у окна. Людей немного: всего несколько пар в другом конце зала, но они настолько стары и богаты, что, наверное, не знают, кто я такая. Я закрываю тяжелые шторы, отгораживаюсь от фотографов и пью воду, не зная, куда себя деть. Во рту сухо, постоянно появляется неприятная то ли кислота, то ли горечь, колени дрожат. Пальцы мнут кремовую скатерть с цветочным узором.
Энн приезжает в назначенный час. Она в инвалидном кресле, его подкатывает к столику официант. Я вскакиваю, меня бьет мелкой дрожью. Ее большие и мудрые глаза смотрят без страха, с искренним интересом. На лице ни капли смущения или стеснения – ее не волнует моя известность, она просто рада, что поговорит с кем-то.
Я выдыхаю в попытке затолкать подкатывающие слезы глубже. Она превратилась в тень прежней себя, в худую и бледную тень. От густых волос не осталось и следа. И пусть у нее красивый череп правильной формы, я не хочу его видеть. Я наклоняюсь и обнимаю ее, чувствуя под руками тонкие выпирающие лопатки.
– Твои волосы, – шепчу я.
– Мисс Прайс…
Я отстраняюсь и качаю головой:
– Не надо, не зови меня так. Я Пеони.
Хватаюсь за ручки кресла и подвигаю Энн ближе к столу. Усаживаюсь напротив и быстро делаю заказ, соглашаясь на первое блюдо, которое предлагает официант.
Она смотрит широко открытыми глазами, держа в тощих, как лапки птицы, руках экземпляр «Планеты Красной камелии».
– «Планета Красной камелии», – говорит она, проследив за моим взглядом. – Я часто перечитываю ее.
– Хочешь, чтобы я подписала?
– Нет. Это подарок. – Она кладет увесистый том на стол, не в силах передать его мне.
Я беру книгу. Поглаживаю обложку, ком в горле растет с каждой секундой. Ей не нужен мой чертов автограф и даже любимая книга – она знает, что долго не протянет.
– Я не мечтала, что увижу тебя.
Она не представляет, но я все это время думала о том же.
– Я имею в виду, – продолжает она, – что люди на экранах кажутся ненастоящими, как персонажи книг.
– Ты недалека от истины, – усмехаюсь в стиле Итана: устало и горестно, а после протягиваю руку через стол и накрываю ее холодную ладонь своей. Я так хочу прижать ее к себе, успокоить, сказать, что это нереально, что это не она – не она настоящая, а все вокруг просто выдумка.
– Мне так жаль. – Мой голос дрожит. – Прости! Прости, что сделала такое с тобой. Что пожелала всего этого.
В ее глазах легкое недоумение и растерянность. Я убираю руку и накрываю одну другой, пытаюсь унять дрожь. Как бы к концу встречи она не приняла меня за умалишенную.
– Это ведь не твоя вина. Я рада, что ты пришла. Когда нам позвонили из фонда мистера Бэрлоу, я подумала, что это неудачная шутка, но ты здесь. – Из ее уст это не звучит как лесть, для нее это возможность выбраться из дня сурка ракового больного.
– Да, я тут. И буду сколько потребуется.
Официант приносит рагу из овощей и мяса кролика в натертых до блеска голубых тарелках. Я подвигаю одну Энн.
– Тебе нужно поесть.
– Я сейчас не хочу. Мне нехорошо. – Синяки под глазами, словно в доказательство сказанному, становятся темнее.
– Прости. Какая же я глупая!
Я понятия не имею, как ухаживать за больным человеком, но хочу дать ей все, что смогу.
– Что мне сделать? Хочешь сока или воды?
– Я буду рада, если ты поговоришь со мной.
– Хорошо. Что именно ты хочешь узнать?
– Каково это? Быть знаменитой, жить в том мире?
– Тот мир…
Тот мир, а точнее этот, мир шикарных домов, дорогих ресторанов и брендовой одежды, что в теории круто, но практически так себе.
– Это тяжелая работа.
– А ты, – смущается она, – ты правда встречаешься с Итаном Хоупом?
– Да.
– Ты будешь сниматься во втором фильме? Говорят, Ричард Бэрлоу против экранизации.
– Контракт подписан. Съемки начнутся через пару месяцев. Если хочешь, мы вместе сходим на премьеру, и ты будешь рядом со мной на красной дорожке.
Она ничего не отвечает. Мы сникаем, осознавая, что она не доживет.
– Хочешь, мы еще куда-нибудь съездим? Пройдемся по магазинам, сходим в кино или… или куда угодно… Куда ты хочешь?
– Не выйдет, за мной скоро приедет мама. Мне нужно принять лекарства.
– Как родители со всем этим справляются? Твоя мама?
Боюсь, для мамы смерть Энн станет особенно сильным ударом, ведь у них всегда была неразрывная связь.
– Они стараются, делают вид, что все хорошо. Не хотят, чтобы я видела…
– Папа до сих пор читает в темноте?
Она непонимающе смотрит на меня.
– Мой папа тоже так делает, – нахожусь я.
– С тех пор как я заболела, папа ничего не читает… – Она собирается добавить что-то, но не делает этого – в отличие от меня Энн всегда знает, когда нужно замолчать.
Разговор превращается в извращенную пытку. Внутри все ноет, режет, колет и болит.
– О чем ты мечтаешь? Что бы хотела сделать? – Я собираюсь сказать: «В последние дни жизни», но прикусываю язык.
Она пожимает плечом, глядя в сторону.
– Я хотела бы увидеть Ричарда Бэрлоу, – без надежды признается она, потому что уверена, что этого никогда не случится. – Он мой любимый писатель.
И как же я сама не догадалась?
– Я кое-что принесла для тебя, – говорит она. – Посмотри в книге, в середине.
Я открываю ее. В пожелтевших от времени страницах, усеянных мелким шрифтом, спрятан рисунок: пляж Санта-Моника, на который мы ездили всей семьей, когда Энн была совсем крохой. Она бегала по песку и протягивала ко мне пухлые ручки. Она обожала обнимашки, а я обожала прижимать ее к себе и нюхать макушку. Ее волосы всегда так вкусно пахли, но теперь их нет, как и той здоровой и полной жизни Энн.
– Очень-очень красиво. – По щеке течет слеза. Она все еще рисует!
– Ты плачешь?
– Нет, просто прошлое в глаз попало. – Я качаю головой и смахиваю слезы ладонью. – Я помню этот пляж с детства. Мы туда ездили всей семьей.
– Я тоже там часто бывала с родителями, – подхватывает она, – до болезни.
Слезы и неловкость прерываются громкими голосами. Один из них я сразу узнаю́ и покрываюсь мурашками. Поднимаю голову и оборачиваюсь: мама спорит с метрдотелем. Он упорно пытается ей что-то доказать.
– Что там? – интересуется Энн, ловя мой взгляд.
Я встаю из-за стола и иду к спорящим. Именно так всегда поступала мама: ввязывалась в неприятности, которые приходились на мою долю, несмотря ни на что.
– Пенни, это вы. – Ее голос звучит взволнованно, но на лице читается облегчение. – Я мама Энн.
Она осунулась, похудела и теперь выглядит лет на десять старше. У меня внутри все сжимается.
– Скажите этому человеку, что я не собираюсь устраивать скандал. Я пришла за дочерью.
– Вы знакомы? – интересуется мужчина.
– На каком основании вы задерживаете ее?
– Я не имею права пускать в зал тех, кого нет в списке постояльцев и кто не бронировал столик.
– Но она ведь сказала, к кому пришла, верно? Очевидно, имя Пенни Прайс вам известно.
– Конечно, мисс Прайс. Думаю, вышло небольшое недоразумение.
– И это все, что вы хотите сказать?
– Простите, – встревает мама, – в самом деле вышло недоразумение. У меня сегодня был трудный день, и он, к сожалению, не закончен. Позвольте мне забрать дочь, и я уйду.
Метрдотель вопрошающе смотрит на меня, так, словно я вправе распоряжаться будущим чужого ребенка. Я теряюсь, не понимая, что творится. Я ведь не родственник Энн, к тому же мне всего двадцать, совсем недавно меня и за человека едва считали.
Взгляд останавливается на картине в вычурной позолоченной раме: в бархатном кресле сидит богатый толстяк и из шелкового мешочка отсыпает несколько монет исхудавшему бедняку. Я не знаю, кто нарисовал картину, но благодаря ей я кое-что понимаю. Понимаю, что мама одета в старые потертые джинсы из Walmart и темно-синюю футболку с логотипом неизвестной компании. Понимаю, что с нее нечего взять, что она не позволит себе даже самый дешевый обед в этом напыщенном ресторане с голубыми тарелками. И метрдотель это тоже понимает.
– Извините, – начинает он, словно читает мои мысли, – приношу извинения от себя и от заведения.
– Я засужу вас, – говорю я, грозя ему пальцем, – вас и ваше дурацкое заведение.
– Простите, я могу что-то еще для вас сделать?
– Да, свою работу.
Он возвращается на место у входа, где должен независимо от собственного настроения встречать гостей с натянутой улыбкой.
– Простите, пожалуйста, за это недоразумение. Мы с Энн отлично поболтали. Хотите к нам присоединиться? Говорят, тут вкусное рагу…
– Нет, Энн нужно принять лекарство, с этим все строго.
– Как вам помочь? Перед встречей я изучила статистику выживаемости при лейкемии у детей, и с каждым годом процент только увеличивается, особенно при должном лечении.
– Одно дело – изучать статистику лейкемии у детей, и совершенно другое – видеть, как твой ребенок умирает от нее у тебя на глазах.
– Я устрою все, что потребуется!
Она переводит взгляд на Энн, сидящую за столиком у окна, и сжимает потертые ручки сумки.
– Большое спасибо за предложение, – произносит она наконец, – но уже слишком поздно.
4
Оставшись одна, я иду в туалет ресторана, запираюсь в кабинке и даю волю слезам. Плачу, уткнувшись в руки. Внутри все пылает и разрывается. Я убила ее, собственными руками убила Энн, которая никогда в жизни не сделала ничего плохого.
Ты должна понимать – это может ранить…
Большое спасибо за предложение. Но уже слишком поздно.
Черт, ранит? Нет! Это не ранит! Это ломает пополам.
Все, что не убивает нас…
Может преуспеть со второй попытки…
Я плачу без остановки. Плачу и кричу, не в силах остановиться. Кто бы мог подумать, что в одном человеке умещается столько слез. Плачу, глядя на неудобные туфли, а потом на дверь вычищенной до блеска кабинки. Понемногу возвращаюсь в реальность, слышу звуки открывающейся двери и воды, текущей из крана, а когда все затихает, захожусь в плаче снова.
Глаза опухают так, что я перестаю видеть, закладывает нос – трудно дышать, раскалывается голова, подташнивает. Неужели все так закончится и я умру в этом чертовом туалете?
Раздается звонок. Это Кара. Отключаю телефон, выдыхаю и покидаю кабинку. Не глядя в зеркало, умываюсь и несколько минут хожу кругами. Мысли бегут наперегонки, расталкивая друг друга.
Что делать? Что мне теперь делать?
Боль не отступает. Боль Энн тоже не отступит – она будет преследовать ее до конца жизни. Может, я тоже должна ее чувствовать? Боль в отличие от всего остального, всегда хочет, чтобы ее чувствовали.
Возвращаюсь за стол, выхватываю из рук официанта меню и заказываю десерт: чизкейк с карамелью, швейцарский рулет, донаты в шоколадной глазури, бисквит с корицей и клубничное мороженое. Официант интересуется, сколько человек ко мне присоединится. В его голове не возникает мысли, что все это съест один человек. Но у меня получится.
Я поглощаю сладости без разбора: не успев съесть чизкейк, запихиваю в себя рулет, а потом донаты, бисквит и мороженое. Я ем, не чувствуя вкуса, проглатываю, почти не пережевывая. Бездумное, животное поглощение – тщетная попытка заполнить ноющую пустоту внутри, но дыра не затягивается. Только до боли растянутый желудок заставляет остановиться.
У меня пищевое расстройство.
В баре я заказываю стакан виски со льдом.
В этом нет ничего такого, чего стоит стыдиться.
Жидкость вспыхивает во рту и пламенем бежит по пищеводу.
Ты не хочешь поговорить об этом с кем-то?
Заказываю еще. На этот раз закрываю нос и выпиваю.
Пенни, пообещай, что скажешь, если почувствуешь себя хуже…
Дав себе небольшую передышку, заказываю еще две порции и заливаю в себя.
В последнее время я так много болтаю, что научилась себя не слушать…
5
Бобу приходится заплатить за десерты и выпивку. Мне могло бы быть стыдно, но я слишком пьяна, чтобы что-то чувствовать.
После позорного происшествия в ресторане Боб выводит меня через главный вход и, закрывая собой, тащит через толпу папарацци. Они кричат, тычут камерами в лицо, хватают за одежду – пытаются урвать хоть кусок. Голова кружится от мешанины запахов, звуков и голосов. Я ничего не соображаю в человеческом месиве, в шуме щелкающих камер.
Боб быстро открывает дверцу «кадиллака» и легко, словно куклу, усаживает меня на заднее сиденье. Проходит вечность, прежде чем удается уехать, – папарацци не хотят упустить случай сфотографировать Пенни Прайс в неприглядном виде.
Мы едем молча, но в ушах без остановки звенит. С билбордов, развешанных по городу, на меня смотрит то веселая, то серьезная, то сексуальная Пенни Прайс, рекламирующая духи, одежду, обувь и сумки известных брендов. Я отстраненно наблюдаю за улицами, а потом смотрю в зеркало заднего вида, в нем отражаются тепло-карие глаза Боба.
– Я верну вам деньги.
– Не стоит сейчас об этом думать. Вам надо отдохнуть, мисс.
– Боб, почему мы столько времени проводим вместе, а ничего друг о друге не знаем?
Он отвечает не сразу. Я не виню его в этом – я бы тоже не захотела общаться с собой в таком состоянии.
– Мисс, я просто водитель.
У него такой спокойный и твердый голос, что становится неловко от той каши, которая появилась у меня во рту.
– У вас есть семья?
– Дочь. Ей четырнадцать.
– Моей сестре тоже четырнадцать.
– Не знал, что у вас есть сестра.
Я крепко сжимаю челюсти, чтобы не разреветься.
– А ваша жена?
– Ее нет с нами.
– Простите, я, видимо, очень пьяна… Я не хотела.
– Да нет, она жива, – объясняет он, – но живет отдельно.
– Наверное, это тяжело – быть одновременно отцом и матерью. Не каждый с таким справился бы.
– Я и не справляюсь. Переходный возраст – тяжелый период в жизни ребенка, но более тяжелый – в жизни родителей.
– Уверена, что вы хороший отец. – Я в самом деле в это верю, хотя совсем не знаю его.
– Моя дочь вторую неделю живет у бабушки. Не хочет возвращаться, пока я не поддержу ее в намерении стать кинозвездой.
– Почему же вы ее не поддерживаете?
– Не хочу, чтобы она ввязалась во все… это, – отвечает он, и я покрываюсь мурашками от того, каким голосом он это говорит: не злым, не надменным, а обеспокоенным, полным трепета и заботы, словно это говорит мой отец.
Я подвигаюсь ближе, опираясь на сиденье перед собой.
– Знаете, как ее переубедить?
Он вопросительно мычит.
– Скажите, что кинозвезда – это человек, который играет, даже после того как софиты гаснут. Это непрекращающийся ад: ты не знаешь никого, но все знают тебя.
Он мельком смотрит на меня. Вероятно, он никогда не слышал ничего подобного из уст Пенни.
– Да, мисс, только ей всего четырнадцать, она не видит сути.
Я откидываюсь на спинку сиденья, тяжело вздыхая, сжимаюсь и напрягаюсь в страхе, что меня вырвет. Закрываю глаза и запрокидываю голову. Качаюсь на волнах, с каждым разом они становятся выше. Темнота под веками то и дело сменяется краснотой.
Оставшийся путь мы проводим в звенящей тишине.
6
Боб не помогает мне выбраться из машины – я приказываю ему оставаться в салоне. До главной двери я добираюсь, упав два раза.
В доме пусто и тихо. Умываю лицо на кухне, открываю холодильник, привычно окидываю взглядом йогурты и с силой закрываю дверцу.
В гостиной скидываю туфли, ложусь на диван и пялюсь в высокий потолок. Мне нужно поговорить с Крегом. Я хочу снова оказаться рядом с ним. Чтобы он смотрел на меня теплыми и мудрыми глазами, усмехался, заправляя золотистую прядь за ухо, и готовил сэндвичи с беконом и сыром. Мы не виделись всего день, а я уже скучаю по нему. А если я поеду к нему? Примет ли он меня? Станет ли говорить со мной? Мне больше некому рассказать. Меня разорвет на части, если придется переживать произошедшее в одиночестве.
– А вы что скажете? – спрашиваю я у туфель Gucci с бантами. – Стоит ли?
Молчание.
– Стоит ли? – повторяю я, но банты по-прежнему молчат. – Я только мучаю его…
Я представляю, что Крег сидит рядом, печально глядя на меня, разочарованный в том, как я решаю проблемы, а точнее, заедаю их. Я совершала десятки, если не сотни поступков, достойных знатной пощечины, но сейчас хочется не просто наказать себя, а не существовать вовсе.
На этот раз Сири, если бы у нее были брови, непонимающе вскинула бы их, удивленная выбором музыки – я прошу ее включить Nothing But Thieves.
I don’t wanna be myself,
Я не хочу быть собой,
It’s making me so unwell.
Мне от этого так плохо.
Yeah, yeah, yeah…
Да, да, да…
I don’t wanna be myself,
Я не хочу быть собой,
Just wanna be someone else.
Я просто хочу быть кем-нибудь другим[76].
Закрыв глаза, представляю, что лежу на клетчатом диване в гостиной Крега, а он на кухне готовит кофе с соленой карамелью, и вот-вот заскрипят половицы, когда он зайдет в комнату…
Я отчетливо слышу скрип и размеренные шаги. Крег проходит в гостиную и садится в кресло напротив. Он не сводит внимательного взгляда.
– Все нормально? – интересуется он.
– Конечно. Со мной все хорошо. Просто лежу, веду беседу. Что тут необычного?
– Хотя бы то, что ты ведешь беседу с туфлями.
– Ведь ты не хочешь со мной говорить. – Я выделяю слово «ты».
Он выдыхает.
– Пожалуйста, не ненавидь меня, – шепчу я. Тело становится слишком легким, а голова – слишком тяжелой.
– Я не ненавижу тебя.
– Ненависть – губительное чувство, верно?
Он отвечает едва заметной улыбкой, благодаря которой становится особенно притягательным. Я хотела бы сесть к нему на колени, обнять за шею, запустить руки в волосы и коснуться губ. Я бы сделала это, если бы только подняла себя с дивана.
– Кажется, я понимаю, что ты имел в виду…
Он вопросительно смотрит на меня.
– Когда говорил, что не создан для этого мира.
– Порой я до сих пор так думаю. В конце концов, если я умру, ничего не изменится. Никто из нас не значит так много, как кажется.
– Ты много для меня значишь.
– Я? Бариста-неудачник из кофейни?
– Мы друг друга стоим. Я тоже неудачница. Раньше казалось, что я чего-то стою, что внутри заложен огромный потенциал. Но сейчас не осталось даже амбиций – главного преимущества дилетантов. Я понятия не имею, куда дальше двигаться и как.
– В свое время для меня это стало откровением. Я никогда не имел амбиций. Думаю, это нормально: не знать, кем хочешь стать и что хочешь делать, и в восемнадцать и в тридцать пять. Нормально не определять себя через работу, ведь не существует никакого вселенского замысла, а смысл жизни – в самой жизни. Я радуюсь солнечным лучам, яичнице с беконом и запаху кофе по утрам. Я попробую научить тебя этому… если хочешь.
О да, я хочу! Не уверена, что мы говорим об одном и том же…
– Почему? Почему ты так добр ко мне?
– Верю, что хороший человек – это тоже призвание.
– А я-то думала потому, что я тебе нравлюсь.
Он качает головой, не скрывая улыбки.
– Это слишком очевидно, чтобы говорить об этом. – Он опускает взгляд, щеки розовеют. – Ты ведь давно об этом знаешь, Пеони Прайс. Просто не хочешь признавать.
– Но…
– Ты знала об этом задолго до того, как попала в эту жизнь. Ты достаточно умна, чтобы понять, что парень, который выполняет за тебя работу и ничего не просит взамен, испытывает по отношению к тебе как минимум симпатию.
Я мгновенно трезвею, и волна стыда накрывает с удушающей силой.
– Прости, – шепчу я. По щекам катятся слезы.
Открываю глаза и сталкиваюсь с безжизненной реальностью.
– Прости…
На меня никто не смотрит и никто не слушает, кроме туфель Gucci с бантами…
Как только ко мне возвращаются силы и четкость восприятия, я вытираю мокрые дорожки с лица и отправляюсь в путешествие по дому в поисках выпивки. Нахожу коньяк Hennessy, который раньше не пробовала.
Отпиваю глоток, морщась. Говоря откровенно, спиртное отвратительно на вкус, но в нем определенно есть нечто такое, из-за чего к нему хочется возвращаться: возможность на время стать тем, кто ты есть, и не испытывать стыда и злости.
После нескольких глотков в теле появляется легкость, голова слегка кружится. Выхожу на свежий воздух и останавливаюсь у борта бассейна, глупо уставившись на голубое дно. Что, если я прыгну? Прыгну и не буду сопротивляться притяжению? Станет ли мне легче? Я закрываю глаза и представляю, как вода окутывает тело и тянет вниз, как заполняет легкие – они горят и отекают.
Представляю, как на следующее утро Кара находит меня мертвой, а далее о моей смерти трубят СМИ. Элайза расстроена, но быстро находит замену. Итан приходит на похороны, а потом напивается и вываливается из бара, появляясь на первой полосе таблоидов в неприглядном виде. Фанаты рыдают и приносят мои лучшие фотографии и плюшевых мишек к могиле. А потом память обо мне стирается. Пенни отчетливо видит это и просит поддаться отчаянию. Я открываю глаза и отступаю. Ранее я не знала, что можно тонуть, не падая в воду.
Что со мной такое? Что с Пенни такое? Она заставляет думать о смерти. А как же Энн? Как же Энн, умирающая от рака по моей вине?
Я хотела бы увидеть Ричарда Бэрлоу. Он мой любимый писатель.
7
Ричард Бэрлоу во всех смыслах необычная знаменитость. Он не носит дорогую одежду, не ездит с личным водителем и не живет в Беверли-Хиллз, Малибу или Вест-Сайде, как большинство голливудских звезд. Двадцать пять лет назад Бэрлоу с женой свил гнездышко в Ла-Верн и обитает там и после ее смерти. Ла-Верн – тихий город с населением чуть более тридцати тысяч, удаленный от суеты; город, в котором люди живут тихо и мирно, не боясь оставить входную дверь открытой.
Боб не спорит, когда я прошу не ходить со мной, но спиной чувствую его взгляд, стоя на крыльце Бэрлоу. Стучу в дверь три раза, ожидая увидеть удивленного и разгневанного писателя, однако меня встречает только тишина. Я жду, но недолго и стучу еще раз. Вздрагиваю, когда дверь резко распахивается.
– Здравствуйте, – лепечу я, пытаясь зачем-то притвориться трезвой, хотя в руках на треть пустая бутылка Hennessy.
Он смотрит на мое лицо, потом переводит взгляд на бутылку, потом – опять на лицо.
– Я не принимаю гостей, – заявляет он и с грохотом захлопывает дверь у меня перед носом.
Я стучу снова и снова, но он не открывает. Выпиваю, спускаюсь по лестнице и топчу его и без того неухоженный газон. Пританцовываю с бутылкой в руках и во весь голос напеваю I Want To Break Free группы Queen, которую мы с папой пели в машине каждое утро, когда… когда… Я не помню…
I want to break free,
Я хочу освободиться,
I want to break free,
Я хочу освободиться,
I want to break free from your lies,
Я хочу освободиться от твоей лжи,
You’re so self satisfied, I don’t need you,
Ты так удовлетворена собой, ты не нужна мне,
I’ve got to break free.
Я должен освободиться.
God knows, god knows I want to break free.
Бог знает, Бог знает, как я хочу освободиться.
Из окон соседних домов высовываются любопытные жители. Я без стеснения пою громче, трясу задом и подпрыгиваю. В меня вселяется лучшая версия Пенни, та, которая может все на свете.
– Эй! – Бэрлоу открывает окно и высовывает в него взъерошенную голову. – Ты совсем рехнулась?
– «Я хочу освободиться, хочу освободиться, детка», – фальшивлю я.
– Ты сумасшедшая?
– Нет! Я Пеони!
– Хватит! Хватит мельтешить. У меня от тебя случится приступ эпилепсии.
Я прекращаю.
– Я не знала, что вы эпилептик. Почему об этом нигде не писали?
– Потому что я не эпилептик. – Он резко опускает створку.
Я замираю и тупо пялюсь на окно, безуспешно обдумывая его последнюю фразу. Входная дверь, словно по волшебству, со скрипом отворяется. Я не спешу внутрь, боязливо всматриваясь в темноту дома.
– Входи или убирайся к черту! Я не собираюсь тратить на тебя весь день.
Я поднимаюсь по лестнице и захожу в дом. Бэрлоу усаживается в видавшее виды кресло, берет с журнального столика… спицы и принимается вязать. На нем очередная старая футболка с надписью: «Если бы я был птицей, я знал бы, на кого гадить».
В комнате, которая обставлена существом с дизайнерским потенциалом голубя, душно и жарко. Пахнет испорченной едой и затхлостью. От обморока спасает лишь настольный вентилятор, хотя дует он довольно слабо.
Вещи разбросаны по всей гостиной. На письменном столе валяются бумаги, вскрытые конверты, книги, чеки и коробки из-под пиццы, стоит пишущая машинка, покрытая слоем пыли: на некоторых клавишах стерты буквы. На кофейном столике десяток стаканов и кружек со следами когда-то побывавшего там кофе. На полу клубки ниток и ножницы, а на диване у стены валяются старые вещи, книги авторства хозяина дома и черт еще знает что.
– Что вяжете? – интересуюсь я.
– Шарф.
– Вы ведь в курсе, что живете в одном из самых теплых городов штата? – Я произношу это таким тоном, словно спрашиваю, зачем он пытается поджечь воду.
– Это мое хобби.
– Мне свяжете?
Он глядит на меня из-под густых полуседых бровей. Я подхожу к креслу у окна и опираюсь на него правой рукой.
В комнату с чувством собственного достоинства и неотразимости вплывает мопс. Он пытается забраться на диван, но ничего не выходит – попа тянет вниз. Тогда он скромно устраивается на полу и кладет маленькую голову на рукав недовязанного свитера, продолжая как ни в чем не бывало моргать черными глазами-пуговками.
– Это ваша собака? – бормочу я непонятно зачем, ведь это очевидно, раз она разгуливает по дому. Бэрлоу не отвечает, видимо, тоже понимает нелепость вопроса. – А как ее зовут?
– Собака.
Лицо кривится от недоумения, изо рта невольно вырывается смешок. Он назвал собаку Собакой? Разве не предполагается, что писатель обладает хотя бы каплей… фантазии?
– Вот так анекдот. – Я прыскаю от смеха. – А вы, случайно, не знакомы с Джоном Терли? Он владеет кофейней, которую назвал «Кофейня».
– Что тебе нужно, Пенни?
Резко стираю улыбку с лица и выпрямляю спину.
– Я вообще-то Пеони, Пеони с «о» в середине, – поправляю я, а потом быстро добавляю: – Но зовите меня как хотите.
Я выпиваю еще, меня знатно штормит. Не знаю откуда, но во мне появляется небывалая энергия, которая распирает и просится наружу. Бэрлоу спокоен и сосредоточен на вязании.
– Я пришла, потому что… потому что один дорогой мне и просто хороший человек болен. Ей всего четырнадцать. Она умирает от рака. И больше всего на свете мечтает увидеть вас – известного писателя Ричарда Бэрлоу, книги которого знает наизусть.
Он хмыкает.
– Ну, еще, наверное, я здесь потому, что мне нужно с кем-то поговорить, необходимо, чтобы кто-то выслушал, – тараторю я, не в силах остановиться. – В моем большом пустом доме я пыталась поговорить с туфлями, но они почему-то не отвечали, хотя это были туфли Gucci.
– И часто ты говоришь с туфлями Gucci?
– Только когда платья Chanel на меня дуются.
Он щурится.
– Вы понимаете?
– В общем и целом… нет.
– За последнее время столько всего произошло, что я не вывожу. Сегодня я впервые в жизни думала о том, чтобы покончить с собой. Даже не знаю, почему рассказываю это вам…
– Если тебе станет легче, то я практически не слушаю.
– Мне больше не с кем поделиться. Не поверите, но у меня нет друзей.
– В это я как раз верю, – со смешком произносит он и после добавляет: – Это очень непросто признавать.
– Я узнала об этом только сегодня, – продолжаю я, – она умирает. Ваша жена тоже умерла от рака. И я решила, что стоит подождать с самоубийством, потому что, возможно, вы меня поймете и согласитесь осуществить мечту маленькой умирающей девочки. – Я сглатываю, чтобы проглотить комок, образовавшийся в горле.
– И зачем мне это?
– Это…. – запинаюсь я, закатывая глаза в попытке придумать подходящую причину. – Это благородный жест доброй воли.
Он хмыкает.
– Хотите, я вам заплачу? Сколько угодно. Сколько вы хотите?
Я не знаю, как сделаю это, ведь содержимого карты едва хватило на дизайнерскую сумку, но я найду выход.
– Я похож на человека, которому нужны деньги?
Я снова оглядываю его жилище.
– Вам честно сказать?
– Мне не нужны деньги, – отрезает он.
– Тогда я исполню ваше желание. Любое, какое захотите.
Он задумывается.
– Может, ты умеешь возвращать мертвых к жизни?
– Типа как в «Кладбище домашних животных»[77]?
Я не читала книгу, но смотрела экранизацию, правда, только новую версию.
– Хотелось бы, конечно, с хеппи-эндом.
– К сожалению, нет.
– Тогда тебе нечего мне предложить.
Лицо дергается, когда я вспоминаю нашу с Энн встречу.
– Она совсем лысая. Ее голова гладкая, как шар для боулинга. Я не видела ее такой прежде. – Еще глоток коньяка. – А самое главное, что это я сделала ее такой. Я пожелала этой жизни…
Он не отзывается.
– Вы сделаете что-нибудь? – не унимаюсь я.
– Например?
– Скажите мне… скажите мне что-нибудь… что-нибудь искреннее…
– Я не люблю овсяные хлопья.
– Я вам душу изливаю! – кричу я. Правый глаз дергается, будто под веки забирается муравей, я с силой тру кожу. – Я впервые в жизни в настолько ужасном положении, что вынуждена говорить правду.
Он поднимает карие глаза и произносит:
– Обычно я предпочитаю не вникать в проблемы других, так можно загреметь в психушку… Но раз уж ты здесь – валяй, не стесняйся.
– Вы решите, что я спятила. – Мне и самой так кажется.
– Уже поздно этого опасаться.
Я выдыхаю.
– Я самозванка. Я не Пенни, не Пенни Прайс. Никакая я не знаменитость, я работаю в кафе менеджером, – я осекаюсь, – вернее, уборщицей. Живу с родителями и сестрой и не имею никакого отношения к этому миру…
Я отпиваю и продолжаю:
– Я так устала от всего этого и загадала желание, бросив монетку в унитаз. Я ни на что не рассчитывала, а на следующее утро проснулась в доме, где комнаты размером с футбольное поле, а в гардеробной одежда развешана по цветам. До сих пор не понимаю, что произошло, но понимаю, что просила не об этом. Я просто хотела немного большего. Разве это преступление? Я лишь хотела быть талантливой и признанной, я не хотела смерти сестре!
– Талант? Никому не нужен талант в наши дни – все хотят денег и славы.
– Не все! Крег… Крег не хочет. Ему это все до лампочки. Он делает капучино с соленой карамелью, слушает музыку, фотографирует и рад жизни. Он единственный человек, который выслушивал меня и говорил со мной. Но я пожертвовала им, как и родителями, и Мелани, и Энн, даже своим именем. Я отдаю снова и снова, чтобы жить этой жизнью. Я отдаю все, что у меня есть, но этого недостаточно. Но у меня больше ничего нет.
– Тогда, полагаю, самое время прекратить отдавать.
– Уже поздно. Я все испортила…
– Иногда единственный способ оценить то, что имеешь, – это узнать, каково без этого.
– Кто это сказал?
– Я. Только что. Я сказал это тебе.
– Очень мудро – используйте в новой книге.
– В какой книге?
– Над которой вы работаете.
– Я не пишу пять лет.
– Почему?
– Ты когда-нибудь писала что-нибудь?
Я задумываюсь.
– Школьные сочинения считаются?
– Нет. Для себя, искренне, от души. Потому что не можешь иначе и сходишь с ума от мыслей в голове?
– Нет, так не писала.
– Тогда тебе нужно понять, что писательство – это не забава или глупое хобби, которым занимаешься, когда больше нечем. Писательство – тяжкий, мучительный труд: ты либо погружаешься в него, отдавая всего себя, либо не берешься вовсе. Мне сейчас нечего отдавать.
– Но как же… как же экранизации? Вы король бестселлеров.
– Был. Когда-то. Тебе стоило лучше подготовиться, Пеони с «о» в середине.
– Тогда, – я запинаюсь, – тогда вышейте это на шарфе.
Он вскидывает брови.
– Почему я вам так не нравлюсь? – с жаром восклицаю я.
– Ты? Мне?
– Думаете, я недостаточно умна, талантлива или красива?
– Думаю, ты ненормальная.
– Что?
– Ты просто девчонка. Маленькая, запутавшаяся во всей этой блестящей мишуре девчонка.
– Мне… – я заикаюсь от возмущения, – мне двадцать один. Почти двадцать два… будет через одиннадцать месяцев и… – я пытаюсь посчитать, но мозг как желе – в нем не уловить ни одной мысли, – сколько-то там дней.
Он откладывает вязание, удаляется и возвращается со стаканом, наполненным жидкостью карамельного цвета.
– Это виски?
– Яблочный сок.
– Терпеть не могу яблочный сок.
– Я тебе и не предлагаю. – Он усаживается на прежнее место.
Я становлюсь ближе к потоку воздуха, исходящего от вентилятора, надеясь, что он поможет прийти в себя и не выблевать то, что я съела в ресторане, на ковер Бэрлоу.
– Я должна… должна вернуться. Не позволю, чтобы Энн так страдала, и мама, и папа, – заплетается язык. – Как думаете, у меня получится вернуться?
Он сидит, обхватив подбородок большим и указательным пальцами, словно изучает картину или скульптуру.
– Проблема и в том, что я совершенно не знаю, что делать и кем быть. Я думала, что хочу играть в кино, но у меня нет таланта. Единственное, на что я гожусь, так это реклама хлопьев. Я бездарность.
Он качает головой, скривившись.
– Ты не бездарность. – Он ставит стакан на стол к давно опустевшим собратьям. – Ты пока никто, в том и суть. Тебе всего двадцать, ты настоящей жизни-то не видела…
Содержимое желудка стремительно поднимается к горлу.
– Меня… меня сейчас стошнит. Вы не возражаете?
– Пожалуйста. – Он указывает в сторону коридора. – Прямо, вторая дверь слева.
Я ставлю бутылку на стол и плетусь в туалет, пару раз наталкиваюсь на стену. Открываю дверь, и меня сразу выворачивает в ванну, снова и снова. В процессе я только и делаю, что молюсь о том, как бы не попрощаться с внутренностями. Закашливаюсь и плююсь, вытираю рот рукавом, смотря на то, что недавно было чизкейком, рулетом, донатами, бисквитом и мороженым.
– Простите, – лепечу я, чувствуя, что Бэрлоу стоит за спиной. – Какой позор…
Он подходит ближе и садится на бортик ванны, я обмякаю на полу.
– А ты не такая, какой я тебя помню. – Он многозначительно замолкает. – Теперь ты менее… – Он задумывается в попытке подобрать слово.
– Красивая?
– Опустошенная.
– Более опустошенной, чем сейчас, я уже не буду. – Я мельком смотрю на содержимое ванны.
– Да я не об этом. – Он скрещивает руки на груди. – Твоя пьяная речь… Я, знаешь, поверил. В самом деле поверил. Не знаю только, зачем ты это придумала…
Я откашливаюсь. Саднит горло.
– Пожалуй, я дам тебе тот же совет, что и Рене Зеллвегер каждый раз, когда смотрю «Дневник Бриджит Джонс»: что бы там ни было, слушай свое сердце.
Я теряю дар речи, представляя, как Бэрлоу в темной гостиной пересматривает романтические комедии и сморкается в платочек от переизбытка чувств.
– Я притворюсь, что не слышала этого.
– Лучше притворись, что я этого не говорил. – Он подается ближе. – Вот что я скажу тебе… – Он назидательно поднимает палец. – Надеюсь, ты вспомнишь эту часть разговора завтра утром. Общество деградирует. Надо быть красивой, чтобы стать счастливой, необходимо разбогатеть, чтобы считаться успешным, я должен работать двадцать часов в сутки, чтобы чего-то достичь, – информационный геноцид. Нам впаривают эту ерунду по телевизору, в интернете и в книгах: не ленись, поднимайся, беги до потери сознания. Только любой дурак, имеющий ноги, способен нестись сломя голову, если убедить, что ему это необходимо. Бежать, бежать до потери пульса и не останавливаться, потому что иначе появится время думать и задавать вопросы: зачем, куда и для кого я бегу? Я не задал себе эти вопросы. Я погряз по самую макушку. Я несся так быстро, что не заметил, как остался один. После смерти жены я получил то, о чем мечтал: я стал знаменитым писателем. Но это не имело значения, как и то, что я чувствовал, – всем вокруг наплевать. Я понял, что занимался ерундой.
– Неужели и моя жизнь будет такой глупой, бесполезной и унизительной попыткой впечатлить людей, которые мне даже не нравятся?
– Не вся жизнь, лишь первая стадия. Первые лет пятьдесят. Я как раз жду ее завершения.
– Мне будет пятьдесят. – Я не знаю вопрос это или утверждение.
– Через долгих тридцать лет, но да, будет. Это не так долго, как тебе кажется…
Я прочищаю горло. Бэрлоу продолжает:
– Не стоит зацикливаться на том, что маячит вдалеке, не все мечты должны сбываться. Иногда необходимо смотреть под ноги. Порой там тоже есть на что взглянуть…
– Вот бы скорее пропустить тот этап жизни, где я не знаю, чего хочу, и приступить к тому, где знаю.
– Тебе всего двадцать – ты не можешь знать, чего хочешь. Возможно, ты поймешь, когда тебе будет пятьдесят, но будешь слишком измученна, чтобы получить. Я надеюсь, что через тридцать лет ты не придешь к осознанию того, что прожила жизнь впустую в погоне за тем, что тебе не нужно…
Я встаю, прополаскиваю рот и вытираюсь рукавом.
– Тебе легче?
– Да, кажется, да.
Я выпускаю воздух, как сдувающийся шарик – гелий, который держал его под потолком.
Бэрлоу встает и идет к выходу.
– Ричард, вы съездите со мной к моей сестре?
– Видимо, та авария сильно повредила твой мозг.
– Она не имеет к этому отношения.
– Неужели? Но ты точно спятила, если рассчитываешь на меня.
– Я и без того спятила, – признаю я. – Вы же знакомы со всеми литературными штампами: герою всегда кто-то приходит на помощь. Вспомните, разве Рон и Гермиона не помогали Гарри Поттеру в поисках крестражей Волан-де-Морта?
– Помогали…
Я выжидающе смотрю на него.
– …и они ужасно провели время.
– Это важно для нее, – шепчу я.
Он потирает переносицу.
– Есть кому отвести тебя домой?
– У меня машина с личным водителем.
– Что ж, тебе повезло, потому что я предпочту не увидеть тебя здесь через пять минут.
Он покидает комнату и уносит с собой незначительные остатки сил и надежды, отчего подкашиваются ноги.
– Похоже, это означает «нет», – говорю я отражению в зеркале и зачем-то пытаюсь растянуть рот в фальшивой улыбке, но она, словно неудачный грим, сползает с лица.