1
Колени дрожат, когда я поднимаюсь на крыльцо незнакомого дома. После выпитого вчера раскалывается голова, и СМИ активно подливают масла в огонь – таблоиды молниеносно растиражировали фото пьяной Пенни Прайс. Увидев их, фанаты гадали, что случилось, а хейтеры – поливали грязью. Но их слова не имеют никакого значения: что бы они ни сказали, это не ранит и на сотую долю того, как ранит болезнь Энн.
Боб следует за мной, в его руках огромная коробка – подарок для Энн, ради которого пришлось попрощаться с сумкой Chanel и туфлями Gucci, но это того стоило.
Стучу в двери и беспокойно переминаюсь с ноги на ногу. Открывают не сразу. Когда мама появляется в проеме, робко улыбаюсь, видя родные глаза, смотрящие с мудростью и усталостью. Седина в ее волосах заставляет с грустью вспомнить о тех временах, когда она была счастливой и молодой. Я мысленно обнимаю незнакомку, которую когда-то отлично знала.
– Мисс Прайс? – удивляется она.
– Здравствуйте. Я узнала ваш адрес в фонде Бэрлоу. Надеюсь, вы не против?
Она теряется.
– Я привезла кое-что для Энн, – продолжаю я. – Можно нам войти?
– Да, конечно, – говорит она, открывая дверь шире, – проходите.
И мы проходим. От прежнего мира не осталось и следа, но на новом кофейном столике все еще стоит фото в рамке, на нем запечатлены папа, мама и сияющая Энн у входа в Диснейленд. Я помню тот день так, словно он был вчера, хотя на снимке меня больше нет.
– Может, хотите чего-нибудь? Воды или сока?
– Нет, спасибо.
– Энн в спальне. Я предупрежу ее, что вы пришли. Подождите минутку.
Она удаляется наверх, а я осматриваю дом. Боб невозмутим.
– Ей стало немного хуже после вашей встречи, – объясняет мама, вернувшись, – не стоит долго ее мучить, она очень устает, но никогда вам об этом не скажет.
– Не беспокойтесь, я ненадолго.
– Но только вы. – Она мельком смотрит на Боба.
Прежде чем подняться, мама заставляет нас вымыть руки и лицо. Втроем мы поднимаемся на третий этаж. Папы дома нет, однако мама выглядит такой уставшей и грустной, что я не осмеливаюсь приставать к ней с расспросами.
Заглядываю в приоткрытую дверь спальни. Под огромным одеялом Энн кажется совсем маленькой. Когда она видит меня, на бледном, лишенном жизни лице появляется улыбка.
– Пеони, ты не говорила, что придешь. – Ранее звонкий голос теперь едва слышен. – Здравствуйте, – обращается она к Бобу.
– Это Боб, мой водитель. Мы ненадолго, просто принесли тебе кое-что.
Боб молча оставляет коробку, и они с мамой выходят. Я присаживаюсь на корточки и аккуратно развязываю алый атласный бант, которым перевязан подарок. Энн смотрит на меня как на фокусника, словно я вот-вот вытащу из шляпы кролика.
– Что там?
Я достаю «Планету Красной камелии» в красном бархате.
– Это коллекционное издание романов Бэрлоу. Ровно пятьдесят три книги – все, что он когда-либо написал.
Пусть я не могу заставить его прийти, но могу привнести в ее жизнь его часть – лучшую часть.
Я подхожу ближе, присаживаюсь на край кровати и протягиваю ей роман. Тонкие руки, через прозрачную кожу которых просвечивают синие вены, выглядят несколько пугающе на фоне кроваво-красной книги.
– Почему ты это делаешь? – спрашивает она, гладя мягкую обложку.
– Я хотела тебя порадовать, – признаюсь я. – Знаю, ты думаешь, я чокнутая…
– Нет. – Рот растягивается в улыбке. – Я думаю, ты замечательная.
Она открывает книгу и подносит страницы к носу.
– Обожаю запах новых книг.
– Я знаю.
– Эта моя любимая.
– Знаю.
В горле снова стоит ком.
– Мы с мамой собирались погулять, – вдруг говорит Энн.
– Правда?
– Она это так называет. На самом деле это означает открыть окно.
Я открываю окно, а после взглядом исследую комнату. Здесь в отличие от остального дома, мало что изменилось, но что-то все же не то. Раньше комната Энн была одной из самых светлых и солнечных в доме, но теперь ее, как и Энн, медленно, но верно покидает жизнь. Светлые стены приобрели сероватый оттенок, постельное белье в мелких розочках пожелтело и выцвело, на мебели появились сколы и царапины – я не замечала их раньше. Возле окна, рядом со шкафом висит пробковая доска, на которой Энн собирает интересные вырезки и фото. Раньше эта доска была заполнена стихами, цитатами из любимых книг, рисунками и фотографиями, теперь же на ней ничего не осталось, кроме снимков неба. Мне отчаянно хочется верить, что истории про рай правдивы и Энн попадет туда, где всегда спокойно.
– Мне нравится небо, – признается она. По тону я понимаю: она говорит не про облака.
– Почему?
– Там не будет больно.
Я устраиваюсь на краю кровати и беру ее холодную ладонь.
– Я понимаю, что ты боишься, но не нужно… Ты будешь жить так долго, как только возможно. Тебе ведь всего четырнадцать.
– Мама не хотела, чтобы я встречалась с тобой. Это была первая вылазка из дома за последние месяцы, не считая больницы. Мама боится, что я подхвачу инфекцию, упаду в обморок, ударюсь и появятся новые синяки – теперь поставить синяк так просто. Она не хотела, чтобы я ехала, плакала и говорила, что эта поездка может стоить мне жизни, будто не знает, что я и так умираю. А я думала, вот бы и правда подхватить инфекцию, чтобы все это быстрее закончилось…
– Энн, я понимаю, что тебе очень страшно…
– Страшно? Разве есть смысл бояться неизбежного?
Энн всегда была особенным ребенком, она рано начала говорить и читать, все схватывала на лету, понимала то, чего взрослые не осознавали за всю жизнь: взрослая душа в теле ребенка. И я хотела, чтобы она познавала мир, знакомилась с его различными сторонами, но не с этой. Я предпочла бы оставить ее в неведении касательно смерти как можно дольше, лучше бы ей и вовсе не знать об этом. Слышать такие слова из ее уст больно, знать, что я заставила ее пройти через это, еще больнее.
Я подаюсь ближе.
– Клянусь, – я сжимаю ее ладонь, – я сделаю все, чтобы вернуть нас.
Я не рассчитываю, что Энн поймет, более того, не хочу, чтобы она поняла – это обещание я даю не ей, а себе. Запихиваю слезы и чувства подальше, как реликвии в старый сундук. Если бы только я могла ей признаться, если бы только могла остаться здесь, лежать с ней рядом и обнимать, слушая ее дыхание.
– Ты не можешь, – спокойно отвечает она, будто читает мои мысли.
Если она узнает, кто я, то возненавидит меня. Я сама себя ненавижу.
Я замираю. Медленно покрываюсь льдом, промерзая изнутри. Я испытала разочарование, когда поняла, что Итан не любит меня. Я страдала от нестерпимой боли, когда потеряла Крега. Я думала, что хуже уже не будет. Но сейчас я чувствую то, чего не описать словами. Мне так плохо, что хочется бесследно исчезнуть.
– Я сделаю все возможное, – обещаю я. «Или умру, пытаясь», – проскакивает тревожная мысль в голове. На этот раз Энн не отвечает, высвобождает ладонь и прижимает книгу к груди.
– Пеони, я могу тебе кое-что рассказать?
– Конечно.
– Я думаю, родители разведутся после моей смерти.
Ее слова звучат как гром среди ясного неба, хотя оно едва ли остается ясным, учитывая последние события. Я замираю, не в силах ответить. Во рту пересыхает. Тишина затягивается.
– Почему ты так думаешь?
– Кроме меня, их ничего не держит вместе. Иногда кажется, их злит, что я еще жива. Врачи сказали, что я проживу не больше полугода. С тех пор прошло почти девять месяцев.
– Нет! Они так не считают и не поступят так. Они любят друг друга, – слова вырываются изо рта, не становясь мыслями. Я ни за что в это не поверю! Сжимаю руки в кулаки.
Номер Мелани? День рождения мамы? Школа, в которой я училась? Бывшие однокурсники? Постеры, висевшие в моей комнате-каморке? Первая и последняя реклама, в которой я снялась? Ничего не помню. Я досчитаю до десяти и щелкну пальцами в надежде не вспомнить и этого разговора.
– Откуда ты знаешь?
– Иначе у них не было бы такой чудесной дочери, как ты.
Она поджимает губы и отводит взгляд.
– Ты сможешь кое-что сделать для меня?
Молчу.
– Мне больше некого попросить, – настаивает она.
– Хорошо, – киваю я, хотя знаю, что мне не понравится ее просьба.
– Когда я умру, скажи родителям, что я не была против их развода, они совершат большую ошибку, если останутся вместе. Я вижу, они мучают друг друга. Я хочу, чтобы это закончилось и они не винили себя ни в чем. Стали счастливыми, пусть и порознь.
– Им тяжело, Энн. Им тяжело, но они любят тебя. И друг друга. Вместе они со всем справятся, всегда справлялись – они же родители.
– У меня было много времени, чтобы все обдумать. Раньше казалось, что родители – боги, супергерои, что они способны на все и никогда не ошибаются. Но болезнь помогла понять кое-что важное: родительство – это работа, к которой никто не готов, а родители вовсе не супергерои, они просто дети, у которых есть дети.
2
Я корю себя. Корю за то, что пожелала этой жизни, и за то, что не исполнила последнего желания Энн. Теперь каждый день похож на предыдущий: за окном светит солнце, но в доме тихо и пусто. Тону в одиночестве. Часы словно сговорились – стрелки замедляются, позволяя прочувствовать многообразный спектр боли – от тупой ноющей в груди до резкой колющей в глазах.
Этот день я провожу в чтении, пытаюсь отвлечься от гнетущих мыслей. Старый экземпляр «Планеты Красной камелии» – подарок Энн – все, что у меня от нее осталось. Роман-отдушина, я читаю его, чтобы забыться, чтобы лучше понять Энн и отогнать саморазрушительные идеи, которые то и дело подает Пенни.
Главную героиню романа Бэрлоу зовут Скарлетт, она живет на планете Красной камелии, где красота считается уродством. Коренные жители камелоиды – омерзительные чудовища, покрытые гниющей кожей и складками жира. Скарлетт – рабыня в доме богатых камелоидов, хозяева ни во что ее не ставят и постоянно унижают. Остальных людей на планете Камелии постигает та же участь.
Однажды Скарлетт видит фрагмент передачи, в котором объявляют о соревновании, представляющем собой путешествие до центра планеты, где можно увидеть красную камелию. Считается, что тот, кто коснется ее, обретет вечное счастье и бессмертие, но никому это не удавалось. Скарлетт решается изменить судьбу и убегает из дома.
В это же время на планету Красной камелии прилетает посол-землянин Юджин. Он просит отпустить на Землю всех людей, проживающих на планете, но власти не соглашаются. Они предлагают ему поучаствовать в соревновании, сорвать и принести камелию – тогда людям даруют свободу. Он вынужден согласиться.
В пути к центру планеты участников, в том числе Скарлетт и Юджина, поджидают смертельные опасности: пустыня, кишащая змеями и скорпионами, лес, переполненный опасными тварями, реки лавы, жажда, голод, а самое главное – ненависть участников друг к другу. Скарлетт приходится убить одного из них, после чего она ожесточается и больше никому не верит, но Юджин – единственный, кто относится к ней с уважением, поэтому она понимает, что может доверять ему.
Вместе их ждет приключение длиной в несколько месяцев, за которые они влюбляются друг в друга, но Скарлетт постоянно отталкивает Юджина, пытаясь сосредоточиться на том, ради чего ввязалась в авантюру.
В конце им приходится стать соперниками и решить, кому достанется цветок, необходимый обоим: ему, чтобы спасти себя и всех людей, которые страдают так же, как страдала она; ей, чтобы обрести желанное счастье…
Я останавливаюсь на этой сцене, принимая более удобную позу. Вот оно – событие, которого я так долго ждала. Даже не знаю, чьей победы желаю больше…
Юджин признается Скарлетт в любви и объясняет, почему отправился в путешествие. Она хочет ему верить, но понимает, что власти не выполнят обещание.
Я с замиранием сердца читаю последний абзац. Мысли героини, ее метания, мечты и желания занимают почти пять страниц. Я переворачиваю последнюю и натыкаюсь на надпись «Конец». Пролистываю томик еще раз, заглядываю под диван – наверняка последняя страница вывалилась из книги. Снова недоуменно перечитываю. Нет, это не ошибка – это открытая концовка.
– Черт бы тебя побрал, Бэрлоу! – с жаром восклицаю я и швыряю книгу в стену.
Я не узна́ю, чем все закончилось. Я прочитала сотни страниц, чтобы не получить ответа. Вздыхаю, скрещиваю руки на груди и мечу невидимые искры презрения в книгу, которая, словно распотрошенная птица, лежит на полу. Стоит тишина, и лишь частички пыли пляшут на свету.
Открывается входная дверь. Слышатся размеренные шаги. Рот невольно растягивается в улыбке. Крег?
В гостиную проходит Итан. Он останавливается у окна, внимательно оглядывает меня и книгу, а потом кладет на кофейный столик коробку и номер Entertainment Weekly с нами на обложке.
– Что случилось, Пенни? Ни Кара, ни Элайза не могут до тебя дозвониться.
– У меня была такая же проблема. С тобой.
Он садится на диван и упирается взглядом куда-то вперед.
– Да, в тот вечер… я столько наговорил. Знаю, ты часто видишь меня пьяным, но тогда я очень сильно напился и сказал много такого, чего не должен был. Сказал много…
– …правды, – прерываю я. – Сказал много правды. Помню, я была там.
Он уязвленно поджимает губы.
– И что, – продолжаю я, – теперь ты скажешь, что нужно все забыть и идти дальше, будто ничего не было?
– Не хотелось бы, но придется. В конце концов, нам это не впервой.
– Нет, – изо рта вылетает беспокойный смешок. – Ты так не поступишь со мной… и с собой. Нельзя давить это в себе.
– Что бы я ни говорил и ни думал, я не брошу все. И ты тоже.
– Почему?
– Ты правда не понимаешь?
– Все упирается в деньги, да? Деньги-деньги-деньги! Как всегда, эти паршивые деньги, их наличие превращает человека в монстра.
– Точно так же, как и их отсутствие.
– Убеждай себя в этом и дальше, но не меня. Я хочу, чтобы меня оставили в покое.
В пятнадцать я часто говорила, что хочу покоя, но лгала – на самом деле это означало, что я хотела больше внимания, чем получала. Но не сейчас. Сейчас я не лукавлю – я хочу покоя, ведь чувствую, что любое воздействие ранит без особых усилий.
– И это я понимаю. Но у тебя есть обязательства.
– Не понимаешь! После всего, что случилось, у меня не получается нормально спать, нормально есть – ни черта не получается, даже услышать собственный голос за голосами, которые преследуют меня. Я в двух секундах от того, чтобы выбежать на улицу и закричать что есть силы. Я как взрывной механизм: все вот-вот взлетит на воздух.
Он сжимает челюсти, брови сдвигаются к переносице.
– В таком случае тебе не помешало бы по достоинству оценить мою самоотверженность. Я пытаюсь тебе помочь. Хотя, не скрою, мне это трудно дается – забота о других не в моей природе.
– Тебе вправду нравится эта жизнь?
– Она трудна, но в ней немало достоинств.
– И еще больше недостатков. Не хочу всего этого.
– Ну вот опять! Чего ты не хочешь? Денег, признания, славы? Давай проясним раз и навсегда.
Молчу, как провинившаяся школьница, под укоризненным взглядом.
– Давай предположим, что ты уйдешь и что Элайза с радостью тебя отпустит. Чем ты займешься после этого? Может, станешь врачом, ученым, учителем или юристом? Нет, не станешь. У тебя, как и у меня, нет необходимых навыков и знаний. Мы ничего не умеем, кроме как притворяться другими людьми. Ничего, кроме того, чтобы продавать себя как можно дороже на потеху всему миру.
Юристом? Юристом. Я могла бы им стать. Могла бы получить необходимые знания и попытаться, но я пренебрегла возможностью. Пренебрегла ею ради… Ради чего? Я прячу лицо в руках и вздыхаю от осознания того, как глупо и безнадежно упустила возможность стать человеком, который способен что-то изменить. Стать человеком, который что-то значит, а не очередным манекеном в соцсетях.
– Знаю, – продолжает Итан, – это не то, что тебе сейчас нужно, но это единственное, что у тебя есть.
Он быстро поднимается по лестнице и возвращается с серым платьем от Valentino, которое мы выбрали с Брэдом для вечеринки по случаю дня рождения. Итан кидает его рядом со мной на диван.
– Не хочу это говорить, но тебе придется привести себя в порядок. Через полтора часа нам надо быть на презентации.
– Я уже надевала это платье, – бурчу я.
– Оно все еще модное. Одевайся!
Он достает из кармана брюк телефон.
– Что это? – Я смотрю на коробку на столике.
– Что? – Он следует за моим взглядом. – А это… Не знаю, нашел у двери. – Он прижимает телефон к уху. – Элайза, она дома. Все в порядке. Скоро будем!
Он выходит из гостиной, и голос постепенно утихает.
Я подвигаюсь к столику и беру коробку в руки. Долго борюсь с оберткой, прежде чем открываю. Внутри ярко-красный длинный шарф, на одном из концов вышито белыми нитками:
«Иногда единственный способ оценить то, что имеешь, – это узнать, каково без этого».
На дне коробки прячется белая карточка, синими чернилами на ней наскоро выведены буквы с отчетливым наклоном влево. Я не графолог, но, судя по всему, текст написан левшой, причем настолько неаккуратно и мелко, что я чувствую себя египтологом, изучающим иератические[78] письмена третьего столетия до нашей эры.
«На обратной стороне мой номер.
Напиши адрес и время встречи.
Не звони – я все равно не отвечу».
Я улыбаюсь и прижимаю шарф к груди.
3
– Так странно, – говорю я, останавливаясь.
Мы с Бэрлоу смотрим на скромный дом моей настоящей семьи. Раньше наш желто-песочный домик с крыльцом, отделанным красными глиняными плитками, казался крохотным и простым, однако все познается в сравнении – их новый дом еще меньше. Он серый, с небольшими окнами и дверцами – дом унылого пряничного человечка. Слишком маленький для семьи. Боюсь, однажды он их раздавит и я не смогу помешать.
– Вы же не обидитесь, если я задам вам личный вопрос? – спрашиваю я, глядя на очередную надпись на футболке Бэрлоу: «Читай книги, а не футболки».
– Только при условии, что ты не обидишься, если я на него не отвечу.
– Почему вы передумали?
– Не скажу.
– «Не скажу», – ответил он и, тяжело вздохнув, закатил глаза, – произношу я таким тоном, словно зачитываю из книги.
– Не закатил, а потупил, и не глаза, а взгляд. Тебе стоит больше читать.
– Кстати, о чтении. На днях прочитала занимательную книгу одного известного писателя.
Он вскидывает брови.
– Его зовут Ричард Бэрлоу.
– Не слыхал о таком. И как?
– Насколько я могу судить, вполне неплохо, но…
– …концовка – отстой?
– Концовка – отстой.
Повисает неловкое молчание.
– Так почему?
Смотрю на него в нетерпеливом ожидании.
– Знаешь, любопытство не грех, но лучше бы тебе его усмирить, а не то я передумаю.
Я хмыкаю и больше не пристаю с вопросами. Мы поднимаемся по лестнице на крыльцо.
– Так как, говоришь, зовут твою сестру? – интересуется он, прежде чем постучать.
– Энн, и она мне не сестра, точнее сестра, но она об этом не знает. Пусть так и будет. Она не должна ни о чем догадаться.
– Сложно, однако.
– Она сильно разочаруется во мне, если узнает правду.
– У нее четвертая стадия рака – ее разочарование будет недолгим.
– Просто… не говорите ей. – Я стучу в двери.
– Пообещай мне кое-что, Пеони.
– Слушаю.
– Не оставляй меня наедине с больным ребенком, ладно?
Я медлю, но все же киваю:
– Обещаю.
Кажется, через секунду он бросит эту затею, но, к счастью, мама открывает дверь, и я облегченно выдыхаю.
– Мисс Прайс, мистер Бэрлоу, здравствуйте, я Лорейн, мама Энн. – Она протягивает Ричарду руку, и он, как ни странно, ее пожимает, хотя я не удивилась бы, если бы он оставил ее неловко висеть в воздухе. – Пожалуйста, проходите.
Бэрлоу пропускает меня вперед и медленно, будто против своей воли, заходит.
– Чем вас угостить? – спрашивает мама.
– О нет, не надо этого, – отмахивается Бэрлоу, – давайте быстрее покончим со всем.
Мамино лицо искажается в недоумении. Я убедила ее в том, что Бэрлоу сам пожелал встретиться с Энн.
– Мистер Бэрлоу имеет в виду, что хочет побыстрее познакомиться с Энн.
– Она… она наверху. Пойдемте! – Мама показывает на лестницу, но, перед тем как подняться, мы проходим в ванную, чтобы вымыть руки. Каким бы великим ни был Бэрлоу, для него нет исключения из правил, призванных обезопасить Энн от возможных инфекций.
– У вас очень милый дом, – отмечаю я, кивая на фотографии на стене. Такие же, как были при мне, но без меня.
– Спасибо.
Втроем мы останавливаемся у двери, ведущей в комнату Энн. Я и Бэрлоу смотрим со страхом на белое дерево, не решаясь произнести ни слова.
– Я скажу ей, что вы пришли. Ей ни к чему лишний стресс.
Мама тихо приоткрывает дверь и скрывается за ней.
– Если бы я не знала вас, то подумала бы, что вы волнуетесь. У вас глаз подергивается.
– Это судорога.
Через какое-то время мама приглашает нас войти. Энн еще сильнее побледнела, синяки под глазами потемнели, кожа посинела, а руки покрылись мелкими красными пятнами. Огонь в глазах потух. Похоже, ее чем-то накачали, чтобы избавить от боли, но появление Бэрлоу слегка оживляет ее.
– Здравствуй. – Он подходит ближе и легонько пожимает Энн руку.
– Что ж, я оставлю вас ненадолго, – предупреждает мама и удаляется. Я не уверена, но, кажется, на ее глазах выступили слезы.
– Пеони. – Энн больше ничего не говорит, но одним словом выражает множество чувств.
Мне становится дурно, я судорожно покачиваю головой и подхожу к окну, у которого стояла сотни раз до этого. Молчу, остаюсь сторонним наблюдателем, словно автор в книге, – сейчас не мое время.
Бэрлоу садится на край кровати.
– Я Ричард.
– Я знаю. Я Энн.
– И я знаю.
– Вы… вы мой любимый писатель…
– И это мне известно. – Я впервые вижу его таким спокойным и добрым, отчего становится хуже, ведь это означает, что дела совсем плохи.
– О чем же ты хочешь поговорить, Энн?
– Я мечтала увидеть вас, но никогда не думала, что это произойдет… Теперь я не знаю, что сказать. – Голос еле слышен.
– Наверное, не зря говорят: будь аккуратен в своих желаниях, потому что иногда они сбываются.
По спине бегут мурашки от того, как он это произносит.
– Я читала все ваши книги. Они такие… такие… – ей не хватает воздуха, чтобы продолжить, – они будто говорят от имени человечества.
– Это неправда.
– Но в них есть все, что заботит меня.
– Они помогают тебе найти ответы на вопросы?
– Не всегда, но чаще всего да.
– Я рад. Рад, что ты так это видишь, что кому-то искренне нравится то, что я когда-то написал. Но только не воспринимай все слишком прямо. Я ведь тоже человек и тоже ошибаюсь.
– Вы пишете сейчас что-нибудь?
– Нет, сейчас нет.
Она опускает взгляд. Я знаю, что это значит: она собирается задать вопрос. Вопрос, который ему не понравится.
– Я читала, что вы перестали писать после смерти жены. Она болела раком…
Он на миг отворачивается, сжимая челюсти так, что желваки ходят на скулах, но он не может нагрубить ей, не может ответить так же, как ответил бы мне.
– Это так, – наконец выдыхает он.
– Я часто думаю, что меня ждет там… – Она поднимает глаза к потолку.
Слезы подкатывают с новой силой. Щиплю себя за локоть и прикусываю щеку. Причиняю себе боль, чтобы сдержать рыдания.
– Как думаете, я встречусь с ней?
– Я очень хочу в это верить.
– Если так, то передайте ей послание.
– Послание?
– На случай нашей встречи. Я все передам, обещаю.
– Что ж, скажи ей, что не было ни дня за эти пять лет, когда я не вспоминал бы о ней, что мне жаль и что… я до сих пор люблю ее больше жизни.
Я покидаю комнату, не в силах попросить прощения. Прислоняюсь к стене и позволяю себе поплакать. Почти сразу беру себя в руки и вытираю слезы, сдерживая бушующий вулкан внутри. Нельзя истерить! Что, если мама увидит? Ей и так нелегко.
Когда-то в доме, похожем на этот, в конце коридора была дверь в мою комнату, но здесь – глухая стена, на ней висит несколько фотографий Энн. Я захожу в ванную, чтобы умыться. Раньше мы с Энн делили ее на двоих, но вскоре ею никто не будет пользоваться…
Спускаюсь на первый этаж и сталкиваюсь взглядом с мамой. Она взволнованна, ожидает, пока чужаки покинут дом.
– Все хорошо? – интересуется она.
– Они родственные души, им есть о чем поговорить без чужих ушей и глаз.
– Может, я могу вам что-нибудь предложить?
Мы проходим на кухню, где я собираюсь сесть на привычное место справа, но здесь всего три стула.
– Присаживайтесь, пожалуйста, – просит мама и ставит на середину стола пирог.
У меня отвисает челюсть, ведь мама никогда не готовила ничего сложнее тостов, и даже они всегда пригорали. Папа не раз шутил по этому поводу, однако мама никогда не обижалась – все, включая ее, знали, что он прав.
– Вы… вы приготовили это для нас?
– Да. – Она берет нож и ставит тарелку на стол. – Когда по вашей просьбе со мной связался Томас Бэрлоу и сказал, что вы и Ричард навестите нас, я решила, что нужно как-то отблагодарить вас.
– Это, – лепечу я, покачивая головой, – совсем необязательно.
Я сажусь на стул возле окна, а она отрезает кусочек и кладет на тарелку, потом садится рядом.
– А вы не будете?
– С тех пор как Энн заболела, я плохо ем, как и она.
Я замираю, не в силах откусить ни кусочка.
– Сегодня она такая бледная, – отмечаю я.
– Да, очень бледная, – отзывается она сиплым голосом, – почти сливается с постельным бельем. Обычно она такая, когда ей совсем плохо. Боюсь, однажды я не увижу ее совсем.
В этот миг сердце превращается в клубок ниток, каждая из которых больно рвется одна за другой.
– Знаете, я хотела попросить вас… – Только не плакать. Не смей плакать! – Дайте мне ваш номер, чтобы я звонила иногда. Я могу узнать его в фонде, но мне не хочется делать это без вашего ведома.
Мама немного медлит, но все же кивает, а я мысленно выдыхаю. Она встает и выходит из кухни, возвращаясь с квадратным отрывным листом, где написан заветный номер. Я кладу его в нагрудный карман, ближе к сердцу. Мама снова устраивается рядом.
В проходе появляется мрачный, словно призрак старого замка, Бэрлоу. Глаза красные. Он все же всплакнул? Кто бы мог подумать! Писатель-циник плакал, сидя у кровати умирающей девочки, – событие достойное первых полос газет.
Он проходит на кухню и опирается ладонями на спинку стула. В тишине мы обе выжидающе смотрим на него.
– У вашей девочки острый и живой ум. Вам есть чем гордиться.
Мама молчит, я опускаю взгляд. Пусть все в этом мире вверх дном, но Энн – та же девочка с умным лицом и проникновенными глазами, которые скоро навсегда закроются. Из-за меня.
– Мистер Бэрлоу, может, присядете? – предлагает мама. – Отрежу вам пирога.
– Нет уж. – Он хлопает себя по карманам, пытается что-то в них найти, но не преуспевает. – На сегодня с меня хватит благотворительности.
Не прощаясь, он покидает комнату.
– Извините. Он немного не в себе после смерти жены.
Немного не в себе последние пять лет. Или всю жизнь. Хотя чего уж там, я бы тоже спятила, если бы написала столько книг.
– Думаю, вам лучше поговорить с ним, чтобы он не сделал ничего дурного, – отвечает она и печально добавляет: – Жаль, что так вышло. Наверное, не нужно было ему приходить…
– Не принимайте это на свой счет. Он сам по себе довольно мрачен и уныл – жестокая плата за интеллектуальную одаренность.
Я прощаюсь с ней, вскакиваю и следую за Бэрлоу. Нахожу его на крыльце. Он стоит, не шевелясь, и как-то зло смотрит вдаль, словно пытается испепелить все взором. Руки спрятаны в карманы.
– Вы хорошо поговорили? – интересуюсь я.
Он поджимает губы.
– Энн передаст моей жене все, что я просил, как и обещала… И я встретился с ней, как и обещал. А ты ушла, оставив меня наедине с умирающим ребенком, хотя обещала не делать этого. Но к чему обиды, верно? Ты ведь слишком богата и знаменита, чтобы держать слово.
– Простите, если бы я осталась, было бы хуже.
– Я сделал это ради жены! – вырывается у него, правая бровь подергивается. – Я сделал это ради Амелии, – спокойнее продолжает он. – Ты же спрашивала… так вот я сделал это ради нее, чтобы почтить ее память. Когда она умирала, меня не было рядом. С тех пор ее голос преследует меня. Ее голос заглушает мои собственные мысли, из-за чего я не могу нормально жить, а главное – не могу писать.
Когда ты свалилась как снег на голову с просьбой навестить больную раком девочку, я сразу сказал себе, что не стану. Мой фонд помогает онкобольным, меня просили о посещениях сотни раз, но я никогда не соглашался – думал, это будет несправедливо по отношению к Амелии, ведь рядом с ней в тот день меня не было. Я все решил для себя, но ночью после твоего прихода не сомкнул глаз, а под утро, когда уснул, увидел ее. Она смотрела на меня с таким осуждением, что в тот день я чуть не полез в петлю. Однако я трус и не сделал этого, а потом решил, что нужно исполнить ее волю и забыть об этом. Но я серьезно просчитался, потому что эта девчонка долго будет стоять перед глазами.
– Я понимаю, что вам больно. Признавать ошибки тяжело, особенно когда не делал этого так долго. Я безмерно благодарна вам за визит.
– Мне не нужна благодарность. Я хочу покоя, – бросает он и спускается по лестнице.
Я нагоняю его.
– Вас подвезти?
– Я воспользуюсь своим транспортом.
– Это каким?
– Ногами.
Он идет в противоположную от «кадиллака» сторону.
– Простите, если причинила вам боль, – тараторю я, семеня следом. – Я искренне сожалею. Но вы… вы все сделали правильно.
Повисает тяжелое молчание. Я жду, когда он окончательно разозлится и пошлет меня к черту, но он этого не делает. Мы идем пять минут, десять, а может, и дольше, пока он не успокаивается. Я исподтишка поглядываю на лицо цвета лягушки, упавшей в обморок.
– Что? – бурчит он, вжимая шею в плечи.
– Извините, просто у вас такой вид…
– Какой? Будто меня дважды шибануло молнией?
– Ну нет… Всем известно, что молния не бьет в одно и то же место два раза.
– Конечно, бьет! Молния представляет собой громадный электростатический разряд, который не способен запомнить, где он был прежде, – отрезает он профессорским тоном.
Я умолкаю, выжидаю немного.
– Не поверите, – начинаю я, – но эта девочка дорога мне.
– Почему же? Я говнюк, но не слепой.
– Вы не говнюк.
– Не пытайся мне польстить – у меня иммунитет.
Он останавливается, и я тоже – вдали несколько папарацци фотографируют нас.
– Только их не хватало. Может, все-таки прокатимся?
– С чего бы? – Он вскидывает подбородок. – Я хочу прогуляться.
– Но они же будут фотографировать.
– И что с того? Ты представь заголовки… – Он проводит рукой в воздухе, рисуя невидимую линию. – «Известный писатель Ричард Бэрлоу на пятом десятке решил соблазнить юную актрису» или нет, лучше вот так: «Восходящая звезда Пенни Прайс встречается с писателем, чтобы попасть в новую экранизацию его старой книги». А, каково?
– Вы бы неплохо заработали на таких заголовках.
– К счастью, у меня достаточно денег, чтобы заниматься только любимой ерундой.
Мы идем, делая вид, что не замечаем камер.
– Можно спросить?
Он не отвечает, и я воспринимаю молчание как согласие.
– Чисто гипотетически…
– Гипотетически? – переспрашивает он, достает из кармана жвачку и кидает в рот. – Давненько я таких слов не слыхал.
– Если бы вдруг вы оказались в мире, где все перевернулось вверх дном, как бы вы из него выбирались?
Он задумывается, но ненадолго.
– А зачем мне из него выбираться? Это неплохой вариант – мир, где я никому не известный библиотекарь, учитель или ученый. Слава – самый изощренный вид проклятия.
– Но если бы это был отвратительный мир, в котором вам не хочется быть.
Бэрлоу окидывает меня серьезным взглядом, очевидно, размышляя, каким именно психическим заболеванием охвачен мой мозг.
– Тогда пришлось бы придумать сотни вариантов спасения и испробовать все до последнего.
– Даже если бы силы были на исходе? Даже если бы до ужаса боялись провала?
– Истинный провал наступает лишь тогда, когда перестаешь пытаться.
4
Гудки. Тишина. Щелк. Отголоски вдалеке.
Пеони: Здравствуйте, Лорейн, это Пеони Прайс.
Лорейн: Здравствуйте, мисс Прайс.
Пеони: Вы дали номер, вот я и звоню…
Молчание.
Пеони: Может, вы разрешите приехать и провести с Энн немного времени?
Лорейн: Нет.
Пеони: А поговорить? Хотя бы минуту.
Лорейн: Нет.
Пеони: Но… я хотела узнать, как она себя чувствует…
Лорейн: Энн умерла этой ночью.
Молчание.
Пеони: Что?
Молчание.
Пеони: Мне… мне так жаль…
Молчание.
Пеони: Я… что для вас сделать? Я…
Лорейн: Извините, мне нужно идти. Я не могу больше говорить.
Пеони: Лорейн, постойте!
Молчание. Шорох.
Пеони: Простите за все. Простите! Я не хотела этого. Никогда не хотела ей ничего дурного. Не поверите, но я… я всем сердцем люблю ее.
Лорейн: Прощайте, мисс Прайс.
Щелк.
Четыре месяца назад
Чувство бессмысленности существования преследовало Пенни Прайс даже во сне, но особенно усиливалось под объективами камер. Слава, о которой мечтают многие, о которой мечтала Мелани, оказалась для Пенни непосильной ношей, прибивавшей к кровати каждое утро свинцовой плитой.
Деньги, популярность, амбиции – к чему все это? Мир сузился до единой точки, точки, в которой ничего не осталось. Как? Когда? Зачем? Почему? Вопросы витали в воздухе без ответов, сколько бы она себе их ни задавала. Внутри зияла дыра, она была такой огромной, что Пенни не сомневалась – ее увидят все. Но никто не замечал, а если и замечал, то не придавал этому значения. А пустота нарастала. Пустота стала настолько всепоглощающей, что не помогали даже таблетки. Тело постоянно стремилось принять горизонтальное положение. Мысли делали голову слишком тяжелой, чтобы держать ее ровно.
В тот день пустота не просто поглощала, она резала по живому. Пенни надеялась, что проведет вечер с Итаном. Воспользуется его старым методом притупления боли – зальет алкоголем, но Итана дома не оказалось. Он встречался с кем-то. Она чувствовала это, но не злилась, а удивлялась. Она не понимала, как ему удавалось скрывать это от всего мира, учитывая пристальное внимание папарацци к их персонам.
Но какое это имело значение? Никакого! В ту ночь Пенни твердо решила прекратить страдания, отбросив всякие сомнения. Она думала, как именно это сделать, сидя в полумраке машины, глядя на серые стены подземной парковки. Парковки в жилом комплексе с полным спектром услуг, который Итан предпочел частному дому.
Не с таким уж полным спектром.
Привычные способы самоубийства казались слишком сложными или недостаточно надежными. Резать вены? Надо искать лезвие. Прыгать с высоты? Надо забираться на крышу. Пить таблетки? Вероятность провала слишком высока. Это Пенни знала не понаслышке.
Она прокрутила в голове еще пару вариантов и расплакалась от бессилия. В порыве отчаяния она достала телефон и принялась стучать по экрану, набирая письмо Итану на почту – предсмертную записку, в которой рассказывала правду об Эндрю Далтоне и том вечере, окончательно уничтожившем ее.
Эврика! В голову ударила вспышка – пришла идея. Такая сложная и в то же время простая. Она прекратила поток слез, перекрыла его, как воду в кране. Сообщение Пенни так и не закончила, телефон полетел на соседнее кресло.
Прошла еще минута, прежде чем Пенни принялась действовать. Она завела мотор. Быстро сдала назад. Ударилась бампером о колонну. Вцепившись в руль, утопила педаль в пол. Впереди – стена. Серая стена с желтыми стрелками на черном фоне, они указывали в сторону выхода. Пенни показалось, что стрелки подмигнули, одобрив ее решение.
Столкновение произошло за считаные секунды. Боли не было. Лишь грохот и треск стекол. Накрыла спасительная темнота.
Звезда «Планеты Красной камелии» попала в аварию в Беверли-Хиллз. Выезжая из паркинга жилого комплекса, актриса не справилась с управлением – произошло столкновение автомобиля с бетонной стеной.
Звезду экстренно госпитализировали в частный медицинский центр в Беверли-Хиллз. Сейчас состояние актрисы оценивается как среднетяжелое.
Причина аварии пока неизвестна. Полиция ведет расследование.