Глава 9
В шесть лет Энн упала с дерева и сломала руку. Перелом был закрытый, поэтому понять, насколько все плохо, без осмотра врача и рентгена не представлялось возможным. Энн не кричала, лишь молча глотала слезы, придерживая распухшую руку. В тот день она неохотно разговаривала, в том числе с врачами. К счастью, шкала Вонг – Бейкера, созданная для оценки интенсивности боли, к тому времени уже использовалась в больницах по всему миру. Из шести картинок с изображением лиц (от улыбающегося лица – отсутствие боли, до плачущего крокодильими слезами – нестерпимая боль) Энн выбрала четвертое – лицо со слегка опущенными бровями: средняя боль. Она не любила признаваться в слабостях, даже в детстве.
Странно, что после смерти любимых вспоминаешь такие мелочи, но именно об этом я думаю во время похорон, понимая, что на шкале боли не нашлось бы лица для описания моего состояния. Полагаю, мама думала бы о том же, если бы перестала плакать. Раньше я никогда не видела ее слез. Она злилась, расстраивалась, печалилась или молчала, но никогда не плакала. Болезнь Энн перевернула все вверх дном.
Солнечные лучи неуместно жизнерадостно отражаются в поверхности гроба; будь он любым другим предметом, находясь мы в другом месте, я порадовалась бы им. Однако радоваться сейчас приходится довольно удручающим событиям, например тому, что я не видела тело Энн, после того как его покинула душа. В памяти не останется ее пустых глаз, посиневших конечностей и бездыханной груди. Закрытые гробы – поистине одно из величайших изобретений человечества. Благодаря ему я не узна́ю, в каком платье ее отправили в последний путь. В жизни существует то, о чем лучше не иметь представления.
Каково это – лежать на глубине пяти футов в застывшей тишине, в кромешной тьме, которую Энн, к счастью, даже в детстве, не боялась. Каково это – лежать с вечно закрытыми глазами, видеть нескончаемые сны или не видеть ничего, покоиться месяцы и годы, пока не останется ни воскресного платья, ни собственной оболочки. Жуткое опустошение. Вечное равнодушие к матери, к отцу – ко всему и вся. Именно через это я заставила ее пройти. И именно за это я ненавижу себя больше всего, ненавижу так сильно, что без раздумий поменялась бы местами.
Я безуспешно отгоняю мысли о смерти, поднимаю голову и натыкаюсь взглядом на измученное, мрачное лицо матери, я вижу потухшие глаза и ввалившиеся щеки, на которых не высыхают слезы. Она не произносит ни слова, только снова и снова заходится в плаче, стоя у вырытой могилы, куда опустили гроб. Папа обнимает ее за плечи, хмуро наблюдая за происходящим. Он выглядит так, будто не понимает, как до этого дошло и почему он здесь.
Сколько себя помню, папа был упитанным мужчиной с зелеными, словно летняя трава в тени, глазами, излучающими мудрость, спокойствие и доброту. «И мухи не обидит» – вот это про него. Сейчас он расстался с десятком фунтов, а вместе с ними потерял и все остальное, что я так любила в нем: сочувствие, сострадание, участие. Его выпотрошили, словно чучело, и, хотя он выглядит живым, внутри пустота.
Я наблюдаю за родителями, стоя поодаль, до боли хочется обнять их, погладить маму по щеке и утереть слезы, схватить папу за плечи и встряхнуть. Я хочу сказать им, что я здесь, что они не одни, я все исправлю, когда пойму как. Но какой в этом толк, если я для них чужая?
Когда первые комья земли ударяются о крышку гроба, мама вздрагивает и плачет еще сильнее, но не отворачивается, не оставляет Энн до самого конца, хотя знает, что та не стала бы ее винить.
Когда мама уходит, высвобождаясь из тисков, папа стоит какое-то время, а после медленно и неохотно идет за ней.
– Стивен!
Я нагоняю его, как только он оказывается на безопасном расстоянии от остальных: не хочу, чтобы нас слышали. Он оборачивается, зеленые глаза темнеют, превращаясь в карие.
– Меня зовут Пеони.
– Да, Лорейн говорила.
– Я не помогла вашей дочери…
Он поджимает губы.
– Но, возможно, помогу вам, – продолжаю я. – Я имею в виду материально, если что-то нужно.
– Спасибо, но теперь нам ничего не нужно. – Отец холоден и отстранен, как никогда.
– Постойте!
Я подхожу ближе, чтобы не позволить ему сбежать.
– Во время нашей последней беседы Энн кое-что сказала. Это касается вас.
Он прищуривается.
– Она знала, что вы хотите развестись, но… просила не делать этого.
Я столько всего испортила, начав когда-то по-крупному лгать, но об этой лжи я жалеть не стану. Я люблю Энн и уважаю ее решение, но не смирюсь с ним: родители должны быть вместе! Они не справятся в одиночку, после стольких лет они не смогут.
– Что, простите?
– Она чувствовала, что между вами что-то не так, но хотела, чтобы вы не винили себя и не расставались после ее смерти. Она просила передать вам это.
Его лицо перекашивается то ли от злости, то ли от боли.
– Вы ничего о нас не знаете. – Глаза блестят от подступивших слез.
– Я знаю, что жена любит вас, и вы не должны оставлять ее.
– Пенни… – выдыхает он. – Я понимаю, вы знаменитость, в том мире, который нам никогда не будет доступен, ваше мнение многое решает, но для меня все, что вы сейчас говорите, ничего не значит. Я благодарен вам за то, что встретились с Энн и пришли сегодня, – для нее это было важно. Но известность не дает вам права лезть в чужие дела. Это моя жизнь, и я поступлю так, как считаю нужным. – Он уходит, ставя жирную точку в нашем быстротечном разговоре, которую я, как бы ни хотела, не превращу в запятую.
Папа никогда не был холоден и строг со мной, от осознания того, что я окончательно потеряла одного из самых близких людей, перед глазами все расплывается. Подкатывает новая волна слез.
Прищуриваюсь, пытаясь разглядеть темный силуэт вдали. Я понимаю, что это мужчина, но потертые джинсы и черный джемпер вижу, только когда он подходит ближе. Волосы, как и всегда, торчат в разные стороны. В руках красные камелии. Я подхожу к нему.
Ричард Бэрлоу кладет цветы на свежую могилу. Он смотрит на выбитые на надгробии слова: «Любимой и любящей дочери». Он спокоен, его ничем не проймешь, но время от времени что-то едва уловимо меняется в лице.
Когда он обращает на меня внимание, я отвожу взгляд. Неловкая тишина затягивается.
– Я никогда не сталкивалась со смертью раньше. В фильмах это выглядит трагично, но… величественно, что ли. На самом деле ужасно то, что жизнь так хрупка. Я только сейчас это поняла.
– Всегда так. Кто-то обязан умереть, чтобы все остальные начали ценить жизнь.
– В последние дни я все думаю, почему люди вообще должны умирать.
– Может, чтобы новым легче дышалось.
– Разве это не глупо? Все равно что строить дом, чтобы потом снести.
Ответа не следует.
– Не ожидала, что вы придете.
– А я знал, что ты будешь здесь.
– Я ужасно себя чувствую.
– Добро пожаловать в мой мир!
– Вы принесли камелии.
– Энн сказала, что «Планета Красной камелии» – ее любимая книга.
– Я думала, – голос срывается, – я думала, вы злитесь на меня за то, что я втянула вас в это.
– Злился.
– Что же изменилось?
– Этой ночью я написал целую страницу. Мою первую страницу после пятилетнего перерыва. До этого я и строчки выдавить не мог. Это что-то да значит… Мне снова есть что сказать миру.
– О чем она?
Он вопросительно смотрит на меня.
– Эта страница?
– Не скажу.
– «Не скажу», – ответил он тихо и качнул головой, – беззлобно поддразниваю я. – Ответите еще на один вопрос?
Он молчит, но по взгляду я понимаю, что он не возражает.
– Если у вас получится написать новую книгу, вы позволите ее экранизировать?
– А ты уловила суть, да?
– Ну так что?
– Разрази меня гром, если я позволю хоть кому-то из этих ублюдков снова перекроить мои труды.
Повисает тишина.
Он прищуривается и оглядывает меня.
– Я хочу сказать кое-что, Пеони Прайс. – Не дожидаясь разрешения, он продолжает: – Я встречал много людей, большинство из них – позорные представители человеческого рода, мешанина неоправданных амбиций и жажды наживы. Они не обладают важным качеством – критическим мышлением, и вообще каким-либо мышлением. Ты будешь встречать таких людей всю жизнь, сколько бы лет тебе ни было, – таково это общество. Но ты не принадлежишь ему. Ты плывешь против течения. И это немало.
– Я думала, вы считаете меня ненормальной.
– Все мы ненормальные, просто одни скрывают это лучше других.
Я не ждала добрых слов от Бэрлоу, но они делают этот день не таким безнадежным.
– А вы не говнюк.
– Еще какой.
– Ладно, может, и говнюк, но не стопроцентный засранец. Вы хотите им быть, потому что так легче жить, но не стоит обманывать себя. Я прочитала вашу книгу. Вам необходимо писать! Амелия была бы не против, наоборот, она хотела бы, чтобы вы писали, потому что это ваш способ выражать себя, показывать себя миру, а самое главное – смиряться с ним. Эти книги не просто товар, не просто строчки и страницы, события которых переносят на экраны, – это вы.
– Ты готовила эту речь, да?
– Только последнюю ее часть.
Солнце выглядывает из-за облаков, освещая могилу Энн, словно прожектор актера на сцене. Мы оба замечаем это, но ничего не говорим.
– Так что она выбрала? – интересуюсь я.
– Она?
– Скарлетт. Я много думаю об этом и каждый раз злюсь, не зная, что случилось дальше.
– В фильме же есть концовка.
– Она не ваша.
Я посмотрела экранизацию после того, как прочла книгу, но старалась не вспоминать, ведь Пенни Прайс – новая звезда Голливуда, полая фигурка, деньги и слава выжали ее как лимон. Однако никто почему-то не замечает этого. Удивительно, как люди не обращают внимания на очевидное.