– Никакая я не замечательная. – По щекам текут слезы, но я не вытираю их.
– Замечательная, конечно, замечательная. – Он кладет руки мне на плечи. – Возможно, в тебе нет таланта к актерству. Я не знаю и врать не стану. Но ты не представляешь, насколько ты умна и незаурядна и какой в тебе скрыт потенциал.
– Остальные быстро определяются. Они не сомневаются, им не страшно.
– Ты не можешь быть в этом уверенной, пока не окажешься на их месте…
– Но все, кого я знаю, талантливы и хороши, одаренны от природы и не мучаются в поисках призвания. Все, кроме меня.
– Это неправда, а и если так – пусть. Ведь есть кое-что более редкое и уникальное, чем одаренность, – способность видеть талант других. И я тянул жилы, зарабатывая деньги, не для того, чтобы ты сидела в душных аудиториях и занималась тем, что тебе не нравится. Я зарабатывал их для того, чтобы у тебя, в отличие от меня, была возможность выбирать, каким образом обеспечивать будущее своих детей. Если это не карьера юриста, то, что ж, я не стану заставлять. – Он убирает руки с моих плеч, без них холодно и одиноко.
– Я не думала, что ты так скажешь, – признаюсь я трясущимися губами. – И от этого мне еще хуже. Я часто представляла этот разговор, но он никогда не шел подобным образом. Обычно ты либо отчитывал меня, либо уговаривал вернуться, но никогда не понимал, что я хотела сказать. И вот мы говорим с тобой – и ты понимаешь. Мне ужасно стыдно, что я так плохо думала о тебе – я судила лишь по себе.
Я смотрю на папу сквозь слезы.
– Ты расплываешься.
Он заключает меня в объятия. В них, как и в детстве, я в полной безопасности, словно в мире не существует никого, кто способен обидеть или причинить боль.
– Не вешай нос. – Он отстраняется и легонько щелкает меня по носу. – Прайсы так не делают.
– Никогда, – подтверждаю я, но слезы катятся из глаз. За его спиной вовсю светит солнце, превращая его в подобие ангела.
– Хочу, чтобы ты мне кое-что пообещала. – Папа смотрит мне в глаза. – Чем бы ты ни занималась, не бросай при первых же трудностях. В этом и заключается главный закон жизни: на берегу можно найти только ракушки – за жемчугом придется нырять.
2
Я умываюсь, привожу себя в порядок и, когда краснота сходит с лица, возвращаюсь на кухню. Папа сидит во главе стола и читает газету. Видя меня, он заговорщицки подмигивает. Мама намазывает тосты джемом, а Энн кладет их в ланч-бокс.
– Это уже шестой, мам. Я столько не съем, – предупреждает Энн.
– Ничего, день длинный…
– Я же не в Мордор[90] собираюсь, а в школу.
– В какой-то степени это одно и то же, – из-за газеты бурчит папа.
– Значит, угостишь друзей. – Мама кладет еще один тост и целует Энн в щеку. Сестра закатывает глаза и улыбается. Ей всего четырнадцать, и, по идее, она должна бунтовать и с пеной у рта спорить с родителями, но она никогда так не делает. Я видела лишь милое брюзжание, во время которого она похожа на бабулю лет ста пятидесяти.
– К тому же у тебя сегодня тренировка, а перед ней нужно хорошо подкрепиться, – напоминает мама и дает ей несколько долларов, а потом быстро отпивает кофе.
– Да, Энн, мама права! – театрально подтверждает отец.
Сестра прячет деньги в карман, а ланч-бокс – в рюкзак.
– Если что, скорми их голубям, – тише добавляет он.
Энн хихикает.
– Я все слышала, – ворчит мама, отряхивая жакет.
Папа часто шутит над кулинарными навыками мамы, но мы знаем, что он делает это не со зла. Мама целует папу в щеку, а потом и меня. Я крепко прижимаю ее к себе и долго-долго не отпускаю, чтобы почувствовать тепло ее тела и еле уловимый аромат духов, который папа дарит ей каждое Рождество. Я не вижу ее лица, но знаю, что она удивлена – я не любитель подобных нежностей.
– Удачи тебе, – шепчу я ей на ухо.
– И тебе. – Она высвобождается из объятий и заправляет выбившуюся каштановую прядь за ухо.
– Может, и правда в следующий раз посчитаем вместе? – спрашиваю я.
Ее брови ползут вверх.
– Ты ведь ненавидишь цифры.
– Ненавижу, – подтверждаю я. – Но это ведь и значит быть взрослым: держишь спину ровно, с умным видом произносишь «ставки федерального налога» и принимаешь многозначительный вид.
– Хорошо, – кивает она, а потом поворачивается к Энн и папе. – Я ушла, сегодня надо быть пораньше. – Цокот каблуков слышится до тех пор, пока она не выходит за дверь.
Папа складывает газету и прибавляет громкость радио, где играет песня Аврил Лавин Keep Holding On – одна из самых жизнеутверждающих песен моей жизни.
Keep holding on!
Не сдавайся. Держись!
‘Cause you know we’ll make it through,
we’ll make it through…
Ведь ты же знаешь, мы пройдем через это,
пройдем через это…
Just stay strong!
Просто будь сильной!
‘Cause you know I’m here for you, I’m here for you…
Ведь ты же знаешь, я здесь ради тебя,
я здесь ради тебя…
Папа смотрит на нас с сестрой.
– А ну-ка быстро сели за стол и съели омлет от лучшего шеф-повара в доме, – шутливо произносит он и с чувством выполненного долга добавляет: – Не зря же я встал сегодня на двадцать минут раньше…
Мы с Энн переглядываемся, садимся за стол и уплетаем завтрак за обе щеки. Кухня освещена утренними лучами солнца. Я размякаю в тепле, как ленивый кот. Папа и Энн то и дело отпускают шуточки. Папины глаза сияют. Со щек Энн не сходит здоровый румянец.
Я посмеиваюсь, наблюдая за ними. Я знаю тайну, которую навсегда оставлю при себе. Их непринужденная, по-детски смешливая беседа трогает меня до слез, но я не даю им волю, отчего в горле и в носу нестерпимо печет. Молчу и отстраняюсь. Но при этом чувствую себя частью чего-то бесконечно большого.
Я чувствую себя частью семьи!
3
Дрожащими руками толкаю тяжелые двери кофейни. Меня чуть не сбивает с ног высоченный мужчина. Он держит в руках купленный кофе с таким видом, будто не знает, как именно сюда попал. Выходя, он что-то бормочет, но слишком тихо – не могу разобрать. Только когда он скрывается за углом, я понимаю: это Сэм, муж Кары, но без бороды.
Вдалеке еле слышно звучит песня Nothing But Thieves. Я не знаю, как она называется, но точно знаю, что это любимая группа Крега:
Afterlife,
Жизнь после смерти,
Oh, what a terrible thought,
Какая ужасная мысль,
‘Cause I’ve lived without you once before.
Ведь я уже жил без тебя прежде.
We don’t, we don’t have to do this again,
Нам не придется, нам не придется пережить это снова,
Please don’t, please don’t make me start this again.
Прошу, прошу, не заставляй меня начинать заново[91].
Останавливаюсь посреди зала и смотрю на Крега. Он закрывает кассовый аппарат. Мой рот невольно расплывается в улыбке. Крег поднимает взгляд, по лицу ничего не понять. Я в замешательстве. Он злится на меня? Он скучал? Помнит ли он обо всем, что произошло между нами?
– Я думал, ты уже отправилась на поиски менее дурацкой работы, – отмечает он, опершись на столешницу.
– Нет…
Внутри все обмирает. Сердце выскакивает из груди и падает к его ногам, что было бы не так уж плохо, если бы он не был таким отстраненным, готовым раздавить его каблуком ботинка.
– Но ты же не хочешь работать здесь? Чего же ты тогда хочешь?
Я устраиваюсь на высоком стуле у барной стойки и смотрю на него, словно кот в сапогах на Шрека. Слова, в которые я хочу облечь свои мысли, – теперь, когда я сижу перед ним, кажутся недостаточно весомыми и важными. Есть столько всего, чем я хочу поделиться, что даже не знаю, с чего начать. Почему люди не способны придумать простой жест, с помощью которого можно показать кому-то все, что чувствуешь на самом деле?
– Ты не мог, не мог забыть, – качаю головой я.
– Спасибо за заботу, но я уже отдраил унитаз, если ты об этом.
Я ударяю кулаком по столешнице.
– Да послушай ты!
Он устало вздыхает и скрещивает руки на груди.
– Мне жаль, правда жаль, что я наговорила тебе много ерунды, – я так не думаю. Жаль, что ушла от тебя в тот вечер. Жаль, что обидела. Много чего жаль. Зачастую мне хочется наброситься на тебя с карандашом и выколоть глаз, но… это лишь потому, что ты говоришь мне горькую правду. Но я понимаю, что кто-то должен делать это, ведь правда сильно ранит, но в конечном итоге – это лучший вариант из возможных. И поэтому ты мне нравишься. Ты – твоя личность, душа, сердце или как это принято называть – они честны и чисты. Я не ценила этого, пока не поняла, какая это большая редкость. Ты настоящий. Ты счастлив. И тебе не нужны ни деньги, ни слава, чтобы оставаться счастливым. Я завидую этому. Наверное, поэтому мне нравится проводить с тобой время, ведь тогда я тоже чувствую себя счастливой.
Его брови ползут вверх.
– Ты… ты как красная камелия из книги Бэрлоу, как редкий цветок, который я должна сорвать, чтобы обрести счастье.
– Давай пока оставим мой цветок в покое, а заодно перемотаем к началу, потому что я окончательно запутался. Это монолог из какого-то сценария? Для очередного прослушивания? Если да, то не надо репетировать на мне такое, я ведь не цирковая лошадь.
Я сглатываю. Он не разыгрывает меня? Он вправду не помнит? Пока я задаю себе эти вопросы, он берет кипу салфеток, подходит к ближайшему столику и оставляет несколько в подставке.
– Нет, послушай же!
Он не оборачивается.
– Крег!
– Я на тебя не смотрю, но это не означает, что я не слушаю.
Я вскакиваю, подхожу к нему и с силой поворачиваю к себе. Его мышцы напрягаются под моими пальцами.