Скарлетт не знала ни матери, ни отца и понимала, что никогда не узнает, однако это давно не печалило ее. Камелоиды, владевшие людьми, словно вещами, делали все возможное, чтобы ни у кого из подчиненных не оставалось времени печалиться, впрочем, как и радоваться. Дневной распорядок был до безобразия простым: работа от рассвета до заката, а потом мертвый сон, которым с радостью забываешься после дня на ногах. И так каждый день. И так без конца.
Глава 2
1
Пару месяцев назад я смотрела передачу, где психотерапевт говорил, что здоровому человеку в среднем нужно около пятнадцати минут, чтобы заснуть. Я провожу всю ночь без сна, задаваясь вопросом, хороший ли он психотерапевт, и если да, то насколько я нездорова.
К рассвету я отключаюсь, словно накачалась седативными, и проваливаюсь в темный тоннель, кроличью нору, где нет ни звуков, ни запахов. Здесь опасно. Хищный взгляд прожигает спину невидимыми лучами. Большая мужская ладонь подкидывает монетку, и та несколько секунд крутится в воздухе. Вся жизнь сосредоточена в этой монете, точнее, в том, какой стороной она упадет вверх. Мужчина улыбается, но это не выражение дружбы. Он хищник. Он охотится – на меня. Я не способна сопротивляться, хотя пытаюсь. Я будто в непроницаемом коконе, из которого не выбраться, как ни бейся. Хищник приближается. Я выпархиваю из тела, куда-то под потолок, лечу в сторону, превращаюсь в тень. Перед глазами все плывет и исчезает. Я падаю в темноту, в неизвестность. Падаю и падаю…
Я просыпаюсь резко – за несколько футов до падения, вся вспотевшая. Откидываю одеяло, под ним стройное тело в бледно-розовой сорочке. Вот черт!
Что это было?
Я будто побывала в предсмертной агонии. Кто этот хищник? Надеюсь, это просто кошмар, и надеюсь, что Пенни не катается на этих американских горках каждую ночь. Так и спятить недолго.
Почему я все еще здесь?
А ты правда думала, что монетка, брошенная в унитаз, поможет?
С каждой минутой мозг запутывается все сильнее. Я словно выпотрошенное пугало. Замешательство – миксер для мозгов.
Ты такая мнительная! Это всего лишь сон. И вообще, не помешало бы научиться благодарности.
Да заткнись ты!
Тащусь в ванную, где с полок с подозрением смотрят флакончики и баночки всевозможных цветов. Принимаю душ, выливая на себя такое количество геля с запахом дыни, что от него подташнивает. Заворачиваюсь в белый махровый халат и чищу зубы, на этот раз не до крови.
Спускаюсь на кухню, где по-прежнему ожидает только низкокалорийная еда. Порыскав в ящиках, нахожу тосты и щедро смазываю их низкокалорийным сыром. Съедаю все и запрещаю себе брать добавку. Я больше не посмею еде взять надо мной верх.
Сколько раз ты это обещала?
Светская хроника пестрит вчерашними фото папарацци, где Итан прикрывает меня собой у дверей офиса Элайзы. Ничего себе! Так вот зачем Пенни эти брюки-убийцы – попа в них выглядит отпадно. Так отпадно, что заголовок статьи я замечаю уже после, отчего сердце бьется с удвоенной силой.
Юная старлетка, услышав имя известного писателя, призналась, что не имеет понятия, о ком идет речь. Удивительно, что у молодых звезд такая короткая память. Напомним, Ричард Бэрлоу – всемирно известный писатель и автор истории, которая принесла актрисе известность. Экранизация романа-бестселлера «Планета Красной камелии» принесла создателям более полутора миллиарда долларов, а самой актрисе – семь миллионов (такой гонорар она получила за первый фильм). Очевидно, что в будущем суммы будут расти. Если, конечно, после подобных высказываний Пенни Прайс останется частью проекта.
Но я не говорила ничего подобного!
Ты сказала, что никогда не встречала его. Разве это не то же самое?
Впервые за последнее время я сказала правду, и это тут же вылезло боком.
В дверь тарабанят. Я вздрагиваю.
На пороге ожидает Кара в кремовом костюме, голубые глаза пылают огнем.
– Я объясню! – тут же выпаливаю я.
Мрачно взглянув на меня, она проходит в гостиную и кладет коробку с новым айфоном на диван.
– Ты говорила с ними, верно, – холодно отмечает она, глядя в окно.
По тону я понимаю, что «они» – это папарацци, а «говорила» означает «открывала рот не там, где следует».
– Я не говорила ничего такого…
Она резко поворачивается.
– Ты крутишься в этом мире с рождения и хорошо знаешь его законы. Какое первое правило знаменитости?
Я медлю с ответом.
– Надевать трусы?
Кара теряется.
– Это второе. – Она подходит ближе. – Не обращать внимания на папарацци, – она жестко отчеканивает каждое слово, – и уж тем более не отвечать на их вопросы. О чем ты только думала?
– Они… все извратили.
– Естественно! – обессиленно восклицает она.
– Тогда почему ты злишься на меня, а не на них?
– Потому что это их работа, а твоя – следить за собственным языком. И ты с ней не справилась.
Я-то думала, работа Пенни – притворяться другими людьми.
Ты и без того этим занимаешься.
Она меряет комнату шагами.
– Ладно, – вздыхает она и останавливается, – от Элайзы я получила нагоняй и осталась жива, значит, это мы переживем.
Повисает долгое, мучительное молчание, хотя, пожалуй, «мучительное» слишком громкое слово, скорее неловкое.
– Как и обещала, новый телефон, – кивает она на коробку. – Я распаковала его и внесла необходимую информацию, так что тебе не придется тратить время.
– Спасибо.
– Где Итан? – вдруг интересуется Кара и оглядывает комнату, что кажется довольно глупым, будто Итан прячется под диваном или за картиной, но потом до меня доходит: она ищет не его, а свидетельства его присутствия.
– Я со вчерашнего вечера не могу ему дозвониться.
– Он не здесь? Не с тобой? – Ее брови обеспокоенно сдвигаются.
– Я же говорю…
Она тихо произносит ругательство, качая головой. Судя по лицу, дело плохо.
– Что-то случилось?
– Кто знает…
– Но…
– Даже если так, он будет отвечать за это сам.
Я не решаюсь расспрашивать дальше, а Кара не собирается рассказывать больше. Она бросает взгляд на экран телефона, который выуживает из кармана брюк.
– Через два часа вы должны быть в студии для фотосессии Entertainment Weekly. Боб тебя отвезет. Встретимся там, у меня есть дела, которые нужно уладить до обеда…
– А как же Итан?
– Он не твоя забота.
Ее уход сопровождается звонком телефона.
Как это не моя забота? Итан – мой парень, как бы безумно это ни звучало, и я не оставлю его в беде. Не задумываясь, запихиваю в себя еще один тост (Я ведь обещала себе! Но углеводы помогают думать!) и набираю Итана. С каждым гудком сердце падает все ниже. Противный автоответчик снова заводит шарманку, и я скидываю звонок.
Поднимаюсь в гардеробную и на этот раз выбираю более удобную одежду: белую оверсайз-рубашку Burberry, светло-голубые укороченные джинсы Levi’s и черно-белые кеды Vans. Перед выходом оглядываю себя в зеркале – так получше. Пусть это не совсем Пеони, но сегодня я точно больше Пеони, чем была вчера.
2
Став знаменитостью, Итан Хоуп не обзавелся домом в Беверли-Хиллз, Брентвуде или Бель-Эйр, как принято у голливудских звезд. Он выбрал непопулярный для жизни Даунтаун с магазинами, отелями, музеями, театрами и офисами крупных мировых корпораций. На первый взгляд Даунтаун – типичный центр города, однако он не так прост, как кажется. Квартал полон контрастов и противоречий. Это и Файненшл-дистрикт, выровненный как по линейке, где солнечные лучи отражаются от зеркальных небоскребов – мечта перфекциониста; и Фэшен-дистрикт, преимущественно одноэтажный и блеклый – вселенная манекенов в китайских тряпках; и Литтл-Токио, где вывески похожи на кляксы и едва понятны. Чуждый мне Литтл-Токио плавно перетекает в буйство цвета и самовыражения Артс-дистрикта. Он, в свою очередь, граничит с менее приятным палаточным Скид-роу, куда никто в здравом уме не отправится без пушки. В общем, Даунтаун непредсказуемый и разношерстный, полный очевидных достоинств и не менее очевидных недостатков. Как и Итан.
Итан проживает в центре Юг-парка – новом и быстро развивающемся районе Даунтауна, застроенном комфортабельными жилыми комплексами с полным спектром услуг: бассейнами, спортивными залами, зелеными двориками на крыше и даже посадочными площадками для вертолетов.
В светлом вестибюле, отделанном белым мрамором, за массивной стойкой, сидит консьерж. Он лысый и одет в черное, только ромбики, вышитые на галстуке темно-серыми нитями, переливаются на свету.
– Доброе утро, мисс Прайс. Мистер Хоуп знает о вашем визите?
Сперва я торопею оттого, что буквально каждый знает мое имя, в то время как я не знаю никого.
– Нет. Он не в курсе, хочу сделать ему сюрприз. – Я растягиваю рот в улыбке, пытаясь предстать утонченной и обворожительной, хотя чувствую себя нелепо, как Бриджит Джонс в костюме зайки.
– Извините за грубость, однако, когда я видел мистера Хоупа последний раз, он сказал, что открутит голову тому, кто так скажет.
– Ничего страшного, она мне все равно не очень дорога.
– Все же давайте я предупрежу.
Я хмыкаю, мол, делайте как хотите, только быстрее. Он звонит, прижимая пластиковую трубку к оттопыренному уху.
– Не отвечает.
– Значит, придется рискнуть, – подытоживаю я и иду к лифтам, пока он не предложил позвонить еще раз или подняться вместе.
«125E. 125E. 125E», – повторяю про себя номер квартиры. Второй день подряд память ни к черту.
Стены в зоне ожидания лифтов обиты деревянными панелями цвета карамели. Сейчас я убила бы за капучино с соленой карамелью, но вместо этого запрыгиваю в натертую до блеска алюминиевую кабину и тыкаю в сенсорную панель, выбирая последний этаж. Лифт плавно трогается, быстро доставляя к месту назначения. В коридоре мраморные полы, как и в вестибюле, отражают все вокруг. Дверь в квартиру 125Е приоткрыта.
Прислушиваюсь.
Тихо.
Боязливо засовываю голову в щель и, убедившись в относительной безопасности, толкаю массивную дверь.
– Итан…
Может, Боб что-то напутал.
Или я, как обычно.
Может, это не та квартира? В любом случае бардак тут знатный. На одной из белых стен красуется желтое пятно, словно кто-то метнул в нее мультяшного цыпленка. На полу валяется разбитая бутылка, чуть поодаль – осколки с черной этикеткой, благодаря которой становится очевидно, что когда-то эта бутылка была наполнена виски Jack Daniels.
На полу, как мертвые солдаты на поле боя, покоятся обломки мебели и мусор – теперь трудно разобрать, что есть что: журнальный столик, кресло, подушка, торшер, картины, битая посуда – полный хаос.
Однако жадные руки хозяина, дотянувшиеся до всего, что можно поднять, не испортили окна в пол и великолепный вид на центр Юг-парка. Здесь, наверху, суета города становится такой далекой, люди такими мелкими, а небо таким близким: подними руку – и дотянешься до облаков, которые сегодня светятся изнутри. Разве можно быть несчастным, когда из твоего окна открывается такой вид?
В тишине раздается приглушенное полукряхтенье-полумычание. Я не сразу распознаю источник звука. Замечаю торчащие из-за дивана ноги. К счастью, нахожу за ним не только конечности, но и все тело Итана Хоупа, погруженное в беспробудный сон и облаченное в мятую рубашку и вчерашние джинсы. Рядом стоит пепельница, под завязку наполненная окурками с жеваным фильтром.
Я склоняюсь над Итаном, прислоняю ухо к груди – дышит. Однако пахнет от него не лучшим образом: табаком, перегаром и несвежей одеждой – к горлу подкатывают съеденные тосты.
«Он отказался провести время со мной, чтобы напиться», – проскакивает противная мысль в голове. Он променял меня на алкоголь и ни разу обо мне не вспомнил, хотя я думала о нем весь день. Гнев закипает во мне со страшной силой. Я отвешиваю ему крепкую пощечину, после чего он приходит в себя, морщится, корчит гримасу и надавливает на лоб ладонью, на которой запеклась кровь.
– Полегче, привидение, мозг и так закипает.
– Не сомневаюсь, – язвлю я и сажусь на синий бархатный диван – единственный яркий предмет мебели в комнате.
Он открывает глаза и садится, опираясь спиной на кресло.
– Как видишь, я не привидение, – отмечаю я холодно.
– Я не ждал, что придешь ты. – Становится вдвойне неприятно оттого, как он делает акцент на слове «ты». – Мой новый ассистент – Каспер, вот я и называю его привидением, – добавляет он спокойно, будто ничего из ряда вон не случилось, будто он не устроил погром и не напился в стельку прошлым вечером.
– Наверняка он оставил тебе сотню сообщений.
– Черт с ним, это ведь его работа – беспокоиться обо мне, верно?
– Это прежде всего твоя работа – беспокоиться о себе.
– Тебя Элайза прислала? – мрачно интересуется он.
– Нет, я сама себя прислала, – заявляю я, складывая руки на груди.
Он хмыкает:
– Тогда поздравляю, тебе удалось меня удивить с самого утра.
– Время уже к обеду, – язвлю я и спокойнее спрашиваю: – Как ты?
– Томлюсь в тленной оболочке, подверженной угасанию и неминуемой смерти, – отвечает он так, будто зачитывает из старинного фолианта пьесу Шекспира.
– Это ты перевернул все вверх дном?
– Не хотелось бы хвастаться.
Я обвожу взглядом разбросанные вещи: от кресла оторван подлокотник, подушка распорота по одному из краев, стеклянная столешница кофейного столика треснула – похоже, предметы кидали с особым остервенением и не единожды. Тут и правда происходило нешуточное побоище: не на жизнь, а на смерть.
– Что случилось?
– Я отмечал. Могу себе позволить. – Он пытается встать с пола, но, едва приподнявшись, валится обратно.
– Что именно?
– Есть важный повод, – хрипит он и на этот раз не без усилий, но встает.
– Какой же?
– Смерть моего отца.
Я замираю, и сердце падает в район желудка. Понимаю, что для таких случаев есть определенные слова, но никак не соображу какие. Неуместные фразы появляются в черепушке, но тут же вылетают оттуда и безвозвратно рассеиваются в воздухе. Итан задерживает на мне усталый, потухший взгляд, смотрит так, словно говорит: «Ты ничего не понимаешь», – и скрывается за дверью.
По утрам информация добирается до мозга преступно медленно. Осознав серьезность случившегося, я вскакиваю и следую за ним. Почему он не сказал мне? Или Каре? Или Элайзе? Почему не отменил или хотя бы не приостановил съемки? Разве ему не нужна передышка? Вопросов больше, чем ответов.
Может, потому, что он мне не доверяет?
Если уж на то пошло, то не доверяет он Пенни.
Разве теперь это не одно и то же?
В спальне Итана темно, несмотря на белые стены и мебель в светлых тонах. Окна закрыты плотными темно-серыми шторами, не пропускающими солнечных лучей. Интерьер, очевидно, разработан дизайнером с учетом современных тенденций: минималистичные картины без рам, подвесные прикроватные столики из дерева, обитая бархатом банкетка и королевских размеров кровать с подушками серого, белого, кремового и синего цветов – все сочетается друг с другом. Единственное, что выбивается из выхолощенного дизайна, – книги, истертые корешки которых боязливо выглядывают из-под кровати. Книжного шкафа и полок на стенах в спальне нет, будто чтение – постыдное хобби, вредная привычка, которую Итан прячет, как порножурналы или травку.
В этой спальне есть нечто необъяснимое: здесь чисто, но хочется поскорее сбежать и отмыться от грязи, почувствовать солнце на коже.
– Ты все это прочел? – спрашиваю я, кивая на книги.
– Нет, и вряд ли когда-нибудь прочту. Чтение книг – роскошь, которую я позволяю себе очень редко.
– Я не знала, что тебе нравится читать.
– Бо́льшая часть моих поклонников – люди, которые, взяв в руки книгу, не поймут, как ею пользоваться… Итан Хоуп может быть только в списке самых сексуальных актеров по версии People[42] или в реабилитационном центре в Малибу. Книг он не читает. Кто знает, умеет ли он вообще читать? – с издевкой интересуется он, а после добавляет: – Но мне нравится читать. Когда я читаю, я не убегаю. Когда я читаю, я не бегу… от самого себя.
– Тебе не нужно бежать.
Он сужает глаза.
– Не надо меня дрессировать. Я не бешеная дворняга.
– Я… я и не пыталась. Тебе это не нужно. Тебе просто нужно перестать пить.
– Видишь, – подытоживает он.
– Я серьезно.
– Тогда почему ты стоишь у двери? Боишься меня?
– Нет, – качаю головой я. – Просто… ты воняешь.
Это именно то, что я хотела сказать своему кумиру? Браво, Пеони Прайс!
Итана в отличие от меня сказанное не смущает. Он подносит рукав к носу, дергая им, как кролик, и морщится, а потом стягивает рубашку и кидает на кровать. Если бы позавчера кто-то сказал, что полуголый Итан Хоуп будет стоять передо мной, я бы рассмеялась ему в лицо и позавидовала себе. Сейчас же я не чувствую ничего, кроме щемящих грудь жалости и отчаяния.
Я боязливо подхожу ближе, опасаясь спугнуть его. В нынешнем состоянии его легко ранить словами, поэтому стоит подбирать их тщательнее. Чего я, очевидно, не умею.
– Почему ты не рассказал мне про… отца? – Я не решаюсь назвать смерть смертью.
Ты разложишься быстрее, чем одноразовый стаканчик…
– Что именно? – удивляется он, поворачиваясь. – Я должен был разобраться со всем сам – я разобрался. – Он выворачивает карманы брюк: деньги, чеки, ключи и презерватив летят на кровать.
– Тебе вчера из-за этого названивали?
– Да, – отвечает он с горькой усмешкой, а после подтверждает: – Моя мать.
– Тебе сейчас стоит быть с ней.
Он подбирается вплотную, заставляя меня покрыться мурашками. Я сглатываю, глядя на него снизу вверх, чувствуя его дыхание и биение сердца.
– Ты понятия не имеешь, о чем говоришь, Пенни.
Я забываю, как дышать, от осознания его близости и оттого, что его губы находятся на уровне моих глаз. Данную сцену можно поместить в рамочку как одну из самых романтичных в моей жизни, если бы от него не несло перегаром.
– Ей нужна поддержка. – Доводы звучат все тише и неувереннее.
– Конечно, – кивает он и начинает метаться по комнате. – Но я бессовестный урод и не готов ее оказывать.
– Зачем ты так, – шепчу я.
– У нас с матерью, если хочешь знать, непримиримые разногласия, которые никуда не денутся, сколько бы людей ни умерло. Она считает, что безумно много сделала для меня, раздвинув когда-то ноги.
– А ты?
– А я так не считаю.
– Но без нее тебя не было бы.
– Я не эгоистичен в этом вопросе.
Его рот чуть изгибается, глаза пристально смотрят на меня.
– Пенни, я ценю твой интерес, но убью кого-нибудь, если сейчас же не приму душ.
Не дожидаясь ответа, он удаляется в ванную. Я прихожу в себя под звуки льющейся воды. Дверь остается открытой. На миг в голове проскакивают мысли, которые не раз посещали в снах: последовать за ним, позволить ему все, что он захочет… Сейчас? Я качаю головой, отбрасывая фантазии, потому как они кажутся отвратительно неуместными, учитывая обстоятельства.
Ты просто боишься! Трусиха!
Ничего я не боюсь.
По привычке, которая выработалась из-за работы в кафе, начинаю все складывать и убирать – подчищать свидетельства безумия Итана, чувствуя себя при этом героем сериала «Как избежать наказания за убийство»[43]. Ставлю на место кресло и кофейный столик, собираю пустые бутылки и осколки, выкидываю окурки и пытаюсь оттереть желтое пятно со стены, в чем до конца не преуспеваю. Замечаю, что дом пуст от приятных воспоминаний – никаких сувениров и фото.
Итан выходит из спальни в черной футболке и черных джинсах через сорок минут. Я знаю точное время, потому что в нетерпении слежу за стрелкой часов.
«Как жаль. Прими мои соболезнования» – вот они, нужные слова. Я вспомнила! Лучше поздно, чем никогда, верно?
Он останавливается у проема двери, позволяя осмотреть себя с ног до головы, будто готовится для фотографии на старую камеру перед тем, как отправиться на школьный бал. В глазах немой вопрос.
– Извини, но… ты выглядишь ужасно, – признаю я, не в силах соврать, ведь выглядит он отвратно с фиолетово-бордовыми синяками, залегшими под красными глазами, и впавшими щеками.
– Так обычно бывает, когда спишь всю ночь лицом в пол, – бурчит он и идет на кухню, которая отделена от гостиной кухонным островком.
Он с шумом открывает ящики, хлопает дверцами и наконец достает упаковку булочек для хот-догов, судя по виду, им не одна неделя. С минуту он, словно трехлетний, борется с упаковкой. Слышно лишь шуршание. Я устало выдыхаю, кидаю тряпку на островок и терпеливо выжидаю.
– Не стоило, – отмечает он, кивая на убранную гостиную, – для этого есть специальные люди.
– Спасибо было бы достаточно.
– Что ж… спасибо, – бросает он. Из-за его бездушного тона я чувствую себя как та самая тряпка, которой оттирала пятно на стене. Так вот через что проходит Крег…
– Поговори со мной! – не выдерживаю я.
– Я говорю.
– Не об этом.
– Что ты хочешь услышать?
Упаковка наконец поддается.
– Как ты?
– По-прежнему в заднице. Просто не так глубоко.
– Итан, мне жаль.
– Нет, ты не понимаешь…
– Ты перевернул все вверх дном и напился до потери сознания. Я понимаю, что ты переживаешь.
– Я не переживаю! Смерть отца – лучшее событие в моей жизни, – говорит он и как ни в чем не бывало принимается за булку, которую запивает пивом из холодильника. – Что? – Он ловит мой удивленно-презрительный взгляд. – Единственный способ бороться с похмельем – не прекращать пить.
Я молча жду, пока он закончит странный завтрак.
– Ладно, – встрепенувшись, продолжает он, – нам пора. – Он выбрасывает пустую банку и хлопает себя по щекам. – Нехорошо опаздывать второй день подряд.
– И куда ты собрался?
– На съемку. Я знаю расписание.
– Я, наверное, чего-то не понимаю…
Он смотрит так, словно я опять сказала ужасную глупость, достает из кармана брюк пачку сигарет и отправляет ее следом за банкой пива в мусорку.
– Я не знала, что ты куришь.
– Не курю. Хочу быстрее распрощаться с печенью, поэтому выбираю более надежные варианты.
– Итан, это не смешно.
– А похоже, что я смеюсь?
Его лицо остается непроницаемым.
– Нужно позвонить Элайзе и все отменить.
– Отменить? Почему?
– Смерть отца недостаточно веская причина?
– Я не хочу, чтобы все это мусолили.
– Боишься, о тебе начнут распространять грязную ложь?
– Хуже – боюсь, обо мне начнут распространять грязную правду, – признается он, и я окончательно теряюсь.
Итан идет к выходу, попутно хватая ключи с кресла – того единственного, которое не перевернул вчера ночью. Я шагаю за ним.
– Тебе нужно время прийти в себя. – Примеряю необычную для себя роль голоса разума – раньше ее брала на себя Мелани.
– Я в себе. Где же еще мне быть?
– Серьезно, Итан.
– Понимаю. Но и ты пойми: мне больше нельзя выпадать из расписания.
– Почему?
– Деньги, – бросает он и останавливается. – Деньги заставляют мир крутиться, а меня – поднимать жопу с дивана. Обожаю деньги. Они никогда не предают в отличие от людей.
– Ты вообще себя слышишь?
– Я всегда себя слышу – величайшее бремя моей жизни.
Итан открывает дверь, жестом просит выйти и запирает квартиру. В лифт мы заходим молча. Цифры на панели загораются зеленым. Повисает тишина.
– Ты думаешь, он был плохим человеком? – Вопрос больше похож на утверждение. Мы понимаем, что речь идет о его отце.
– Я до сих пор посещаю психотерапевта, чтобы не думать об этом.
Лифт доставляет нас на нулевой этаж в подземный паркинг, где я впервые вижу такое скопление дорогих машин. Меня слегка потряхивает от необъяснимого ужаса. Желтые стрелки на стенах, указывающие на выход, будто подмигивают, как старые знакомые. Я скукоживаюсь.
Итан находит «Мазерати», садится в салон и надевает очки. Я устраиваюсь рядом.
Сегодня я наблюдаю сплошной сюр. Меня не удивило бы, если бы Итан днями спал, ел фастфуд (или не ел ничего) и рыдал – я повела бы себя именно так, потеряв близкого. Не поражает и то, что он напился, однако по спине бежит холодок оттого, что после произошедшего он принимает душ и спокойно отправляется по делам.
Как только мы выезжаем на улицу, солнечный свет ударяет по глазам. Раздается звонок. Итан принимает входящий.
– Каспер, ты на громкой связи, – тут же предупреждает он. Из вежливости или чтобы тот не сболтнул лишнего?
Он мне не доверяет, пора бы смириться.
– Итан, что случилось? Я всю ночь не мог дозвониться. – Судя по голосу, Касперу не больше тридцати.
– Зачем ты звонил мне ночью?
– Все в порядке?
– Лучше не бывало. Мы с Пенни едем на площадку. Будем заранее. Надеюсь, нам не придется ждать, пока все начнется.
– Уверяю, к вашему приезду все будет по высшему разряду.
Итан сбрасывает звонок, усмехаясь. Я вопросительно смотрю на него.
– Что? – удивляется он. – Этот новенький такой смешной: пытается произвести на меня впечатление, но должен сказать, что мои ожидания касательно него не слишком высоки.
– Почему?
– Мои ожидания всегда невысоки: не очаровывайся, чтобы не разочаровываться, – главный закон взрослой жизни.
Он давит на газ и включает музыку, салон заполняет Escape From LA The Weeknd:
Well, this place is never what it seems,
Это место вовсе не то, чем кажется,
Take me out, LA,
Забери меня, Лос-Анджелес,
Take me out of LA.
Забери меня из Лос-Анджелеса.
This place will be the end of me,
Это место погубит меня,
Take me out, LA,
Забери меня, Лос-Анджелес,
Take me out of LA, yeah!
Забери меня из Лос-Анджелеса, да!
Итан расслаблен, ветер резвится в каштановых волосах, рука спокойно лежит на руле. Выключаю музыку, пристально смотрю на него. Итан тяжело выдыхает – знает, что я хочу серьезно поговорить.
– Можно задать вопрос?
– Я предпочел бы, чтобы ты не задавала. Но мы ведь знаем, что запретить тебе я не могу.
Его рот искривляется в привычной усталой полуулыбке, которая никогда не добирается до глаз. Я вижу ее не впервые и успеваю возненавидеть – она ранит меня. Итан скрывается за ней, как все в этом мире за словом «нормально». Он скрывается, будто я чужая.
Он мне не доверяет…
– Почему… – медлю я, опасаясь его реакции. – Почему ты тогда напился? То видео… – Решаю начать издалека, полагая, что это тоже связано с его отцом.
Он долго молчит. Он не ответит. Даже когда Итан на расстоянии вытянутой руки, все равно кажется, будто в сотне миль от меня.
– Какое из них? – наконец отзывается он.
Я теряюсь.
– Там, где Кара кричит на тебя, а потом запихивает в машину.
Молчание.
– Это из-за отца?
– Нет, из-за тебя. Ты не помнишь?
– Мне интересна твоя версия.
– В тот ужасный вечер ты сказала, что устала, что хочешь все прекратить. Это я снес – рано или поздно все выгорают. Но потом ты сравнила меня с отцом… Я не подал виду, думал, это не заденет так сильно, но задело. Когда меня задевают, я топлю чувства в алкоголе, пока не прекращаю чувствовать.
– Мне жаль, что я это сказала…
– Это уже не имеет значения, ты ведь говорила, что прошлое должно оставаться в прошлом.
Едва ли я бы сказала такое.
– Вчерашние слова Кары что-то… что-то всколыхнули во мне. Я беспокоюсь, и это чувство не утихает. Не хочу видеть тебя таким, как на том видео…
Итан не отвечает. Я беру его холодную руку, и от этого жеста его челюсти крепко сжимаются.
– Прости, – шепчет он.
– За что?
– За все.
Дальше мы едем в тишине.
Молчит и мой внутренний голос.
3
В студии каждому из нас предоставляют личную гримерку – с Итаном больше не поговорить. У двери его встречает личный ассистент (привидение Каспер) с бутылкой воды – уверена, она пригодится после буйной ночи.
Кара сидит на ярко-малиновом диванчике, стоящем посреди комнаты. Судя по виду, те самые дела, которые она должна была уладить, вытянули из нее немало сил, но она работает на износ. Она умудряется смотреть сразу в три экрана: в экран планшета, лежащего на коленях, и в экраны айфонов, каждый из которых время от времени дзинькает.
Полноватая женщина лет сорока просит сесть в кресло. На ней черные джинсы и футболка, на шее – бейдж «Эйприл. Визажист». Я сажусь перед зеркалом с ярко светящимися лампочками по периметру, несмело посматривая на отражение Кары.
Визажист начинает с чего-то белого вроде крема, намазывает его на все лицо и веки. Дальше крупной кистью наносит тон, а после более мелкой скрывает покраснения и синяки под глазами.
– Все хорошо? – аккуратно интересуюсь я у Кары.
– Шоу Джерри Стоуна подтвердили. Завтра будешь блистать. Так что да, все отлично.
Эйприл просит закрыть глаза, чтобы нанести пудру. Я не вижу Кару несколько секунд, но и без того чувствую, как она холодна. Злится за что-то?
– Ты как? – спрашиваю я, открывая глаза. Следующий этап – брови.
Она поднимает взгляд.
– Если у тебя все хорошо, то и у меня. – Она натягивает улыбку и добавляет в голос неискреннюю доброжелательность. Хочется сильно ударить ее и крикнуть: «Стань наконец собой!»
Свой совет себе посоветуй.
Кара снова смотрит на экран, только другого телефона. Приходит сообщение. Дзинь.
– Как Итан? – спрашивает она через вечность уже своим голосом. – Кажется, тебе удалось спасти его день.
– Почему ты больше не работаешь с ним?
Снова дзинь. Она утыкается в телефон.
– Я не справлялась, – все-таки отвечает она, – иногда теряла его на несколько дней. Срывались съемки, разрывались контракты – Элайзе это не нравилось.
– Это не твоя вина.
Она выдыхает.
– Тебе не нравилось с ним работать?
– Итан – сложный человек.
– И ты отказалась от него.
– Я? – Уголки ее рта едва поднимаются. – У меня нет такой власти. Все решаешь ты, Итан и в конечном итоге Элайза. Я лишь инструмент – компьютер. Никто ведь не спрашивает у макбука, что ему делать.
Эйприл заканчивает с бровями и приступает к макияжу глаз. Потом в ход идут бронзер, румяна и хайлайтер – много хайлайтера. Все это время мы с Карой молчим.
Я снова прокручиваю в голове сон и события, произошедшие утром, но постепенно переключаю внимание на собственное отражение. Не предполагала, что это возможно, но девушка в зеркале стала еще привлекательнее.
Проходит минут тридцать, прежде чем Эйприл заканчивает макияж. Ее работу сопровождают звуки приходящих сообщений. Когда визажист уходит, я пью воду через трубочку, чтобы не смазать помаду. Вдали тихо звучит песня Билли Айлиш, не помню, как она называется:
I had a dream,
Мне приснилось,
I got everything I wanted.
Что у меня было все, чего я хотела.
Not what you’d think.
Не то, о чем ты мог подумать.
And if I’m bein’ honest,
И, если честно,
It might’ve been a nightmare
Этот сон показался бы кошмаром
To anyone who might care.
Для человека, которому есть до этого дело[44].
Пока другая женщина (ее зовут Сара) делает укладку, я ныряю в свой новый звездный профиль в соцсети. Под последним постом более ста сорока тысяч комментариев, хотя на нем даже нет моего лица: только наманикюренные пальцы с приглашением на вечеринку Vanity Fair.
Делаю очередное фото рук на фоне разложенной на столе косметики и собираюсь выложить, но не могу зайти в профиль.
– Не подскажешь пароль? Хочу выложить фотку.
– Нет, Элайза попросила его сменить на случай, если кто-то попытается зайти с утерянного телефона, а заодно решила, что впредь тебе не стоит этого знать. Не зря же говорят: меньше знаешь – крепче спишь.
– Как же мне делать посты?
– Для этого у тебя есть я и целая команда профессионалов.
Я корчу гримасу, удаляю фото и прячу телефон.
Девушка примерно моего возраста доставляет на площадку костюм, который я не примерила вчера. Судя по горящему взгляду и пылающим щекам, она не избалована общением со знаменитостями. Кара просит повесить чехол с костюмом на рейл, где отдыхает с десяток других нарядов.
– Надо примерить?
– Позже, сейчас нет времени, – говорит Кара. – Готово? – она обращается к Саре.
– Почти.
– И сколько это будет стоить? – спрашиваю я.
Кара исподлобья смотрит на меня.
– Сколько? Это они платят, чтобы ты его надела. В последние дни с тобой творится что-то неладное.
Она встает, подходит к рейлу, расстегивает чехол, внимательно осматривает костюм и кивает сама себе.
– Макияж и прическа уже готовы, так что Пенни примерит его только после фотосессии. – Она поворачивается к девушке. – Останешься, чтобы забрать, если размер не подойдет?
– Остаться?
– На пару часов, пока мы не закончим.
Она неуверенно пожимает плечами:
– Вообще-то, через час я должна быть на занятиях в колледже, но какая разница. Можно и пропустить.
– Это значит, да?
– Нет, – встреваю я, наблюдая за смущенной девушкой в зеркале. – Поезжай, образование – это важно.
– Я учусь на юриста, – признается она с улыбкой, прежде чем скрыться за дверью.
– Как благородно, – замечает Кара. – Только если что-то пойдет не так, ей придется снова тащиться сюда через весь город.
– Если что-то пойдет не так, ей понадобится образование юриста.
Какая же я идиотка…
Когда Сара заканчивает, на меня натягивают красное платье DKNY фасона «русалка» с глубоким декольте и туфли на шпильках, которые на размер велики. Везде обман! Кое-как добираюсь в них на площадку и тут же плавлюсь под софитами. Гул не стихает. Фотограф настраивает камеру, ассистенты мельтешат, поправляя мой макияж, волосы и одежду. Бессвязные и хаотичные движения продолжаются целую вечность, а потом все вокруг меркнет и бледнеет – на площадке появляется Итан Хоуп в иссиня-черном костюме и красном галстуке в цвет моего платья. Галстук он то и дело поправляет, словно на шее удавка.
– Ненавижу галстуки, – шипит он, – кажется, что меня пытаются задушить.
Однако выглядит он потрясающе, но я не решаюсь сказать об этом. Он обнимает меня за талию, и мои щеки вспыхивают. Раздается первый щелчок затвора, и лицо Итана озаряется улыбкой. Я чувствую себя ужасно глупо из-за указаний фотографа и десятка пар глаз, наблюдающих за нами, но Итан умело берет все, включая меня, в свои руки.
Съемка длится примерно полчаса, потом нас переодевают в другую одежду, припудривают, поправляют волосы и опять ставят перед камерами. Это повторяется четыре раза.
Для кадра Итан делает вид, что шепчет мне что-то на ухо, но на самом деле он молчит. Его дыхание щекочет кожу. Я покрываюсь мурашками. Возможно, это было бы приятно и захватывающе – я никогда не принимала участия в профессиональной фотосессии, но осознание, что человек, улыбающийся во все тридцать два, только что потерял отца, не позволяет расслабиться.
Когда объявляют окончание фотосессии, раздаются аплодисменты. Итан отвечает на них сухой полуулыбкой, а после выхватывает очередную бутылку воды из рук Каспера и скрывается за дверью гримерки.
– А теперь примерим костюм, – говорит Кара, подходя ближе.
Мне хочется взвыть от этого предложения.
– После этого поужинаем, – добавляет она.
Так-то лучше.
Я тяжело выдыхаю и расслабляю спину, перестаю втягивать живот и снимаю неудобные туфли. Все болит и ломит так, будто последние часы я взбиралась на Килиманджаро в скафандре.
Никакая ты не звезда. Ты просто неудачница.
4
После фотосессии мы отправляемся ужинать во французский ресторан. Я умру, если не съем хоть немного мяса. У входа нас обступают папарацци с камерами. Итана нет, чтобы закрыть меня от них, и его место занимает Боб. К счастью, он достаточно большой, чтобы в одиночку прикрыть несколько человек.
– Пенни, как настроение?
– Пенни, где Итан?
– Пенни, что собираешься заказать?
– Пенни, отлично выглядишь!
– Пенни! Пенни! Пенни!
На этот раз я никому не отвечаю.
Внутри Кара облегченно выдыхает, достает телефон и активно набирает сообщение. Я сойду с ума, если ее айфон снова начнет непрерывно дзинькать.
Метрдотель в темно-зеленом костюме с вышитой на лацкане пальмовой ветвью встречает нас в вестибюле и провожает в ВИП-зону. Я сажусь в кресло и осматриваюсь. Стены зала выкрашены в глубокий изумрудный цвет, стена напротив окна обшита панелями из темного дерева, из того же дерева и круглые столики. Бордово-красные кресла, словно разбрызганные капли крови на месте жестокого преступления, яркими пятнами выделяются на фоне приглушенного интерьера.
– У нас есть сорок минут, потом ты поедешь на тренировку, а я в офис. – Кара предпочитает делать вид, что разговора в гримерке не было. Меня это устраивает.
– Добрый день, меня зовут Роберт, сегодня я ваш официант. – На лацкане его пиджака вышита пальмовая ветвь.
Он протягивает нам меню, но Кара не собирается его открывать.
– Я буду нисуаз.
– Какое вино предпочитаете? Есть Шато О-Батайе две тысячи третьего года.
– Нет, спасибо. Я на работе. Апельсиновый сок, – отвечает она и возвращается к экрану.
– Что вам предложить, мисс?
Я до сих пор прихожу в себя от нисуаза, чем бы это ни было.
– То же самое, только от Шато я не откажусь.
Вино мне не помешает, иначе голова поедет от такого круговорота событий.
– Нет, ей сок, – вмешивается Кара, – и побыстрее, пожалуйста, у нас мало времени.
Пальмовая ветвь кивает и уносит оба меню.
А как же десерт?!
– Почему мне нельзя вино? – негодую я. Мне двадцать, почти двадцать один.
– Не притворяйся, будто не понимаешь.
Одна загадка на другой. Флакончики и бутылочки с разными этикетками, стоящие в ванной, наверняка как-то с этим связаны. Но теперь они мне не нужны, а все ведут себя так, будто я особо опасный пациент психиатрической клиники.
– Вечером пойдешь на благотворительный прием в отеле «Беверли-Хиллз». Исключительное мероприятие для исключительных персон, – вдруг говорит Кара, не сводя взгляда с экрана.
– Но его нет в расписании.
– Да, – хмыкает она, – Элайза вычеркнула, но потом вернула. Решила, что прием восстановит репутацию Итана, как, впрочем, и твою. Благотворительный вечер, где соберут деньги на лечение больных раком детей, – что может быть более земным? Разве что Киану Ривз в метро[45], но на такое ты не подпишешься.
Знала бы она, сколько раз я на это подписывалась.
– Это обязательно, да? – несмело интересуюсь я.
– Раз Элайза так решила, то, полагаю, да.
– Я не думаю, что это хорошая идея. Итан сейчас… нестабилен.
– Будто когда-то было иначе.
– Ты не понимаешь.
– Я не знаю, что он тебе наплел, но…
– У него умер отец! – выдаю я.
Впервые вижу растерянность на ее лице. Она открывает рот, но тут же захлопывает, как рыба, выброшенная на берег.
– Я… я не знала, – бормочет она и откидывается на спинку кресла.
– Он не хочет никому рассказывать.
Может, поэтому он мне и не доверяет? У кого-то здесь слишком длинный язык.
Кара молчит.
– Ты расскажешь Элайзе?
Она долго не отвечает, глубоко погрузившись в мысли, которые предпочитает не озвучивать.
– Просто… – Она выпрямляется в кресле. – Покажите себя с лучшей стороны сегодня вечером. И следи, чтобы он не напился, иначе смерть отца его не спасет.
Минут через десять пальмовая ветвь приносит заказ: нисуаз и апельсиновый сок в бокалах, отражающих свет. Нисуаз оказывается салатом с овощами и анчоусами. Салат – последнее, что я хочу сейчас съесть. Я оглядываюсь в поисках меню.
– Ты же хотела пообедать, – припоминает Кара.
– Я бы предпочла нечто более… сытное.
Она смотрит на меня как на дуру, а после облокачивается на столешницу, подается вперед и голосом профессора, читающего лекцию перед многочисленной аудиторией, выдает:
– Хорошо выглядеть – часть работы любой известной личности, мелькающей на экране. Когда становишься известным, надо понимать, что обед никогда больше не будет чем-то, попавшим в рот случайно. Теперь это белки, углеводы и, если повезет, немного жира, никакой соли и сахара – пресное топливо. Еда больше не еда…
– А как же немного повседневных человеческих радостей?
– Элайза утверждает, что ты слишком знаменита, чтобы получать удовольствие от простых радостей жизни вроде пиццы с двойным сыром или бургера с беконом. Ешь салат и наслаждайся. Приятного аппетита, Пенни!
У меня отвисает челюсть. Кара принимается за еду. Мне приходится делать то же самое. В тишине, если не считать дзиньканья телефонов, мы завершаем ужин и уходим. Папарацци снова фотографируют нас и осыпают вопросами. Боб ожидает у двери, чтобы спасти от любопытных взглядов. Мужчины в кожаных и джинсовых куртках выкрикивают мое имя, интересуются, понравился ли ужин, приду ли я сюда с Итаном и куда направляюсь сейчас. Молча забираюсь на сиденье.
5
После часовой тренировки, включающей кардио- и силовую нагрузку, я клюю носом и чувствую себя как дырявые поношенные носки.
Сон как рукой снимает, когда к нам в машину за пару кварталов от отеля, где состоится благотворительный вечер, подсаживается Итан. Одет он просто: темно-синие брюки, пиджак и белая рубашка, однако выглядит так, словно собрался на съемки рекламы дорогого парфюма.
– Отлично выглядишь, – говорит он.
– И ты.
Я прикусываю губу. Господи, сделай этот вечер хорошим! Итан берет меня за руку и поглаживает пальцы. В меня будто вливают бокал шато.
Минут через двадцать Боб останавливает «кадиллак» у отеля «Беверли-Хиллз», где собралась очередная толпа фотографов, желающих урвать удачный кадр. Итан выбирается из машины, обходит ее, открывает дверь и подает руку.
– Пенни! – Кара высовывается из окна. – Не забывай, что я тебе говорила.
– Прайс, ты сегодня нянькой подрабатываешь? – интересуется Итан, увлекая меня к красной дорожке.
Останавливаясь, он обнимает меня за талию и уверенно смотрит то в одну камеру, то в другую. Я стараюсь не отставать, хотя чувствую себя глуповато, но со временем привыкаю, вспоминая те выражения лица и позы, которые репетировала у зеркала. Камеры щелкают без остановки. Фотографы выкрикивают наши имена, просят повернуться и посмотреть именно на них.
Итан хватает меня за руку и тянет в сторону входа, прощаясь с фотографами и журналистами по-королевски элегантным взмахом руки. После красной дорожки мы минуем проход с массивными колоннами и лестницу. Швейцар открывает перед нами тяжелые двери.
– К чему столько прессы? Я думала, это закрытый прием, – отмечаю я, пока мы пересекаем вестибюль. Стук шпилек отдается эхом.
– Богачи никогда не упустят возможности показать миру добродетель.
– Мы ведь тоже богачи.
Он хмыкает:
– Мы здесь не для этого. По сравнению с пираньями, что встретятся нам в зале, мы мелочь.
– Тогда для чего мы тут?
Он останавливается и неохотно объясняет:
– Каждому продукту или событию нужно лицо. Мы – лица. Это долбаная ярмарка тщеславия – никому не интересны больные дети, зато завтра все будут обсуждать Итана Хоупа и Пенни Прайс, которые приехали вместе.
– Когда ты говоришь о нас в третьем лице, мне как-то не по себе.
Он уверенно проходит в зал, где важные персоны-пираньи, лиц которых я не узнаю́, попивают коктейли и непринужденно болтают друг с другом. Официанты предлагают шампанское и канапе с икрой под соусом молочного цвета. Фоном играет классическая музыка.
– Это… – морщусь я.
– Шопен, да, – подтверждает Итан. – В этот раз они превзошли себя. Хотя им бы скорее подошла «В пещере горного короля»[46].
Высоко под потолок уходят колонны, сверху укоризненно смотрит на всех огромная люстра. Ее свет бликует в хрустале. На стенах горят подсвечники. Везде стоят букеты цветов. Я будто попала на бал. Эти люди превратили сбор средств в вечеринку для собственного развлечения. Почему-то представляю, как люстра падает в центр зала, надеясь, что это проявит искренние эмоции на лицах присутствующих.
– Сколько же они сюда денег угрохали?
– Явно больше, чем соберут, – отвечает Итан и ныряет в толпу.
Ускоряюсь, чтобы не отстать. Он ловко лавирует среди гостей, ни с кем не здороваясь. Он будто двигается по пылающим углям или стеклу – быстрее, еще быстрее, чтобы прекратить жжение и боль.
– Итан, Пенни! – слышится из толпы низкий голос, от которого меня словно пронзает чем-то острым. Страх и отвращение переполняют все тело, пузырятся в нем, заставляя кровь кипеть и бурлить.
– Мистер Далтон, – произносит Итан с отстраненной вежливостью.
Карие глаза мистера Далтона хищно блестят в свете свечей и ламп. Когда он окидывает меня взглядом, по спине пробегает холодок, и я невольно отступаю на шаг, чтобы не превратиться в ледышку под глазами рептилии.
– Не знали, что вы будете здесь, – отмечает Итан.
– Это аукцион, и мне есть что предложить, – со смешком говорит он. – Правда же, Пенни?
Я пытаюсь растянуть рот в подобии улыбки, но лицо немеет. Он будто запихнул мне кулак по самое горло, отчего я не способна вымолвить ни слова.
– Что хотите сегодня купить? – интересуется Итан, за что я мысленно его благодарю.
– Вы не видели брошюру? В списке много занимательных вещиц. – В доказательство этому он раскрывает брошюру, здорово помявшуюся в его больших ладонях. К слову, Далтон не очень крупный – на голову ниже Итана, но производит впечатление гиганта, вытягивающего весь воздух из зала.
– Например, монеты прошлого века. – Далтон тычет пальцем в одну из фотографий.
Итан следит за его руками, но видно, что ему не сдались монеты по цене крыла самолета. Но если меня Далтон пугает, то его он скорее раздражает. Однако Итан вынужден поддерживать притворный интерес и вовлеченность в беседу, и Далтон, осознавая это, дальше показывает монеты и другие предметы искусства. Со временем этот ни к чему не обязывающий, но довольно утомительный показ становится изощренной пыткой, в которой Итану приходится раз за разом наступать себе на горло.
– Итан, а вам нравятся старые монеты? – спрашивает Далтон.
– Только если на них можно купить много новых.
Далтон усмехается и растягивает рот в улыбке, которая напоминает оскал, и по-отечески хлопает Итана по спине.
– Ответ настоящего предпринимателя.
Судя по виду Итана, он лучше предпринял бы поход к бару. Далтон откланивается и двигается дальше по залу в поисках новой жертвы. Не учитывая полуголого Итана, вид удаляющейся спины Далтона – самое прекрасное зрелище, увиденное мной сегодня. В подтверждение этого я чувствую, как расслабляется все тело.
– Он такой… – начинаю я, но вовремя прикусываю язык в попытке отфильтровать мысли.
– …мерзкий, – без смущения продолжает Итан. – Наверное, иначе не стать одним из самых крупных продюсеров в Голливуде. Но как бы там ни было, среди его многочисленных талантов умения быть приятным человеком явно нет.
Итан ловко хватает с подноса официанта бокал с шампанским, идет вглубь зала и усаживается на высокий стул у барной стойки. Я устраиваюсь рядом. Он залпом опустошает бокал и просит бармена в кипенно-белой рубашке напиток покрепче.
– Может, не стоит так сразу… – Я не решаюсь произнести слово «напиваться».
– Давно ты не играла роль алкогольной полиции, – отшучивается он, постукивая пальцами по зеркальной столешнице. – Я всего лишь играю в игру. Называется «Когда охватывает грусть – опрокинь бокальчик».
– Не хочу тебя расстраивать, но эта игра давно существует и называется алкоголизмом.
– Да, ты права. Я алкоголик. Но я так устал от себя сегодня, что хотел бы превратиться в кого-нибудь другого.
Я хмурюсь:
– Зачем ты так?
– Как?
Вряд ли получится объяснить. Фотографии и постеры с его изображением висели в моей спальне годами, а главное – мысли и мечты о нем столько же не покидали голову. В них он был сказочным принцем: красивым, умным, обаятельным и при этом добрым и заботливым. Принцем, который однажды приедет и спасет меня. Теперь же спасать его вынуждена я, и далеко не от монстра с тремя головами или огнедышащего дракона.
– Тебе не стоит ожидать от меня высоконравственных поступков, Пенни, иначе ты будешь страдать, – продолжает он. – Как там говорится? Можно вытащить человека из грязи, но не грязь из человека. Так вот это про меня. И ты прекрасно знаешь об этом.
– Ты хочешь таким казаться. Но я не понимаю зачем.
– Нет, Пенни. В том и сложность: ты хочешь верить, что люди способны перестать быть такими, какие они есть. Но это ничего… иногда стоит побыть глупым, чтобы стать мудрым.
Я качаю головой. Он разбивает мне сердце и заказывает очередную порцию виски, которую наливают в стакан с толстым дном. Мои брови вопросительно ползут вверх. Может, хватит?
– Думаю, я могу немного расслабиться, – оправдывается Итан. – Ненавижу фотографироваться.
– Почему?
– Что бы ни случилось, на фотографиях всегда надо улыбаться – главная причина, по которой им нельзя доверять.
– Это не отменяет того, что ты один из самых фотогеничных людей на планете. А твое прощание и вовсе произведение искусства. – Я неумело копирую его движение рукой.
– Это все Элайза. Она битый час учила меня этому жесту. Я тогда не понимал, для чего он нужен, но практика показывает, что это отличный способ ретироваться, когда тебя окончательно достали.
– Мне тоже не помешает его выучить.
– Элайза ведь нам обоим его показывала, – напоминает он.
Я теряюсь и отвожу взгляд.
Агента ноль-ноль-семь из меня точно не выйдет.
– Итан Хоуп! Пенни Прайс! – слышится вдруг позади.
– Они что, сговорились, – цедит Итан, отставляя стакан подальше, будто и без того не видно, что он захмелел.
К нам приближается высокий мужчина лет сорока. Первым делом я замечаю его ослепительную улыбку, а потом карие, почти черные глаза, которые контрастируют со светло-русыми волосами. Он одет так, словно сошел с обложки журнала Time[47], где, как правило, красуются политики в дорогих костюмах. Мужчина крепко пожимает руку Итану и не менее крепко мне, отчего я тут же проникаюсь к нему симпатией. Он не недооценивает женщин – это хорошо.
– Несказанно рад видеть вас.
– А мы рады быть здесь, – отвечает Итан не своим голосом.
– Аукцион начнется через двадцать минут. Буду признателен, если примете участие. Все, что представлено в брошюрах, уже завтра может оказаться у вас дома. – Он подает нам две брошюры из стопки, прижатой к его груди. – Как и в прошлом году, вырученные средства отправятся в фонд Ричарда Бэрлоу на лечение детей с онкозаболеваниями.
– Обязательно, – кивает Итан, но по тону очевидно, что через двадцать минут его здесь не будет.
Перед Далтоном Итан пусть и не очень старательно, но все же изображал заинтересованность, сейчас же он прячется за вежливостью, граничащей с безразличием. Он даже для вида не взглянул на брошюру, сразу положив ее на стойку лицевой стороной вниз.
– Кстати, в этом году запускаем новый проект «Ужин со звездой». В участии заинтересован Мэттью Макконахи.
– Что это такое? – интересуюсь я.
Он улыбается, и я таю оттого, что улыбка выражает искреннее дружелюбие и заинтересованность в том, чем он занимается.
– «Ужин со звездой» ориентирован на поднятие духа больных детей и подростков. Знаменитость ужинает с ребенком или, если нет медицинских противопоказаний, идет с ним в зоопарк или парк аттракционов. Место, в общем-то, не столь важно, главное – любимый актер или музыкант в качестве собеседника. Это помогает отвлечься от болезни.
Это помогает отвлечься от неминуемой скорой смерти.
– Как в нем поучаствовать?
Он достает из кармана пиджака визитку и передает мне.
– Если вы заинтересованы, то пусть ваш ассистент свяжется с моим секретарем.
На молочной бумаге черными буквами выведено: «Томас Бэрлоу, исполнительный директор благотворительного фонда братьев Бэрлоу», внизу указаны несколько номеров.
– Звонить можно на любой, – предупреждает он, видя мой растерянный взгляд.
– Спасибо, – отвечаю я, крутя визитку в руках.
– Вам спасибо, что пришли. Теперь извините, я должен вас покинуть. Нужно проверить, все ли готово к предстоящему аукциону. – Он откланивается и скрывается в толпе гостей.
– Бэрлоу? – вырывается у меня.
Итан сидит напротив снова с полным стаканом. Когда он выпил предыдущий?
– Томас пытается вывернуться наизнанку, чтобы заставить всех забыть то, что когда-либо говорил Ричард.
– Это брат Ричарда Бэрлоу? Ричарда Бэрлоу, писателя? Это их фонд?
Ричард Бэрлоу – король бестселлеров, автор любимого романа Энн «Планета Красной камелии».
– Почему ты удивляешься?
– И где сам Ричард? – Я испуганно оглядываюсь.
– Он известный затворник, не любит подобных сборищ. Большинством организационных дел занимается душка Томас, его младший брат. Он его боготворит и объясняет поведение Ричарда тем, что, несмотря на гениальность, тот не наделен способностью располагать к себе людей, по сути подтверждая, что Бэрлоу-старший просто самовлюбленный говнюк. Говорят, только бездомные собаки способны терпеть его общество дольше пяти минут, – объясняет он, а после прищуривается, наклоняется ко мне и грудным голосом добавляет: – Что с тобой, черт возьми, такое, Пенни Прайс? Ты с таким интересом слушаешь меня, словно слышишь все это впервые…
От его голоса и от того, как его дыхание щекочет кожу, по телу пробегает табун мурашек.
– Я знаю, это странно.
– Мне нравятся странные…
Щеки вспыхивают, я хватаю бокал с шампанским с подноса проходящего мимо официанта. Прочищаю горло.
– Ты пытаешься мне польстить, чтобы выиграть время?
– Нет. Я просто пьянею и говорю все, что приходит в голову.
– Что ж, это тоже покажется странным, но мне нужно признаться.
Итан делает глоток. Я вожу пальцами вверх-вниз по длинной ножке бокала.
– К твоим услугам целых два уха.
Его глаза нездорово блестят. Если что, я притворюсь, что ничего не было.
– Помнишь, вчера мы ездили к Элайзе? В то утро что-то случилось, и я кое-что забыла.
Он наклоняет голову набок, долго молчит, обдумывая сказанное.
– Ты что, продолжаешь баловаться ударными дозами «Элавила»?[48]
– Что?
– Знаю, тебе не нравится это слышать, но Филлис не просто так прописывает дозировки.
Я замолкаю, пытаясь обдумать полученную информацию, но данных слишком мало.
– Ты точно в порядке? – с подозрением спрашивает он.
– Да, вполне.
– Я знаю, что ты не от мира сего. Но это странно даже для тебя. Ты… – он замолкает в попытке подобрать слова, – будто бы не ты.
Бинго!
Он не представляет, насколько прав. Хотя это не отменяет того, что мы ведем себя как герои нелепой комедии, где каждый из собеседников говорит о чем-то своем.
Я уязвленно прячу взгляд, расстроенная тем, как легко меня вывели на чистую воду.
– Все нормально, мне шампанское ударило в голову, вот я и несу чушь.
– Ты ведь не пила, – отмечает он.
Я залпом осушаю бокал, замечая краем глаза рыжую копну волос. Итан и наш странный разговор меркнет на ее фоне.
– Мел, – шепчу я и, не задумываясь, бросаюсь в толпу гостей.
Не верю глазам! Неужели она здесь? Не исчезла, не испарилась, но стала богатой и знаменитой. Обычные люди не посещают такие приемы, верно?
Молочная кожа и рыжие волосы. Точеная фигура в кремовом платье. Я никогда не видела ее такой. Прежняя Мелани не надела бы ни такое открытое платье, оголяющее спину, ни туфли на высоченных шпильках.
– Мелани! – Я легонько трогаю ее за острое плечико.
Она медленно поворачивается, окидывая меня холодным взглядом.
– Ты, – отмечает она непривычно отстраненно. – Чего тебе?
– Я так рада тебя видеть, Мел. Ты… – Я заикаюсь и задыхаюсь от восторга и волнения. – Ты не представляешь, что произошло со мной за эти дни.
– Честно говоря, мне наплевать, – обрывает она.
– Мелани…
– Что ты хочешь?
– Это же я, Пеони.
– Я знаю, кто ты, – возмущается она, – именно поэтому не хочу тебя слушать.
Так не должно быть! Мы начали дружить, едва научившись говорить. Она не может меня забыть. Я обмякаю, проваливаюсь в пустоту, в темный тоннель, где моим единственным спутником становится эхо.
– Что с тобой? Я так скучала по тебе.
Сильные руки ложатся мне на плечи.
– Что ты делаешь? – шикает Итан. От него пахнет спиртным.
– Это же Мелани, – шепчу я.
– Итан Хоуп, – усмехается она, удостоив его снисходительным взглядом. – Не знала, что ты посещаешь такие мероприятия. Тебе, скорее, подошел бы фонд борьбы с алкоголизмом.
– Идем, Прайс, – кидает он и пытается утащить меня, хватая за локоть.
– Мелани…
Я с надеждой и мольбой смотрю на нее, но в лице ни капли сострадания.
– Мелани, ты великолепно выглядишь, – удрученно бросаю я и, прорывая хватку Итана, мчусь к выходу.
Он нагоняет меня в вестибюле.
– Что с тобой, черт возьми, такое? – восклицает Итан.
– Это с ней что такое?
Он хмурится и скрещивает руки на груди.
– Она была так холодна со мной…
– Чего ты ожидала? Вы же последние годы постоянно цапаетесь.
К глазам подступают слезы. Итан тяжело выдыхает и подходит ближе.
– Не нужно, Пенни. Прошу, я не умею говорить с плачущими женщинами.
Я шмыгаю носом. Если бы он только знал, что значит для меня Мелани. В школе я рисовала за нее и строила домик для муравьев, а она писала эссе и сочинения. Мы ночевали друг у друга, делясь всем на свете, – она никогда не выдавала мои тайны. Благодаря ее рассудительности я не попала в десятки жутких историй. Жаль, я не всегда к ней прислушивалась. В старших классах она нашла парня, который пошел со мной на выпускной, потому что знала, что я не хочу идти одна. Она до последнего верила, что я окончу колледж… Теперь Мелани смотрит на меня как на чужую.
– Пора домой, – нарушая тишину, произносит Итан.
– Как же аукцион? Ты не хочешь остаться?
– Я, пожалуй, пойду. Потому что, знаешь… хочу быть подальше отсюда.
Я смущенно опускаю взгляд, глупо смотря на носки туфель.
– И ты… ты не побудешь со мной? – спрашиваю я в надежде на то, что хотя бы сегодня он останется.
– Нет, я поеду домой.
– В таком состоянии?
– В каком состоянии?
– Ты выпил. Это опасно.
– Точно не опаснее, чем быть трезвым.
– Итан, ты же… ты же явно не в себе, – говорю я дрожащим голосом.
Он не просто выпил, он выглядит как человек, способный на убийство. Или самоубийство.
– Я в себе, Пенни, – наконец отвечает он, прикрыв глаза на несколько секунд. – Я давно ушел в себя. Там достаточно темно.
Мы выходим из вестибюля на улицу. Солнце исчезло за горизонтом, но воздух пропитан теплом. Итан выуживает из кармана телефон и быстро пишет сообщение, а потом еще одно.
– Боб подъедет за тобой через пару минут, – объявляет он.
– Может, все же поедешь с нами?
Он качает головой.
– Каспер пригонит мою машину. Он отвезет меня. Не хочет, чтобы я садился за руль в подпитии.
– Хорошо. – Я мысленно благодарю Каспера.
Впервые за день все затихает, слышен лишь вой сирен и гудки автомобилей вдалеке. Никаких фотографов и журналистов около пустой красной дорожки.
Итан смотрит в бесконечное небо – темное бархатное полотно, словно купол цирка, нависает над нами. Оно кажется плотно натянутой тканью, в которой кто-то автоматной очередью проделал кучу дыр, и самая крупная из них – Луна.
– Ты бы хотела туда?
– Куда?
– В космос.
– Нет. Там холодно и темно.
Люди так долго изучают космос, будто в нем есть что-то таинственное и интересное, но, как по мне, это штука, в которой нет ничего, кроме пустоты и вечной тишины, прямо как в могиле.
– А я отправился бы. Купил бы космический корабль, улетел к чертовой матери и никогда не возвращался.
– Мне жаль…
Сердце щемит от того, как он на самом деле одинок, и что бы он ни говорил, но смерть отца здорово повлияла на него.
– Чего?
– Жаль, что твой отец умер и тебе приходится переживать это в одиночку. Такая серьезная потеря.
– Не слишком.
Мы переглядываемся.
– Вы с ним не ладили, да?
– Не ладили? – усмехается он. – Что это вообще значит?
Я не отвечаю.
– Я сбежал из дома, когда мне было пятнадцать. Так что «не ладили» – слабое определение того, что происходило между нами.
Энн скоро исполнится пятнадцать. Не представляю, что должно случиться, чтобы ей захотелось уйти.
– Почему ты сбежал?
– Видишь эту горбинку? – спрашивает он, указывая на нос. – Элайза считает, что она добавляет мне шарма и я не должен избавляться от нее. Только Элайза не знает, что когда-то нос был ровным.
– Он… он бил тебя? – Голос срывается. – Почему? Он пил?
– Он был монстром. Мой отец принадлежал к такому типу людей, которые ничего собой не представляют, но вместе с тем без особых усилий убеждают в обратном. Он успешно освоил важную жизненную науку: твори что хочешь, делай вид, что имеешь на это право, и окружающие решат, что так и есть.
Он кричал на официантов в придорожных кафе, когда его заказ несли дольше тридцати секунд. Кидался на людей в очередях, потому как считал, что они тратят его время. У нас в доме никогда не было нормальной мебели – он все ломал, если что-то шло не так, как он хотел. Напиваясь, он становился еще хуже. Однажды мы пришли в гости к новым соседям, а он так взбесился из-за вишни в десерте – он ненавидел вишню, – что кинул тарелку в свежевыкрашенную стену, чуть не убив хозяина. Но соседи нас даже не выгнали, настолько они испугались.
Узнав о его смерти, я не поверил своему счастью. На похоронах ждал глухого стука из гроба и возгласы недовольства тем, что последнее пристанище недостаточно хорошо.
– Знаю, тебе это не поможет, и, наверное, я скажу ужасную банальность, но все, что не убивает нас…
– …может преуспеть со второй попытки.
Он засовывает руки в карманы брюк в поисках сигарет, но не находит их и едва слышно отпускает ругательство. Потом чуть отходит и замирает. Его стройное тело становится частью вечернего сумрака.
– Значит, в какой-то мере его смерть – это хорошо?
Он смотрит на меня вполоборота:
– Хорошо. И ужасно… Ужасно, что с каждым днем я все сильнее похожу на него.
Его плечи опускаются, словно на них легла вся тяжесть мира.
– Как же твоя мать? Ты с ней не общаешься?
– Мы с ней… – он замолкает, – как ты говоришь, не ладим и не общались много лет.
– Может, после случившегося вы наладите отношения?
– Я лучше сяду голой задницей в муравейник.
– Итан, но как же…
– Пенни, давай не будем об этом. Я сказал больше, чем намеревался, и теперь хочется надавать себе пощечин.
– Хочешь, я поеду с тобой? – предлагаю я и поспешно добавляю: – Я не стану надоедать.
Он пристально смотрит на меня. Он знает! Он знает, что я не Пенни, но не понимает, каким образом произошли эти изменения и кто я. Ему кажется, что он сходит с ума, потому что люди не меняются за ночь. Как мне хочется сказать ему, что он прав. Вот только боюсь, что это станет последней фразой.
– Нет, – наконец отвечает он, качая головой, – мне нужно побыть одному.
– Тебе сейчас нельзя быть одному…
Он тяжело вздыхает и говорит:
– Это я… я попросил Элайзу сменить Кару на кого-нибудь другого.
– Почему? Она не справлялась?
– Напротив, она справлялась лучше, чем кто-либо другой, в том и суть. Она подобралась слишком близко, а я не люблю, когда ко мне подбираются слишком близко.
6
Попрощавшись с Итаном, я прошу Боба отвезти меня в кофейню, и тот заводит мотор.
«Сумка Chanel и телефон. Сумка Chanel и телефон», – повторяю про себя как мантру, хотя в глубине души понимаю, что тянет туда вовсе не из-за этого. Мне нужно спуститься на землю, иначе я точно сойду с ума, слечу с катушек, как Безумный Шляпник.
В дороге я гуглю Мелани и выясняю, что она довольно популярная актриса сериалов. Когда-то они с Пенни дружили, но в пух и прах разругались. Причина ссоры так и осталась темным пятном. Отношения Мелани и Пенни – ящик Пандоры[49], в который СМИ никак не удается заглянуть.
Также в интернете пишут о несчастном случае, произошедшем с Пенни после завершения съемок «Планеты Красной камелии»: в машине отказали тормоза – Пенни врезалась в стену паркинга. Ее госпитализировали, что привлекло больше внимания к фильму, который стал кассовым хитом. Из-за случившегося армия фанатов Пенни пополнилась новыми членами: все сочувствовали ей и вместе с тем восхищались.
Когда мы подъезжаем к кофейне, я выхожу не сразу, отстраненно слежу за немногочисленными прохожими и окнами с логотипом. Тяга к этому месту пугает, но в то же время успокаивает.
Открываю дверь машины и пугливо осматриваюсь. Надеюсь, сегодня меня никто не узнает, я не в настроении раздавать автографы.
– Я пойду одна, – говорю я Бобу.
– Буду ждать у входа.
Я слишком устала, чтобы спорить.
Быстро выпрыгиваю из «кадиллака», несусь к входу и открываю тяжелую дверь. Кевин стоит ко мне спиной, протирая кофемашину. В кафе тихо, хотя обычно Кевин всегда включает музыку в конце рабочего дня. Удивляет и то, что у него на голове нет пучка. Он подстригся?
– Если не хочешь, не говори со мной. Просто отдай сумку, и я уйду. – Я останавливаюсь у стойки.
Короткостриженый поворачивается и широко открытыми светлыми глазами смотрит на меня. Это определенно не Кевин. Парень замирает на несколько секунд, а потом его рот расплывается в улыбке.
– Так это все-таки не шутка? – Его руки подрагивают. – Пенни… Пенни Прайс?
Вот черт!
– Я… я Тодд. – Он протягивает руку, и я вяло пожимаю ее. – Я слышал, ты приходила вчера. У нас утром случился аншлаг – все хотели попробовать кофе в месте, где недавно побывала Пенни Прайс. – Он говорит об этом с таким восторгом, что становится неловко. – Хочешь кофе? За счет заведения.
Только кофе мне не хватало.
– Да, пожалуй, – нехотя соглашаюсь я, устраиваясь на высоком стуле, – капучино с двойной порцией соленой карамели.
– Необычный выбор, – усмехается он. – А можешь, – он запинается, – можешь оставить автограф? – Не дожидаясь ответа, он кладет передо мной салфетку и ручку. – Моя сестра без ума от тебя.
– Как ее зовут? – спрашиваю я, рука зависает над салфеткой.
– Не нужно имени, просто распишись. – Он живо кладет вторую салфетку рядом. – И для моей девушки тоже. Они обе видели все фильмы с твоим участием.
Я расписываюсь. Он вырывает салфетки из-под моей руки и изучает, словно сомневается в подлинности. Потом складывает и прячет в карман передника.
– Капучино, значит.
Он принимается за работу. Повисает неловкая тишина, прерываемая неумелыми движениями.
– А Кевин… то есть Крег здесь больше не работает? – интересуюсь я как бы невзначай, хотя сердце замирает в груди. Что, если он исчез и теперь натирает столы в какой-то другой вселенной?
– Сегодня моя смена.
Я облегченно выдыхаю.
– Вчера я тут оставила сумку. Ты, случайно, не видел?
– Сумку… – Он задумывается, как будто работает в пункте утерянных вещей. – Нет, ничего такого не было… А откуда ты знаешь Крега?
– Мы с одного космического корабля. В одном крыле пришельцы создают успешных и красивых, а во втором – бариста для землян. Надеюсь, не надо объяснять, кто из нас кто.
– Что?
Судя по виду, в его голове происходит серьезный умственный процесс.
– Мы учились в одной школе.
Эта ложь настолько банальна, что становится тошно, – обычно я вру более изощренно.
– Ясно, – кивает он, пару минут борется с кофемашиной и ставит передо мной чашку с капучино. Я пробую и закашливаюсь. Крег ни за что в жизни не подал бы такое клиенту. Даже я сделала бы лучше.
– Все хорошо? Нравится?
– Да. – Я лезу в карман за деньгами.
– Это за счет заведения, – припоминает он.
– Джон никогда не позволяет отдавать кофе за счет заведения, – парирую я и кладу деньги на барную стойку. Как жаль, что приходится оставлять последнюю мелочь за это подобие кофе.
– Ты знакома и с Джоном?
Как сказать? Скорее, я знакома с его кроссовками – когда он приходил, я обычно мыла полы. Вопрос повисает в воздухе.
– Ты не допьешь?
– Нет, я только что вспомнила, что забыла… покормить свою чихуа-хуа, так что придется ехать за новой.
– Я передам Крегу, что ты заходила. – Он не сводит взгляда и беспокойно мнет полотенце в зеленую клетку.
– Не надо, – бросаю я. – Это неважно.
Выбегаю из кофейни и прячусь в машине. Ругаю себя за то, что вообще заговорила с этим Тоддом. Как жаль, что за двадцать лет я так и не сумела приобрести один жизненно важный навык – закрывать рот, когда мозг перестает работать.
По привычке хватаюсь за телефон, чтобы позвонить Мелани, но номер неожиданно выветривается из головы – его место занимает осознание того, что прежней Мелани больше нет.
Три года назад
– Сердца у вас нет! На всех вам наплевать, кроме себя. Хватит с меня, я ухожу.
– Возьмите шоколадку, Элиза.
– Почем я знаю, что там внутри? Такие вот, как вы, отравили не одну порядочную девушку. Я знаю, слышала.
– Вот, смотрите, в залог доверия, одну половину вам, другую – мне. Вы будете получать шоколад коробками, бочками, каждый день. Вы только им и будете питаться. Ну как?
Пеони умолкла, сжала губы, замельтешила по сцене в попытке вспомнить следующую реплику.
– Не помню, что там дальше, – остановившись, призналась она и всплеснула руками в бессильной досаде.
– Значит, начнем заново, – заявила Лили Прайс и пролистнула сценарий до начала сцены.
– Мам, давай… давай сделаем это завтра. Мы репетируем уже пятый час. Я устала.
– Премьера через две недели, а ты до сих пор путаешься в тексте, – напомнила та, подняв взгляд от строчек на сцену, где в свете прожекторов стояла Пеони в черном пальто, коричневой юбке и черной соломенной шляпе, играя цветочницу Элизу Дулиттл[50]. Эту роль мечтали заполучить многие актрисы. Лили надеялась, что роль станет судьбоносной для Пеони.
– Можно хотя бы небольшой перерыв? – Пеони уперлась руками в бока.
– Ладно, – кивнула Лили, положив листы сценария на соседнее место, и встала с кресла, обитого темно-красным бархатом.
Пеони подошла к краю сцены, села, свесив ноги, и сняла шляпу, положив ее на пол рядом с собой.
– Мне нужно кое-что тебе рассказать, – начала Лили, но тут же замолчала, давая Пеони осознать серьезность предстоящего разговора. – На премьере будет один важный гость. Ты не представляешь, чего отцу стоило его заполучить. Тебе придется сильно попотеть и выучить текст.
– И кто он?
– Она, – поправила Лили, – Элайза.
– Элайза? – Брови Пеони поползли вверх. – Элайза Вудхаус?
– Она самая! – Рот Лили расплылся в улыбке. – Лучший менеджер для начинающей актрисы.
– Но…
– Нет! – Улыбка быстро исчезла с лица, указательный палец укоризненно поднялся. – Никаких сомнений. Работа с Элайзой – это гарантированный успех. Главные роли в самых кассовых картинах, контракты с брендами, баснословные гонорары.
Перспективы сулили великолепные, только Пеони никогда не мечтала о подобном. С раннего детства она примеряла на себя один образ за другим и со временем потерялась в них.
– Как же Мелани? – поинтересовалась Пеони, ведь перспективы стать звездой и купаться в лучах славы прельщали именно ее.
– А что Мелани? – почти фыркнула Лили. Ее раздражало, что Пеони часто ставила интересы других выше своих. – Играет в подростковых сериалах на Netflix[51]. Пусть там и остается, а мы пойдем дальше…
– Я играю в театре. Именно мне досталась главная роль, если ты не заметила.
Лили хмыкнула, сложив руки на груди.
– Если долго гордиться единственным успехом, можно никогда не достичь следующего. – Лили всегда в это верила, как и Стенли, поэтому в их речи редко звучали такие слова, как «перерыв», «отдых» или «усталость», по крайней мере, в отношении дочери. – Да и какие здесь перспективы? – дернув плечом, продолжила наседать Лили. – Играть цветочницу до тех пор, пока не состаришься до миссис Хиггинс?
Пеони сморщилась. По большей части она согласилась играть в этой пьесе, потому что была влюблена в творчество Бернарда Шоу. Лили же волновало только присутствие дочери на сцене. Что угодно, лишь бы она не взбунтовалась и не бросила играть.
– Пеони, послушай. – Лили подошла ближе и положила руку ей на колено. – У тебя есть талант. Говорю это не потому, что ты моя дочь. Я большую часть жизни в индустрии и отличу настоящие бриллианты от поддельных.
– Но талант – возможность, а не обязанность, – с жаром произнесла Пеони и, заметив непонимающий взгляд матери, спокойнее добавила: – Я хочу сказать, что не каждый обязан выбирать какой-то путь просто потому, что у него есть определенные задатки.
– Мне кажется, ты перечитала умных пьес. Жизнь не так проста, как в книжках, и если у тебя есть, как ты говоришь, задатки, то нужно ими пользоваться и не пытаться изобретать велосипед, иначе потом можно горько пожалеть.
– Что, если я не хочу быть актрисой? Может, я буду писать стихи или пьесы, или стану врачом, или буду шить одежду? Мы ведь не знаем.
– Пеони, дети режиссеров не становятся портнихами, тем более в Лос-Анджелесе.
– Но что, если… у меня есть и другие таланты, о которых нам пока ничего не известно.
– И как долго мы будем ждать их пробуждения? Не забывай, ты выросла перед камерами, а на все остальное понадобится время. Куча времени, которого у нас нет, потому что деньги нужны сейчас. Ты ведь знаешь, в каком положении находимся мы с отцом.
– Деньги, значит?
Пеони знала, в каком положении они находились – в положении каждодневно растущих долгов, в которые влезали родители в попытке потакать собственным амбициям. Но она не понимала, почему именно ей приходилось вытаскивать из этого положения всю семью.
– Да, Пеони, деньги. То, что заставляет крутиться землю вокруг своей оси.
– А я-то думала, что природные силы, – безрадостно отметила она.
Лили прикрыла глаза, с шумом выдохнула. Терпение подходило к концу. Иногда она думала, что быть матерью Мелани куда легче.
– Если мы не выберемся из долговой ямы, а без тебя мы из нее не выберемся, то не будет театра, никаких перспектив. Ты не сможешь получить образование и писать стихи или пьесы, или лечить людей, или что ты хочешь делать, потому что мы на нуле. Наши счета пусты. Отца не берут ни в один стоящий проект, а на мелкие ему не позволяет согласиться гордость. А я спустила карьеру в унитаз, потратив последние восемнадцать лет на то, чтобы построить твою. И это все не должно пойти прахом. Я работала столько лет, чтобы ты оказалась под софитами, и, когда до них осталось всего пару шагов, ты говоришь, что не создана для этого. Нет, – качнула она головой, чтобы отогнать мысли о неудаче прочь. – То, что Элайза согласилась встретиться, – большая удача, за которую тебе стоит быть благодарной. Пора становиться взрослой и научиться понимать, когда стоит помалкивать, чтобы реальный мир не раздавил тебя в лепешку.
Пеони не стала спорить, хотя в ее голове точно так же крутились мысли о том, что будет, если ничего не выйдет. Она никогда не спрашивала, потому что боялась услышать ответ.
С тяжелым сердцем она схватила шляпу, нацепила на себя, поднялась на ноги и стала в центр сцены. Лили вернулась на прежнее место в зале, взяла в руки текст и начала с реплики Хиггинса:
– Если уж я возьмусь вас учить, то буду пострашнее двух отцов. Нате.
– Это еще для чего?
– Чтобы вытирать глаза. Вытирать нос, вытирать все, что окажется мокрым. И запомните: вот это – платок, а это – рукав. Не путайте их, если хотите стать леди и поступить в цветочный магазин.