Давид Шраер-Петров провел более восьми лет в отказе. Разрешение на выезд было наконец получено в апреле 1987 года, когда шлюзы еврейской эмиграции только начинали приоткрываться. После затянувшегося расставания прощание было коротким. Писатель и его семья покинули СССР 7 июня 1987 года. После лета, проведенного в Австрии и Италии, они 26 августа того же года приземлились в США. Город Провиденс, столица самого маленького американского штата, стал новым домом писателя. Размеренная и внешне несобытийная жизнь в Новой Англии позволила Шраеру-Петрову по-иному взглянуть на опыт своего советского – русского и еврейского – прошлого. За годы эмиграции вышло множество ранее не опубликованных и новых произведений, среди которых десять поэтических сборников, десять романов, пьесы и более пятидесяти рассказов. Первые двадцать из своих почти тридцати пяти американских иммигрантских лет Шраер-Петров продолжал одновременно заниматься литературной и научно-исследовательской работой (экспериментальной терапией рака). Во многих из его произведений, созданных до и после эмиграции, интересы ученого-медика и сочинителя пересекаются. В 2020 году, в разгар пандемии коронавируса, Шраер-Петров переделал и подготовил к отдельному изданию трагикомедию «Вакцина. Эд Теннер», в центре которой – тема риска, на который идет оспопрививатель, врач-экспериментатор, ради спасения человечества [Шраер-Петров 2021].
Перед тем как обратиться к экзилическому диалогу Шраера-Петрова с Чеховым, врачом и беллетристом, а также с Владимиром Набоковым, я бы хотел ненадолго вернуться ко времени Второй мировой войны. Именно тогда, в годы эвакуации на Урал, народная жизнь и богатая фольклором русская речь вошли в прозу и стихи Шраера-Петрова. В романе «Странный Даня Раев» он показал рождение двойного, еврейско-русского самосознания. События романа происходят в сталинские 1930-е и 1940-е. В центре действия – детские впечатления главного героя и рассказчика, Дани (Даниила) Раева. Даня и его мать, Стэлла, эвакуируются из осажденного Ленинграда и попадают в уральское село Сива. За три года, проведенные вдали от линии фронта и той довоенной жизни, которую он знал ребенком, Даня почти забывает о своей чужести, ассимилируясь и превращаясь в уральского крестьянского мальчика. Он воспринимает себя местным, «сивинским». И только возвращение в опустошенный Ленинград напоминает Дане о том, что в глазах многих взрослых и сверстников он прежде всего еврей, чужой. В Ленинграде Даня узнает о том, что его отец, боевой офицер-краснофлотец, создал новую семью. Исповедальный роман-воспоминание завершается узнаванием горькой правды об антисемитизме на фоне празднования победы над нацизмом – на руинах родного города и довоенной семьи.
Рассказ «Осень в Ялте» можно считать еще одним спутником романа «Странный Даня Раев». Даня Раев и Самойлович – это по сути тот же самый еврейский мальчик из родного автору Ленинграда, или, иначе выражаясь, Самойлович – это проекция Дани Раева на ось послевоенной истории евреев в СССР.
Сравнивая «Странного Даню Раева» и «Осень в Ялте» (или видя оба текста, как в случае сборника «Autumn in Yalta and Other Stories», под одной обложкой), особенно явственно испытываешь экзилическую транспозицию темы еврейско-русской идентичности в этих текстах. В годы войны Даня оказывается далеко от Ленинграда и блокады, унесшей почти миллион жизней. И хотя пережитый им эпизод с дикой выходкой сивинского милиционера Додонова по отношению к загадочному караиму Бобуху содержит в себе раннее предупреждение, только по возвращении домой в 1944 году Даня начинает испытывать на себе все еще непонятный ему антисемитизм окружающих его людей. Вялотекущий бытовой антисемитизм взрослого (женщина-работница с хлебозавода в Лесном) вызывает шок и тошноту, однако агрессивное глумление сверстника (Даниного одноклассника по кличке Минча) провоцирует обратную реакцию: начинается процесс выковки Дани Раева в еврейского борца за справедливость. Обратимся к эпизоду, в котором уже взрослый Самойлович, в детстве переживший блокаду, вспоминает первый день в начальной школе: «С самого детства дурак. С первого класса, когда в сорок третьем бабушка привела его в первый класс. Блокадные дети обступили Самойловича и стали выпрашивать еду. У него ничего не было» [Шраер-Петров 2016: 256]. Нигде в рассказе Шраер-Петров не называет своего героя евреем, хотя читатель, конечно, замечает его фамилию или же паштет из рубленой селедки, форшмак, который бабушка Самойловича готовит для внука. Я не случайно упомянул воспоминания Самойловича о первом дне в школе. В этом мимолетном обращении к блокадному детству – в момент отчаянной попытки героя трезво оценить череду своих жизненных провалов – перед читателем предстает рецидив привычного, с детства прививаемого антисемитизма. Кучка голодных русских детей с готовностью принимает и воспроизводит стереотип еврейского одноклассника из более зажиточной, более удачливой семьи (на самом деле Самойлович потерял родителей на войне и сам голодает). Взрослый Самойлович – это лишь частичное воплощение Дани Раева. Он так и не научился защищаться, быть твердым, подозревать других в злом умысле и предрассудках. В декабре 2004 года, отвечая на мой вопрос по электронной почте, Шраер-Петров заметил: «Самойлович становится Даней – борцом – слишком поздно». Еврейский врач в постсталинском СССР, в юности переживший самые черные для советских евреев годы, Самойлович лечит всех окружающих любовью, «душой», не думая о происхождении. В образе Самойловича ощущается авторский «представитель» Шраера-Петрова.
Пожертвовав десять лет свободы ради возлюбленной – актрисы Полечки, нееврейки, – Самойлович возвращается в Москву из сибирского лагеря, желая – и не желая – свести счеты со своим изорванным прошлым. Судя по упоминанию о дважды переименованном Ленинграде – Санкт-Петербурге, рассказ завершается в пороговые 1991–1992 годы. В прошлом врач и ученый-экспериментатор, советский еврей Самойлович превратился в некоего «человека из подполья», ночного водителя-бомбилу. Но разгар любви Самойловича к Полечке приходится как раз на 1960-е годы, когда он был молодым ученым с открытым (как казалось тогда) будущим, а она – «пода[ющей] надежды» [Шраер-Петров 2016: 224] молодой актрисой, у которой зрел туберкулезный процесс. Повествование достигает кульминации в 1970-е в туберкулезном санатории в Симеизе к югу от Ялты. Мы возвращаемся к больному чахоткой доктору Чехову, Ялте и биографическому и историческому фону создания «Осени в Ялте».
Резкое ухудшение здоровья Чехова в 1897 году привело к переезду в Ялту, где прошли последние пять лет его жизни. Здесь в 1899–1904 годах Чехов напишет «Трех сестер», «Вишневый сад» и целый ряд великих рассказов, среди которых «Дама с собачкой». В октябре 1898-го начнется строительство дома Чехова («Белой дачи») в пригороде Ялты. Среди всего того, что Чехов сделал в этом городе для общественной и культурной жизни, особняком стоит его известное обращение 1899 года – призыв публики к пожертвованию средств на строительство туберкулезного благотворительного санатория. Чехова – рассказчика и драматурга, несомненно, занимал предмет легочных заболеваний, а также векторы любви и страсти, направленные от врачей к чахоточным больным. Здесь уместно вспомнить и доктора Топоркова и княжну Приклонскую в ранних «Цветах запоздалых» (1882), и «жидовку» Анну Петровну (урожденную Сару Абрамсон) в «Иванове» (1887) вкупе с сострадательным, но резким в суждениях доктором Львовым, в котором заметна толстовская закройка.
С переездом Чехова в Ялту провинциальная культурная жизнь города переменилась и оживилась. В апреле 1900 года с гастролями приехал Московский художественный театр. Лучшие писатели России бывали у него в гостях: Горький, Бунин, Куприн. Порой чувствуя себя изгнанником в Ялте, Чехов скучал по Ольге Книппер, актрисе Художественного театра, ставшей его женой в 1901 году, и тосковал по Москве и средней полосе России. Чехов уехал из Ялты в мае 1904 года, и ему не было суждено туда вернуться. Кстати, именно в ялтинские годы он активнее всего общался с еврейскими (и караимскими) знакомыми, среди которых были врачи. Осенью 1898 года Чехов гостил на ялтинской даче доктора Исаака Альтшуллера. Среди наиболее колоритных еврейских знакомых Чехова был Исаак Синани, владелец книжной и табачной лавки – средоточия местной интеллектуальной жизни. В 1880-е и 1900-е годы Чехов наблюдал, с какой страстью евреи Российской империи впитывали русскую литературу. В повести «Моя жизнь. Рассказ провинциала» (1896) он писал о южном провинциальном городке, где нет «ни сада, ни театра, ни порядочного оркестра; городская и клубная библиотеки посещались только евреями-подростками» [Чехов 1974–1985, 9: 205]. В «Ионыче» (1898): «…вообще же в С. читали очень мало, и в здешней библиотеке так и говорили, что если бы не девушки и не молодые евреи, то хоть закрывай библиотеку» [Чехов 1974–1984,10: 30]. Еврейский вопрос несомненно занимал создателя таких произведений, как «Иванов», «Тина» (1886), «Степь» (1888) и «Скрипка Ротшильда» (1894), и в последние ялтинские годы Чехов не мог не слышать от своих знакомых из круга еврейско-русской интеллигенции о рождении политического сионизма. Как мы знаем, жизнь и творчество Чехова свидетельствуют о его сложных, неоднозначных личных и литературных отношениях с еврейством и еврейским вопросом.
Словно водяной знак, чеховская Ялта пропитывает страницы рассказов, романов и мемуаров Шраера-Петрова. Читая «Осень в Ялте», ощущаешь диалог автора с чеховским шедевром – рассказом «Дама с собачкой», в котором Анна и Гуров, будущие возлюбленные, встречаются в осенней Ялте. В «Осени в Ялте» Шраер-Петров намеренно разворачивает сюжет вокруг повествовательной оси чеховского нарратива, и последняя любовная встреча Полечки и Самойловича, приводящая к «преступлению» Самойловича, происходит во время бархатного сезона на крымском курорте. Эта судьбоносная встреча подвигает действие рассказа к самому краю чеховского адюльтера: так же как сама Анна, Полечка (она первая об этом сообщает Самойловичу) – «замужняя дама». Индикаторов литературного диалога, происходящего спустя почти целое столетие и через Атлантику, в рассказе Шраера-Петрова множество. Рассмотрим, к примеру, сцену в ялтинском кафе, во время которой Полечка спрашив