[111]. После восьми лет отказничества он со своей семьей эмигрирует в Америку, обретает наконец столь желанную свободу. Много пишет, печатается. Но и там, однако, как человек мыслящий, счастья не испытывает: «Я слышу тоски бесконечной вопль. Нерв оголенный…» [Шраер-Петров 2003: 105][112]. Это далеко не единственное признание поэта такого рода. В его стихах все больше задают тон слова, которые, как сказал бы Маяковский, «болят». Прибавлю – печалятся, страдают, жалуются, вызывая ощущение, что жизнь если еще и не отлетела, то уже угасает, оставляя позади все, что привязывает нас к ней: «О, как мне забыться, напиться, забиться» [Шраер-Петров 1997: 9][113]. Или: «Отболела душа, отлюбила, отпела свое» [Шраер-Петров 2003: 101]. В стихотворении «Моей подружке» (1995) он не без горечи признается:
Много лет мы вместе пили,
Пили время, как вино,
А куда теперь приплыли,
Если вправду – все равно!
[Шраер-Петров 1997: 70].
Настойчивое подведение итогов, честный и бескомпромиссный самоанализ неизбежно ведут к размышлению о судьбе. В поэтическом лексиконе Шраера-Петрова понятие судьбы становится ключевым. Теперь все, что бы ни происходило в нем или вовне, он расценивает как предначертанное свыше, чему приходится подчиниться: «праведность и путаницу / Своей судьбы как воду хлеб и соль своей строки я пью и ем» [Шраер-Петров 1992: 61][114]. В этих словах поэта ощутим оттенок покорности. Следует, однако, оговориться. Во-первых, подведение итогов и сопутствующие ему мотивы судьбы выдвинулись на первый план в более позднем творчестве поэта, и особенно в американский период, когда к прежним «прелестям» жизни прибавились новые – возрастные. Во-вторых, ни «черный квадрат» судьбы, ни ее эквивалент «черная пропасть» [Шраер-Петров 2002: 32][115] не лишили его воли, и более того, в «Барабанах судьбы»[116], стихотворении с признаками буддистского сознания, он превращается в оракула судьбы, зовущего людей к пробуждению:
крутите вертите вращайте желтые барабаны судьбы
крутите потому что волчок желтые потому что будда
вертите потому что ветер вращайте потому что в радость
крутите вертите вращайте барабаны под деревом будды
крутите вращайте будите свою судьбу
[Шраер-Петров 2002: 41].
Для Шраера-Петрова феномен еврейства – не просто тема, к которой можно обратиться. Для него это личная судьба и колоссальных масштабов судьба его народа – трагическая, неизбывная, протяженная во времени и пространстве от Исхода евреев из Египта до их массового бегства из СССР. Во многих его произведениях она определяет все – содержание, господствующую тональность, болевой порог. «Пропащая душа» поэта (см. название его сборника 1997 года), осужденная некогда жить в зоне отчуждения и вражды, то и дело проговаривается словами горечи и боли. «Отчизна-мать», «Россия-матушка», «Русь – жена моя», «Русь моя родная» – это все не про героя моего очерка. Его Россия – мачеха. Из души поэта, из глубины подсознания вырываются слова, будто иллюстрирующие цветаевское высказывание: «Жизнь – это место, где жить нельзя: / Еврейский квартал…» [Цветаева 1994: 48]. Подтверждая сказанное, приведу несколько характеристик той жизни в России, из которой, спасаясь, бегут люди, и не только евреи:
Нас унижали, топтали в грязи
[Шраер-Петров 1999: 12][117];
…это наши скитанья с тобою по житейской пустыне
[Шраер-Петров 2009: 48][118];
…с той поры бредем в пустыне, ноги в синяках
[Шраер-Петров 2009: 47][119];
Забыть, как доили, давили, травили?
Забыть окаянную ласку Державы?
[Шраер-Петров 1992: 57][120];
Какие опричники-псы нас губили,
Какие иуды в любви нас топили,
А мы все равно эту землю любили
[Шраер-Петров 1992: 58];
Она отвергала нас, отторгала,
Она изводила, греховно зачатых,
А нам не хватало, нам все было мало,
Пока нас не сжили со света, проклятых
[Шраер-Петров 1992: 58];
Гетто «отказа»
[Шраер-Петров 2009: 10][121];
«страна-тюрьма»
[Шраер-Петров 1999: 45][122].
Юдофобство гнало, гонит и, к сожалению, будет гнать евреев из России. В числе гонителей порой оказывались и так называемые ученые-теоретики. Разительный пример – иезуитская деятельность В. В. Кожинова. Мы с ним работали не бок о бок, но в одном учреждении – в Институте мировой литературы АН СССР. Аскетичной наружности. Начитанный. Плодовитый. Суровый государственник, взваливший на себя бремя ратоборца-мученика русской идеи. Не хочу быть излишне пристрастным, очерчу портрет Кожинова с помощью его же собственных высказываний:
Во главе «Союза русского народа» стояли нерусские люди
[Наверное, евреи. – О. С.]
Постоянно ведущиеся разговоры о еврейских погромах в России – это блеф.
Абсолютная ложь, что погромы поддерживало якобы государство.
Твердят о «государственном антисемитизме»… Этого не только не было, но и не могло быть.
Я уверен, что, если через столетия будут говорить о XX веке, история нашей страны предстанет одной из самых прекрасных его страниц.
Опасность еврейского национализма у нас в этот период стала особенно сильной [в период создания еврейского государства. – О. С.].
Что касается депортации евреев – это абсолютный миф.
Гораздо опаснее для России не сионисты, а ассимилянты, в которых неизбежно живет разрушительный и провокаторский ген еврейства.
И т. д. и т. п.[123]
Собирая материал для написания статьи об Андрее Вознесенском, я спросил у поэта, очень ли задевает его критика «справа» (Вадим Кожинов, Игорь Золотусский, Анатолий Ланщиков и другие). Вознесенский ответил:
Поначалу я расстраивался, потом стал привыкать, а сейчас не замечаю. Как-то я даже написал эпиграмму на Кожинова:
Справка: Владимир Владимирович – Маяковский, на которого в 1920-е годы строчил доносы ортодоксальный советский критик Владимир Ермилов. Зятек – Кожинов, травивший в печати Андрея Вознесенского, Василия Аксенова, Евгения Евтушенко, Беллу Ахмадулину, был женат на дочери Ермилова.
Впрочем, я обокрал бы Давида Шраера-Петрова, если бы увидел в его лирике лишь проклятия по адресу России и не услышал скорбной ноты, звучащей в душе глубоко переживающего человека.
Когда умирать мне придется, чуть живы,
Прошепчут мои полумертвые губы:
Мы стали чужими, Россия, чужими,
А были своими сыны Иегуды
[Шраер-Петров 1992: 57][125].
Горьких строк, сожалений в связи с утратой России в лирике поэта не сосчитать. Еще в Италии, на пути в Америку, он плачет по «России болящей» [Шраер-Петров 1992: 57]. Уже в эмиграции, обращаясь к сыну, говорит:
Мы с тобой познаем вселенское братство,
Да без России жить не с руки
[Шраер-Петров 2009: П][126].
Гуляя как-то между могил на кладбище в новоанглийском городе, на одном из памятников с шестиконечной звездой он прочитал: «Прощай, моя Россия, навсегда, / Тебя я не увижу никогда» [Шраер-Петров 2009: 12][127]. Немудреные строки тронули поэта и навели на размышления о собственной судьбе:
Так почему, гонимый и бесправный,
Мой соплеменник свой последний, главный
Привет к стране рожденья обращал?
Ужели, умирая, завещал
Мне эту связь духовную продолжить,
Чтоб передал ее все дальше, дольше,
Чтобы диковинный и несуразный плод
Любви и ненависти, языка и сердца
Родил в стране приобретенной скерцо,
Которое и плачет и поет?
[Шраер-Петров 2009: 12].
Мне эти стихи как-то по-стариковски особенно греют душу, и не столько заключенным в них смыслом, сколько мелодией печали.
Под руками благодатнейший для исследователя русско-еврейской литературы материал. Еврейская судьба русского поэта – самая пронзительная нота во всей лирике Давида Шраера-Петрова.
Попробуйте определить, кому принадлежат фрагменты из трех разных произведений.
1. Попрежнему шипят взоры вечноты картавой
Два глаза вымена оной лукавой
Четыре глаза ножки венского стула
Вечерком ветерком она дула
Град наступил бесчеловечно ты