Видную роль в динамике сюжета играет унижение. Левитиных угнетает то, что у них нет протекции, блата, поначалу – для того, чтобы их сын-полукровка поступил на дневное отделение медицинского института, где доктор Левитин работает в должности профессора; кроме прочего, поступление обеспечило бы отсрочку от призыва рядовым в армию. Пусть даже понятие «гордость» неведомо большинству советских сограждан, однако для Левитиных, и мужа, и жены, оно имеет совершенно четкую форму: они ведут себя как представители среднего класса. Если государство хочет использовать их ценные таланты, оно должно подтверждать это конкретными действиями: например, уберечь их сына от призыва или по крайней мере от отправки на бойню. Попытки спасти сына от армии усложняют сюжет и вбивают мощный клин между доктором Левитиным и его привязанностью к России.
Стремление спасти своего отпрыска от призыва в армию само по себе не является антисоветским или даже антипатриотическим поступком. Левитины принадлежат к научному истеблишменту, у представителей которого были свои собственные представления о том, какие привилегии им полагаются. Разумеется, количество и качество этих привилегий невозможно высчитать в абсолютном значении, скорее – в сравнительном: в сравнении с партийными элитами и теми состоятельными советскими гражданами, которые имели возможность давать взятки чиновникам. В романе Левитины надеются на то, что смогут спасти сына от призыва; для этого у них есть несколько возможностей, хотя – это отрицать невозможно – некоторые из этих возможностей связаны с нравственным падением (жене доктора Левитина приходится переспать с бывшим ухажером).
Что касается идеологических пристрастий Левитиных, можно с некоторыми оговорками сказать, что стремление уклониться от призыва в армию отражает как минимум идеологический скептицизм; Левитин не считает себя обязанным удовлетворять всем требованиям коллектива, особенно такому бессмысленному требованию, как отправка детей в Афганистан, чтобы сражаться за сомнительные выгоды Советского государства. Словом, еще до скандалов, связанных с отказом в выезде в Израиль, в Левитиных начинает понемногу давать о себе знать опасная для советского режима возможность того, что городской интеллигент при определенных обстоятельствах способен превратиться в противника советского строя.
Дополнительные осложнения связаны с еврейством доктора Левитина. Отчасти благодаря давлению на СССР в рамках поправки Джексона – Вэника 1974 года[171], в 1970-е годы из страны смогло уехать значительное число евреев. Тем не менее Герберт Анатольевич Левитин по-прежнему чувствует себя чужим среди тех, кто выпячивает свое еврейство. Автор противопоставляет доктора Левитина глубоко религиозному еврею из Ташкента и маниакальному сионисту из Бердичева. Московский врач не тычет никому в нос своим еврейством. До того как сам он стал отказником, такие «еврейские» типажи представлялись доктору Левитину слишком традиционно еврейскими: неотесанными, некультурными, не преуспевшими на профессиональном поприще.
На первый взгляд еврейская идентичность доктора Левитина выглядит в начале романа «тонкой» («thin»), по выражению Цви Гительмана, который проводит разграничение между евреями, соблюдающими религиозные обряды и придерживающимися еврейских бытовых практик, и теми, кто этому мало привержен или не привержен вовсе [Gitelman 1998]. По своей сути доктор Левитин в начале романа – космополит. Его жена Татьяна – русская, родом из деревни в Псковской области, а их сын, рожденный матерью-нееврейкой, не является галахическим евреем. Да и вообще доктор Левитин – научный работник и практикующий врач; вряд ли ему близки представления о личной набожности. Он прежде всего верует в знания, разум и трудолюбие. Его идеалы – справедливость, свобода слова, талант и терпимость – могут показаться еврейскими, но не являются ли они традиционными ценностями городской интеллигенции в любой западной демократии? Однако правила эмиграции не принимают в расчет убеждений, а только национальность – это следствие национальной политики СССР, согласно которой в паспорт внесен так называемый «пятый пункт». Если там сказано «еврей» (что в советской терминологии обозначает еврея этнического), человек имеет право на эмиграцию – и точка. Можно обсуждать самые разные коллизии, возникавшие в связи с тем, что люди прятали свое еврейство, и в романе описаны всевозможные проблемы, связанные как с сокрытием еврейского происхождения, так и с неверными записями в паспортах. В любом случае, суть принадлежности к еврейству – магистральная тема романа – изображена в нем с большим драматизмом, а не сведена к словарному определению.
Еврейская тема еще более усложняется тем, что автор изображает доктора Левитина как обрусевшего еврея. Тут нужно отметить, что «еврей» и «русский» отнюдь не являются полярными понятиями. Левитин говорит на чистом литературном русском языке и изображен в романе именно как человек русской культуры. Пересечение и взаимоналожение черт советского и русского осложняет любое прозрачное определение идентичности. Нужно, однако, признать, что к 1980-м годам очень многие проживавшие в СССР евреи либо полностью ассимилировались, либо сильно продвинулись по этому пути. Они называли себя русскими, ощущали себя русскими. Автор, доктор Шраер-Петров, метко определяет это отношение в эпиграфе к роману: «Мы знаем, что мы русские. Вы принимаете нас за евреев» [Шраер-Петров 2014: 7]. То, как в европейских империях евреи часто оказывались в рядах лояльных патриотов – в противовес роли меньшинства в мононациональных государствах, – подробно освещено в научной литературе[172]. В романе автор-повествователь и главный герой Герберт Анатольевич в лирических тонах размышляют о любви еврея Герберта Левитина к России:
Но любил он больше простых мужиков или степенных пожилых рабочих, и особенно из дальних мест, где говор иной, чем в Москве. Сам еврей, он сравнительно мало общался с еврейской средой. Он любил мужиков за терпеливость, несуетность, снисходительность к людским слабостям. Любил их речь, которая текла, как равнинные реки, – медленная, округлая, проникающая в самую душу. Эта русская речь оснащена множеством междометий, эпитетов, приставок и суффиксов, которые, как ухват, поворачивают слово и фразу, чтобы ярче загорелись смысл и чувство [Шраер-Петров 2014: 37].
Русские в романе Шраера-Петрова об отказниках – кто они? Они далеко не монолитны и показаны в широком диапазоне: от безликого профессора – партийного босса-функционера из медицинского института – до угрюмых чиновников из ОВИРа и грубых офицеров КГБ, изрекающих зловещие истины. Заведующий кафедрой, где работает доктор Левитин, Иван Иванович Баронов – совсем никакой не барон, а равнодушный к науке бюрократ – вступает с Левитиным в ожесточенный спор и поднимает болезненные для того практические вопросы: «Справку в ОВИР не получите, пока не уйдете с кафедры, это раз. И кроме того, зарубите на своем еврейском носу, что ваш сын вылетит из института сразу же после зимней сессии. Мы об этом позаботимся. Вы все взвесили, Левитин?» [Шраер-Петров 2014: 62]. Есть в романе и другие русские. Бывший ухажер Татьяны пользуется ее желанием спасти сына и восстановить связь с прошлым родной русской деревни. Автор, однако, изображает Татьяну как поливалентную фигуру: она терпит нравственный крах из-за того, что ее эмоциональное здоровье подорвано отказом в выезде. Одним словом, она изображена именно как измученная жертва, а не как злонамеренный разрушитель семейного счастья.
Вернемся к анализу сюжета: мы, казалось бы, хорошо знаем, как завершился бы традиционный роман: отказников ждало множество сюрпризов, однако все эти подробности казались малозначительными в сравнении с конечным результатом. Некоторые евреи получали разрешение на выезд, для других все сводилось к оттенкам фиаско: плохо, хуже и еще хуже. Середины не было: подав документы на выезд, человек отсекал себя от всего. Бывшая «нормальная» жизнь неизбежно превращалась в тюрьму, реальная жизнь шла в другом месте, а добраться туда оказывалось невозможно. Шраер-Петров изображает это новое сознание с величайшей точностью: читатель не получает объяснения, а лишь ощущает его отсутствие. Рассмотрим для примера сцену последней встречи с бывшими коллегами у Левитина дома; еврейство или инаковость Левитина ощущается с особой отчетливостью, и русский язык в прежнем его употреблении отныне недействителен:
Посидели еще немного. Какая-то пружина, стягивавшая прежде их отношения, оборвалась. И ни общие темы, ни застолье больше не могли удержать их вместе. Так что в прихожей как-то неестественно переговаривались, скорее выпроваживая, чем провожая гостей. Эта неестественность была вполне естественной, натуральной, то есть она была в самом существе положения семьи Левитиных, и коллеги Герберта Анатольевича понимали это и не обижались на него. Он стоял, растерянно прощаясь с Семеном Антиповым и Аликом Волковичем, говорил, чтобы приходили снова, без особых приглашений, и они обещали приходить запросто, целовались с ним, но все понимали, что если и представится случай свидеться, то это будет необычный случай, тяжелый, потому что нормальный, естественный ход жизни разводил их навсегда [Шраер-Петров 2014: 151–152].
Разрыв с коллегами – первый шаг, с которого начинается путь к катастрофе.
Много страниц романа посвящено нисхождению из обычного мира в мир, к знакомству с которым отказники не были готовы. Доктор Левитин никогда не думал, что ему придется сосредоточить всю свою энергию на одной лишь схватке с государством. Со временем безнадежная борьба доводит его до отчаяния. Шраер-Петров описывает боль, засевшую под черепом у его персонажа:
Приемная была, по разумению Герберта Анатольевича, последней инстанцией, крайней чертой, мертвой зоной между реальной жизнью, к которой он так подготовил себя, и жизнью во власти потусторонних сил.