С этим же связана и проходящая через весь роман андрогинная, если не гермафродитическая тема. Однажды хирургу Юдину даже приходится иссечь у двуполого героя Евсея женские части тела андрогина. Понятно, что без «Пола и характера» еврея-антисемита О. Вайнингера здесь не обойтись. Ведь женственный еврей и есть суть его сочинения. Равно как нельзя забывать и о «вечно бабьем в русской душе», как откликнулся на книгу В. В. Розанова «Война 1914 года и русское возрождение» (1915) Н. А. Бердяев. В этом случае иссечение женского из мужского тела и есть метафора появления мужественных евреев, о которых размышляла христианка Н. Я. Мандельштам, и одновременно оставление русско-женственного в Сарматии перед уходом евреев в Палестину. Не будем продолжать все эти перечисления мотивов, источников и отсылок. Иначе придется вспомнить, что и отец Павел Флоренский (в письмах под псевдонимом Омега) в «Обонятельном и осязательном отношении евреев к крови» В. В. Розанова предлагал евреев просто кастрировать (такая мистическая «хирургия» уже привлекала к себе наше внимание [Кацис 20066]).
Впрочем, сейчас я читаю «Искупление Юдина» уже через 15 лет после его выхода в свет и чуть ли не через 40 лет после начала работы над ним автора. Неудивительно, что и читательский опыт в моем случае выявляет то, что было скрыто от современника романа при первом чтении, или выявляет и эксплицирует на языке науки то, что, говоря словами «Грифельной оды» Мандельштама, «там царапалось, боролось» в 1960-80-е годы. Сегодня мы многое из этого можем «понять» не только «с голоса». И дело не в источниках романа, которые можно выявлять с большей или меньшей точностью. Для меня куда важнее понять базовую теологему романа.
В одном из эпизодов романа обсуждается вопрос о том, в будущем или в настоящем (современном) времени происходит его действие. Казалось бы, уже достаточно Пластунких гор (название «Пластунка» анаграмматически намекает на Палестину), Бриттов (то есть англичан-колонизаторов), Службы Безопасности (то ли НКВД-КГБ, то ли SD в названии СБ); заметен и промельк диссидентов. Но дело не только и не столько в этом. Каждый, кто имел дело с протестантскими проповедниками, коих всегда хватало и в позднем СССР, и в постсоветской России, всегда получал двуязычную (русско-древнееврейскую) Библию со словами: так это же ваша – еврейская – книга. И неважно, есть с ней в комплекте Евангелие или нет. Важно, что это путь к «Евреям за Иисуса»! Именно в этом и состоит игра. Достаточно перевести у пророка, например Исайи, фразу «Я сказал, и я приду» как «Я сказал, и я пришел» (в иврите союз «и», обозначаемый буквой «вав», находясь перед глаголом, часто меняет его время), как иудейское «приду» превращается в христианское «пришел». Шраер-Петров выбирает третий вариант: будущее время, а не современность! Точнее, и прошлое, и будущее – как и понимаются пророчества в иудаизме.
И это очень важно. Какой бы ни была современность – иудейской, христианской, иудео-христианской, – будущее может быть и первым, и вторым пришествием Мессии-Машиаха. В любом случае это постхристианское, но иудейское время. Не забудем, что герой третьего из «Трех разговоров» В. С. Соловьева, Антихрист, именно христианскую эру и хотел завершить, начав свою – пост-Новую! И если бы евреи дали ему это сделать, ситуация осталась бы все той же: иудео-христианской с неразрешенным мессианским вопросом. В ортодоксальном иудаизме наиболее крайние его направления не признавали или все еще не признают Израиль из-за немессианского характера еврейского государства. Следовательно, смысл новому Исходу может придать в двойственной иудейско-христианской ситуации, в которой находится сознание советских ассимилированных евреев, лишь Машиах, который (в соответствии с идеологией «Евреев в СССР» или «Трепета забот иудейских») сумеет воскреснуть безо всякого вознесения, а просто окажется «против солнца на земле».
Обратимся теперь к области медицины, фармакологии, какой бы фантастической она ни была в романе, и, разумеется, микробиологии. Шраер-Петров рождается как писатель из духа микробиологии, которой посвящена его мемуарная книга «Охота на рыжего дьявола. Роман с микробиологами» (2010). И это тоже оказывается значимо именно с еврейской точки зрения. Ведь по разного рода антисемитским поверьям, именно евреи отравляли колодцы во время чумы, именно еврейство рассматривалось антисемитами как зараза в обществе. В случае же Шраера-Петрова мы видим, как микробиолог, достаточно ассимилированный еврей, входит в русскую литературу, в ту самую литературу, где десятилетиями боролись с «мускусом иудейства», с его малейшей частицей и те, кто шел и по пути Пастернака, и те, кто проповедовал так называемый асемитизм, как определял это В. Жаботинский. Эти люди любым путем пытались помешать проникновению евреев в русскую литературу, предотвратить то, что воспринималось ими, по аналогии с медициной, как «осеменение», то есть медленное распространение больных клеток по организму.
Раз уж мое понимание «Искупления Юдина» откровенно включает в себя не только читательский, но и исследовательский опыт, не могу не коснуться одного момента воспоминаний Шраера-Петрова, где он рассказывает о воинской службе в маленьком белорусском городе Борисове в 1958–1959 годах. В книге «Охота на рыжего дьявола» Шраер-Петров писал об этом так: «Однако, реальность оказалась сильнее фантазий. Вместо желанной аспирантуры при кафедре микробиологии я был послан служить армейским врачом в танковую дивизию, которая располагалась на окраинах белорусского города Борисова» [Шраер-Петров 2010: 28]. Далее в главе пятой, «Армейский врач», мы читаем:
Осенью 1959 года поездом я прибыл на место военной службы в Белоруссию. Это был город Борисов. От Борисова до Минска можно было доехать на поезде за несколько часов. Поездов было много: Ленинград – Минск, Москва – Минск, Москва – Минск – Берлин. Поездов было много, и все останавливались в Борисове. По американским масштабам Борисов не так уж мал. Хотя поменьше Провиденса (штат Род-Айлэнд) и Нью-Хэйвена (штат Коннектикут), США. Когда-то Борисов был знаменит своими еврейскими традициями: синагоги, еврейские школы, еврейские магазины. Целые кварталы были заселены евреями – торговцами или ремесленниками. Синагоги сожгла Революция. Еврейские школы закрыла Советская власть. А евреев – более <9> тысяч – уничтожили немцы. Спаслись только те (немногие), кто успел вырваться и уехать в эвакуацию на Урал, в Сибирь или Среднюю Азию, или кто сражался в рядах Красной Армии или ушел в леса, в партизанские отряды. Были и еврейские партизанские отряды. В городе был привокзальный буфет с неизменным разливным пивом «Жигули», ресторан «Березина», в котором весь офицерский корпус напивался каждый месяц в день зарплаты, Дом Культуры, Парк Культуры, школы, медицинское училище, здания городских и партийных властей, два или три кинотеатра, штаб танковой армии, танковые дивизии и отдельный учебный танковый батальон, церковь (костел и синагога не работали), какие-то заводы и фабрики, в том числе пианинная, спичечная и фарфоровая (с огромным количеством молодых девушек бойкого западно-славянского, а проще, польского типа), два гастронома и книжный магазин [Шраер-Петров 2010: 29].
Меня не привлек бы к себе этот факт, если бы уже в самые недавние годы мне не пришлось исследовать один очень забавный момент в биографии и творчестве Жаботинского. Момент этот может немало добавить к исторической картинке приезда молодого ленинградского микробиолога и поэта в самую сердцевину существовавшей в пределах Российской империи виртуальной интеллигентской еврейской Страны, от которой после Катастрофы уже мало что осталось.
Эта «Борисовская» история подробно изложена в моей монографии о Жаботинском [Кацис 20196]. Отмечу здесь лишь то, что в середине 1900-х годов русские евреи активно участвовали в движении коммунистов-анархистов, активнейшим образом совершали эксы (экспроприации), добывая деньги и другие средства для революционной деятельности. И вдруг в целом ряде газет стали появляться статьи, стихи и письма с мест о том, что в городе Борисове местный градоначальник повелел евреям собраться в синагоге и общиной проклясть евреев-террористов, то есть, по еврейскому обычаю, наложить на них херем.
Городок Борисов был слишком мал для того, чтобы стать предметом всероссийского и общеимперского интереса, ведь бесконечные дела этих коммунистов-анархистов шли от Одессы, где отразились у Бабеля, до Белостока. Частенько статьи и сообщения в прессе подписывались именами Борисов, Борисовский и тому подобными, а в итоге оказалось, что это таким образом Жаботинский высмеивал деятельность минского губернатора, который и вправду потребовал нечто подобное от минских евреев [Кацис 20196: 509–511]. И все-таки эта история важна не только и не столько совпадением реального Борисова, где оказался Шраер-Петров, с мифическим Борисовым Жаботинского. А важна она тем, что очень часто и в жизни, и, как мы видим, в литературе удачный перевертыш позволяет увидеть в реальной исторической ситуации, попавшей на страницы художественного текста, нечто такое, что скрыто от внешнего наблюдения.
Первоначальная версия «Искупления Юдина» была написана после первой части трилогии об отказниках, романа «Доктор Левитин». Во второй части трилогии, «Будь ты проклят! Не умирай…», автор упоминает придуманный им белорусский город Глебовск, что заставляет вспомнить пару русских святых – Бориса и Глеба. В «Докторе Левитине» есть и замечательный эпиграф, помогающий немало увидеть в той поэтике Шраера-Петрова, которая занимает нас здесь:
Мы знаем, что мы русские,
Вы принимаете нас за евреев.
События и персонажи вымышлены.
Автор
Оказывается, можно связать многие мотивы и образы отказнического романа Шраера-Петрова с некоторыми героями рассматриваемого произведения. И, как ни странно, это опять Андрей Вознесенский, который в стихотворении «Васильки Шагала» написал четко и ясно: