— А надо нам, — задумчиво произнёс Борис Степанович, — как максимум, позиций шесть-семь.
— Вот видишь, ты и уцепил мою мысль.
— И значит… — Песчаный уже подсчитывал в уме… — чтобы их усилить, со стороны нам надо пригласить человек… пятнадцать.
— Своими резервами обойдёмся!
— Нет, Емельян Иванович, нет. В общем, два десятка надо брать для круглого счёта. Ведь и с тренерами у нас напряжёнка.
— Эх, Татьяна-то Тимофеевна вот бы где сгодилась! Да откажется, пожалуй: ей с ребятишками — люли-малина.
— Прыжки в воду — не профилирующий для нас вид, — холодно заметил Песчаный.
Это напоминало дни (также ночи) запуска воды в бассейн. Только тогда денёчки бежали, а теперь год летел, точно сплошной беспрерывный день, сумасшедший, горячечный. Тогда, прежде, повелевали Емельяном страсть и азарт, но и убеждённость, и сейчас полыхал азарт, убеждённость же…
Ну, старался не философствовать. Не отвлекаться. Если от нежелательных мыслишек избавления не было и бессонница одолевала, говорил себе: «Вот же ведь и Кормунин завозил в эти места необходимые кадры, и Залёткин, и не десятками — тысячами. А что те кадры спасали страну, оружие ковали, что жили в палатках и бараках…» Время, говорил он себе, сейчас другое. Но и кадры нужны другие, и условия для них. Сравнивать, утешать себя этим — типун тебе, Емельян, на язык.
Чуть свет в кабинет к нему входил Песчаный — спокоен и неумолим. Садился, придвигая к себе перекидной календарь, молча проверял, что исполнено из записанного собственноручным песчановским бисером. Если со вчерашнего дня оставалось что неисполненное, между ними молчаливо считалось, что число на календаре вчерашнее. Если Емельяну чудом удавалось выполнить всё, что ими было намечено, Песчаный даже не переворачивал листок, а с облегчением срывал, комкал, кидал в корзину.
Какие такие особенные требуются усилия, чтобы в полумиллионный индустриальный город переселить два десятка человек? Да огромные. Надо ведь спортсменов и тренеров и уговорить, создать стимул. Баскетбольному центровому, акселерату, вымахавшему в свои семнадцать на два семнадцать, — пообещать устроить в институт. Да не ему, лопушку, — что он решает? — родителям. Папаша и мамаша — люди бывалые, хлебнули и сладкого, и горького, сомневаются, прикидывают… Переговоры берёт на себя тренер, он оттуда же переезжает. Здесь, на месте, надо уломать ректора института — престиж вуза, честь и слава… Тренеру, чтобы не потерял, а выиграл в зарплате, — организовать повышенную почасовую нагрузку… Приискать работу его жене, по специальности провизору… На первое время номер в гостинице — разумеется, люкс.
— Павел Филиппович? Как жизнь молодецкая? — Директор гостиницы верхним чутьём, как добрый гончак, чует, откуда и почему такой веет ласковый ветерок.
— Миазит, говоришь, замучил? Дак ты разве не знаешь, что я заговором лечу? Какие шутки — сотни вылечил. Только самое эффективное средство — сауна. Да и развеяться иной раз полезно такому, как ты, государственному человеку.
С этим, Павлом Филипповичем, кажется, порядок. Емельян мнёт ладонью щёки, стирает льстивую улыбку. Новый посетитель является — плечищи такие, что едва в дверь протиснулся, голову нагнул под притолокой. Уши примяты, поломаны, лицо бурое, грубое, а глаза на нём младенческие — васильки. Борец-тяжеловес классического стиля, сам по себе приехал, за собственный счёт и даже не просит оплатить дорогу. Его в соседней области из команды дураки списали — ввиду критического возраста, а в нём ещё силушка по жилушкам играет. Он на любую работу готов. Рабочим на стадион — пожалуйста: «Общежитие дадите?»
Хоть чутошный, да праздник. Перед тем как вызвать служебную машину. «Саша, на трубопрокатный». Верный шофёр молча вздыхает, сочувствует. Директор трубопрокатного — мужчина кремнёвый: набычился, насупился. Это, конечно, не Залёткин: тот, когда Емельян сунулся к нему с подобным делом, заявил, уставясь в столешницу, что ясности в вопросе не видит, а видит туфту. Выгнал, по существу. Здесь же шанс Емельяна в том, что трубопрокатчик самолюбив не в меру. «Перспективное, понимаешь, предприятие, — иронизирует над ним Емельян, — развивающееся, ёлки-палки, производство. А наш вот анализ показывает — что? Что в спортивном плане вы глядитесь пониже, чем кожевенная артель». — «Кожевенная?» — Директор взъяряется, жмёт пятернёй на все кнопки селектора сразу. «Внимание всем! Нас тут один… якобы деятель… уличил, что кожевенная артель, полтора инвалида, вносит больший вклад, чем мы в спортивные успехи области. Товарищи, нам дорога наша честь? Значит, так: прибывают три гандболистки. Гандбол, ручной мяч — рукой кидают. Вниманию кадров. Где у нас имеются единицы, не больно влияющие? В ОТК, знаю, ставка есть. В УЖКХ. Третью подыскать». Даёт отбои. «У тебя ко мне всё?» — «А жильё строишь?»
В собственной приёмной ждёт, ножка на ножку, флиртует с секретаршей моложавый, жизнерадостный руинный крепышок, весь в бобрах, точно оперный певец. Это знаменитый тренер по тройным прыжкам. Сложное движение — тройной, три стадии. Называется: скачок, шаг, прыжок. Знаменитый тренер всегда прыгает, скачет и шагает куда надо. Он привёз перспективного питомца. Он шагает через порог кабинета и усаживается, ножка на ложку. «Климат у вас суровый, весна поздняя, баба слабая. Нам нужен сбор, нужны юга». Знамо дело: чеши к начфину исполкома, потому что, только заручившись его согласием, целесообразно предстать пред строгие очи зампреда. Дополнительные средства требуются, свои на нуле, а «юга» влетают в копеечку.
Парамонов время от времени берётся за голову — на место ли она ещё? Борис Песчаный головы не теряет. Хорошо, что у Парамонова есть Песчаный: вот уж подлинно вошёл парень патроном в патронник. На исходе трудового дня Песчаный вновь появлялся в его кабинете и вновь поворачивал к себе численник. Без слов, но почти всегда с немым укором. На Песчаном гнедая, с отливом, тройка, воротничок ослепителен. Емельян по воскресеньям дома занимается постирушкой и глажкой: на шесть дней нужны шесть рубашек: ровно столько, сколько их у него есть. Песчаный приглашает Парамонова проследовать в свой кабинет, заместительский — не откнопливать же от стены простыню-таблицу, которая всё испещрённей цифрами. Текущий анализ динамики будущих результатов спартакиады, прогнозирование — его конёк. И отчасти — для Парамонова — тайна; Это можно ещё понять, как оперировать сопоставимыми величинами: ну, там, метрами, секундами, килограммами, показанными на прикидках, но взвешивать результаты несыгранных игр, нестанцованных гимнастических танцев?..
Песчаный прощается и уходит домой по ночному городу, чтобы вернуться, почитай, тоже по ночному. Парамонов ночует в кабинете на диване. Под утро варит на плитке «Геркулес»: стакан овсяных хлопьев (у него кружка) залить тремя стаканами воды или молока (какое там молоко, кому за ним бегать? Рукомойник налево по коридору), помешивать 15–20 минут, соль и сахар по вкусу. Вкуса Емельян не замечает.
Иногда посреди рабочего дня к нему заглядывала Аннушка — с пирогами, жаренными в масле, начинка — мясо с рисом, с термосом, в котором — ах ты, умница, — крепчайший, как чифирь, сладчайший чай: усталость враз снимает. Ему бы хоть ласковое слово ей сказать, и на языке уж вертелось, но язык сам собой принимался молоть: «Понимаешь ты, дело какое, на сегодняшний день Астрахань очков на пять может стоять выше Саратова, а Краснодар — вклиниться между Красноярском и Пермью, а если Краснодар обштопает Красноярск, то у нас фактически санш… шанш…» Не мог выговорить «шанс» — зарапортовался. Аннушка склонялась к нему, целовала в макушку и уходила на цыпочках.
Однажды вместо неё пожаловала Татьяна Тимофеевна Рябцева. Та стесняться не стала, что мешает, отрывает от самонужнейших забот. Отгребла в стороны бумаги, которыми был завален стол, вымотала из полотенца кастрюлю, вынула тарелку. Из-под крышки пахнуло упоительным ароматом кислых щей. Бухнула в них одну за другой три ложки сметаны.
— Ну дак это какое же спасибо вам огромнеющее, — воскликнул Емельян, принявшись уминать лучшее на свете угощение.
— Ничего, ничего. Сейчас я вам аппетит испорчу. Скажите вы мне, — и тряхнула гривой, — как назвать человека, который засеял поле, а потом сам потравил всходы?
— Как?
— Вот я и спрашиваю, как. Вы были в Северостальске физкультурный маяк. А сейчас вы кто?
Он молча ел — не мог оторваться.
— Спасибо говорить, видимо, должна я, — продолжала Татьяна Тимофеевна. — За квартиру, Я ведь было хотела отказаться от ордера. Разве я не понимаю, что это из того фонда — для приезжих ваших? Вам для меня, думаю, она дорого далась.
— Пустяки всё это, не берите в голову, — воскликнул он, хотя проницательная женщина была полностью права. Борис Песчаный стеной стоял за эту двухкомнатную в экспериментальном доме, предназначая её залётному баскетбольному специалисту. И только то, что специалист вовсе не собирался покидать свой номер-люкс (а следовательно, и оседать в Северостальске намерения не имел), да и репутация, которую имела в городе Рябцева, единственный, как-никак, здесь заслуженный тренер страны, позволили Емельяну выиграть тяжбу.
— В голову не беру. А ордер взяла. Имею право. Здесь уже мои корни, мои детишки. Я не из ваших… шабашников.
— Ну, зачем так-то уж всех?
— Пусть не всех. Дело в принципе. Послушайте, вы же честный человек. Не вертун, не показушник. Не дубина стоеросовая. Неужели вы не понимаете того, что даже мои детишки понимают? Я сама из большого спорта, знаю, чем даются успехи. Резервами. Их долго растят. А где они у вас? Вам-то какая польза от этого запланированного рывка на пятое место, от авантюры по существу? Карьера? Не верю. А области какая польза? Что, у нас карман безразмерный?
Он избегал таких мыслей. Они лишали его по ночам уж последних, жидких обрывков дрёмы, и он пристрастился к снотворному. Он ведь не мог выпрыгнуть на полном ходу из машины. Тем более сам был за рулём.
— А пришла я — жаловаться. Щи можете понимать как взятку. Нам время на воде сократили до предела. И из тренажёрного зала вообще грозятся выпереть.