— Так, Анатолий, — следователь стал очень внимательным и каким-то грустным. — Я вижу, что перед нашей встречей вы посчитали нужным с кем-то проконсультироваться. И знаете, какой вывод я делаю для себя? Скажите мне, зачем обычному человеку, которого вызывают на беседу, предпринимать какие-то меры, чтобы защитить себя? Человеку, который уверен в себе, не чувствует какой-то вины? Ну подумайте? То есть, Анатолий, вы почему-то решили перестраховаться, прибегли к… Что, адвокату звонили? Может, и за границу уже интервью дали, что вас в МГБ вызвали, пальцы вам в косяках дверных ломать?
— Никуда я не звонил, никаких интервью не давал, — поспешно взвился я, — не давал, поскольку не вижу в этом смысла. А что касается чувства вины и невиновности, то вы ведь сами понимаете, что, идя на допрос в МГБ, мало кто может быть в чем бы то ни было уверен. Вы для этого много сделали.
— Ой, ну не надо вот воспроизводить все эти мифы о нас, — отмахнулся следователь. — Вы — здравомыслящий человек, но, повторюсь, ваша вот эта суета меня, как профессионала, заставляет задуматься.
— Послушайте, — меня несло, я не мог почему-то просто позволить ему сказать свою мысль и перейти к допросу. — Послушайте. Вот мы, как вы говорите, сейчас побеседуем, я скажу что-нибудь не то, а вы внесете это в протокол, а потом вызовете меня и уже сразу в наручниках. Потому что протокол — это уже основание для…
— Голубчик, вы меня совсем не хотите слышать. Ну почему вы мне до такой степени не верите? — Дело в том, Лиза, что он действительно выглядел обиженным! Ну, если не обиженным, то покоробленным, и мне действительно начало становиться стыдно. — Я вам говорю: дружеская беседа. И все! Поговорили и разошлись! Да я… Я, между прочим, вообще протокола вести не буду! Вообще. Говорим без протокола!
— И мне ничего не нужно будет подписывать?
— Ничего! Поговорим, и вы поедете домой, допивать свой кофе (а кофе я, Лиза, действительно не допил!).
— Хорошо. Я понял, Евгений Петрович. Я буду честно отвечать на ваши вопросы. Без протокола.
— Хорошо. В каких отношениях вы состояли с Елизаветой Супранович?
И вот здесь — может быть, он специально так сделал, Лиза, но я растерялся. Дело в том, что он сказал о тебе, милая, в прошедшем времени. И, пока я обдумывал этот грамматический нюанс, пришло время отвечать на этот ужасный, повисший в воздухе…
— Ну… В теплых, дружеских отношениях.
Я знаю, Лиза, ты возразишь, что, может быть, не надо было ему вообще говорить о нас, но нас могли видеть, видеть, а его лучше впрямую не обманывать. Я прекрасно ответил, прекрасно: коротко и не придерешься. Теплые и дружеские. Кто может оспорить то, что наши с тобой отношения были теплыми и дружескими? Да никто!
— Когда и где вы познакомились? — сразу же выдал он.
— Познакомились… Весной этого года. В кафе «Шахматы» на улице Карла Маркса. Случайно.
— Как часто встречались с тех пор?
— Ну… Встречались… Регулярно.
— Были ли у вас отношения романтического характера?
И вот что мне нужно было отвечать на этот вопрос? Как далеко в их головах простирается понятие «романтического»? Они подразумевают постель или робко замирают у дверей спальни с букетом роз?
— Я… Я не знаю, — заспешил я, обдумывая всю глупость термина… — Романтического характера? Это, типа, когда в кино под ручку ходишь? В кино мы не ходили. Прошу особенно отметить в вашем… Отчете. Ни разу.
— Ну зачем вы мне хамите? — Следователь разочарованно отодвинул в сторону документ, подвернувшийся ему под руку в этот горестный для него момент.
Документ, отчаявшись подползти под стопку других подобных себе, загнулся вверх и скончался.
— Извините, пожалуйста, Евгений Петрович. Ну правда, ну глупо это звучит, «романтические отношения»… Как на инструкции к презервативу или в речи директора школы перед выпускным вечером…
— Хорошо, Анатолий, давайте так: вы вступали в интимную связь? И я тут упрежу ваши дальнейшие выверты: у вас был, как сейчас принято говорить, секс с гражданкой Елизаветой Супранович?
И, знаешь, ведь это я сам себя загнал в этот тупик. Мог бы просто ответить что-то про «романтические отношения», а потом вывертываться, как захочу, говорить, что понимаю «романтические отношения» как исключающие секс… В общем… Что ж сказать? Ну да, вот так:
— Можно, я не буду отвечать на этот вопрос?
— Можно, — еще более разочарованно ответил следователь.
Вот, эта сцена… Как будто один кореш у другого выпытывает: ну ты ее трахнул, а? А тот, второй, благородный, — не колется, а на самом деле, конечно, не трахнул, если б трахнул — уже б расписывал во всех подробностях. Может, он так и понял? Или он что-то знает? Проблема в том, что я не знаю, что он знает, и не могу об этом спросить, а он мало того, что знать может многое, но и о том, чего не знает, спрашивать может в лоб. И не дай бог мне соврать о том, что ему известно!
— Хорошо, Анатолий. Я чувствую, что беседы у нас не получится. Скажите тогда только, когда и где вы в последний раз виделись?
— А почему ее начали искать, Евгений Петрович? Вот давайте так: если у нас беседа, то я тоже у вас поспрашиваю, в две стороны поработаем, да?
Следователь задумался. То есть нам-то с тобой понятно, кто дал распоряжение тебя искать. Но он ведь не мог мне сказать: «Муравьев Николай Михайлович лично». Ситуация была обратной: я знал то, что он, гад, пытался утаить.
— Девушка исчезла, — начал он.
— Да кто ж сказал, что исчезла, — не дал я ему расслабиться. — Вдруг на отдых в Ниццу укатила?
— Не сказав никому?
— А кому она могла сказать?
— Ну вам, например, Анатолий, — хитро блеснул глазами следователь, и я понял, что отнюдь не один я здесь забавляюсь. — Вам она говорила, куда она могла бы уехать?
Может быть, и вызывали-то только для этого вопроса, а?
— Нет, Евгений Петрович, мне она не сообщала о том, что собирается уехать.
Я думаю, что здесь я ему немножко соврал, ведь ты говорила, что исчезнешь, но «исчезнуть» и «уехать» — не одно и то же, правда?
— Я не знаю, где она сейчас. И мне интересно, кто вам сказал, что она исчезла. Может, он и знает, — вконец осмелел я.
— У исчезнувшей Елизаветы Супранович в Кобрине живет бабушка, с которой она всегда созванивалась не реже раза в неделю. Кроме того, у нее есть несколько подруг. И все эти люди обратили внимание следственных органов на то, что всякий вид связи с Елизаветой Супранович отсутствует, а ее саму никто не видел уже очень долгое время. Мы не могли не отреагировать. Кроме того, в зарубежные средства массовой информации поступила наводка…
— Вами же и данная, — разошелся я, — ну признайтесь же! Если у нас с вами разговор по душам!
— О причастности МГБ к антигосударственным изданиям, выходящим за рубежом, я слышу впервые, — профессионально парировал он. — Но тот факт, что даже они заговорили об этом исчезновении, не оставлял нам шанса на безделье. Мы начали дело.
— Об исчезновении или об убийстве? — задал я вопрос, подсказанный вампиром.
— Дорогой вы наш Анатолий Петрович! В криминалистике до тех пор, пока не найдено тело, об убийстве не заявляют. Тело же не найдено!
Мне подурнело от того, что он сказал о тебе «тело», и я покорно замолчал.
— Когда и при каких обстоятельствах вы виделись с гражданкой Супранович в последний раз?
— Восемнадцатого ноября, — выдал я, пожалуй, чересчур поспешно.
— То есть накануне ее исчезновения, — медленно сказал он.
— А вы уверены, что исчезновение произошло восемнадцатого ноября?
— Совокупность факторов, Анатолий Петрович, позволяет следствию предположить, что исчезновение произошло восемнадцатого ноября около полуночи, — сухо выдал он. — Когда именно и где вы встречались с Елизаветой Супранович восемнадцатого ноября?
— Вечером.
— Во сколько?
— Вечером.
— Точнее!
— Ну, — я решил сдаться (все равно ведь без протокола). — Около двадцати ноль-ноль.
— Это позволяет заключить, уважаемый Анатолий, что вы были последним человеком, видевшим гражданку Супранович. Где состоялась ваша встреча?
Тот самый вопрос, которого я так боялся.
— Ну… Я не помню… Я не помню, Евгений Петрович.
Я бы сам себе не поверил, Лиза! Как это жалко смотрелось! Я ожидал дальнейших вопросов и, может быть, даже угроз.
Следователь опустил голову и откашлялся.
— Хорошо, — сказал он. — Хорошо.
Защитная магия, которую предложил обсыпанный перцем вампир, сработала. «Не помню», кажется, защищало.
— Я не могу заставить вас это вспомнить, — задумчиво сказал следователь. — Современная медицина не знает препаратов, освежающих память. Обычно у нас в таких ситуациях человека помещают под арест месяца на полтора-два, и у него появляется достаточно времени, чтобы вспомнить все нюансы дела, по которому с ним беседуют.
Его интонация изменилась. Я в ней услышал полную готовность меня арестовать, и, главное, я не видел ни единой причины, по которой он не мог бы этого сделать. Я был здесь, у него. Машина стояла у дома.
— Но я не буду вас арестовывать. Я просто предложу вам внимательно задуматься о следующем. Просто сами вот посидите и подумайте. Вы — последний, кто видел Елизавету в живых. После этого ее не стало. И почему-то вы отказываетесь сообщить следствию место, где состоялась ваша встреча. Это нормально? Это не должно меня, как следователя, навести на определенные подозрения?
Тут какая-то защитная пленка, которая предотвращала меня от споров с этим человеком, продолжавшим употреблять прошедшее время в отношении тебя, милая, прорвалась. Как будто я допускал, что ты это слышишь и каждый раз поджимаешь губы, когда я не поправляю его.
— С чего вы взяли, что Елизавета Супранович, как вы выразились, «перестала существовать»? Это что за слова такие? Это разве профессионально? Вы ведь сами говорите: нет тела — нет убийства, а Елизаветы — нет…
— Я, если вы внимательно меня слушали, нигде не употребил слово «убийство». Хотя мне, как, поверьте, довольно опытному оперативнику, представляется, что картина, найденная следственной бригадой на квартире на Карла Маркса, позволяет предположить, что Елизаветы Супранович нет в живых.