— Львов, Тернополь, Житомир… Да-а, браток, много горюшка этой ложкой выхлебано. И еще для других городов место имеется. Смотри-ка! В общем, не ложка — история войны. — Он помолчал, вздохнул, потом добавил: — Не дописал якись хлопец всей истории, царствие ему небесное. Другим, видать, придется дописывать.
Подлатали мы со старым здоровьишко при докторах, снова в свою часть направились.
Как только вышли из санбата, я ложку (не по уставу, конечно!) за кирзовое голенище сунул. Она сразу нашла там себе уголок поудобнее…
…Не слишком часто вспоминали мы про ложку после госпитальских-то харчей — когда не поспишь, когда не поешь, а чаще всего и то и другое вместе.
А если когда и выпадало счастье пообедать в тишине и спокойствии, так мы той ложкой, бывало, щец похлебаем или кашицей побалуемся, на остальное-прочее времени уж не оставалось. Не до граверных работ было.
Однако весной проняло-таки нас со стариком лирическое настроение. То ли дела на фронте лучше пошли и сводки стали интереснее, то ли еще по какой причине, но как-то на привале в березнячке, у приглушенного костра, повертели мы ложку в руках и порешили продолжить необыкновенную летопись, начатую первым владельцем нашей кормилицы.
Сходим ночью в разведку, «языка» приведем, а наутро бой. А еще наутро город берем с боем. Потом замполит радиста кликнет — по радио Левитан подтвердит нам информацию замполита. Больше всего нравилось нам, как произносил он слово «овладели»: говорит — каждую букву как по железу рубит. У меня так даже мороз по коже пробегает, по тому самому месту промеж лопаток, куда ложка когда-то врезалась…
Послушаем мы, убедимся, что все в точности совпадает и никакой ошибки быть не может, имя того города торжественно вырезаем на светлом металле нашей ложки-чудесницы. Вооружимся ножом и режем, некрупно, чтобы все уместилось, но поглубже, чтобы не стерлось, — нам ведь еще далече шагать, черт-те куда!
И что же? Скоро заметили мы, что названия городов на ложке начали повторять, что уже были до нас нарезаны, только идут они в обратном порядке:
Харьков.
Киев.
Житомир.
Тернополь…
— Слушай, а ведь это и в самом деле не ложка, а история войны получается — «Краткий курс Великой Отечественной», — заулыбался мой напарник.
Рассказали мы о ложке молодым ребятам во взводе. У них даже глаза заблестели.
— Вот это ложка! Чудо!
— Не ложка, а «катюша»!
Ну а взводный, как всегда, был всех мудрее, всех рассудительнее:
— Все города и деревни у вас в котелке, братцы. На самом дне Берлин заховался. Хлебай веселее!
Становилась наша ложка и на самом деле чудом каким-то, приезжали даже из армейской газеты корреспонденты, фотографировали, как солдаты необыкновенной ложкой кашу едят. Стали нашу ложку взаймы просить:
— Мы только снимемся и отдадим. Надо фото домой послать.
Любимец всего взвода поэт Федоров написал про эту ложку стихи. Мы читали их вечерами друг другу, слали в письмах родным, вспоминали при взятии городов — больших и малых:
Знают дороги,
кто мы такие.
Солдатская ложка,
и ты не забудь
Львов и Тернополъ,
Житомир и Киев,
Сумы и Харьков —
огненный путь.
Можно ль забыть
те дороги степные?
Ждите назад
опаленных бойцов,
ждите нас,
Харьков,
Сумы и Киев,
ждите,
Житомир и Львов!..
Пришел час, зазвучали стихи эти уже за кордоном, над не нашей, чужою землей. Тут шутку взводного насчет Берлина мы и вспомнили.
Перевели дух как-то утром, позавтракали на зеленом речном берегу, вымыли ложку в прозрачной водице, оттерли мелким желтым песочком нашу кормилицу до блеска и написали на последнем ее свободном уголке:
«Берлин!»
И восклицательный знак поставили. Вот и все.
А в общем, что ж, обыкновенная алюминиевая ложка. Я нашел ее под Харьковом — осенью сорок первого.
― АЗБУКА МОРЗЕ ―
В то лето я упорно изучал морзянку. Вставал раньше всех, взбирался на черепичную крышу дома, затерявшегося в густой южной зелени, и, повернувшись лицом к морю, начинал подавать сигналы всем кораблям, проходившим мимо феодосийской бухты.
На мои приветствия никто не отвечал, меня просто не было видно с большого расстояния, но мне очень нравилось не только составлять отдельные слова, но и строить целые фразы, обращенные к прославленным капитанам.
С пологой крыши дачи, в которой размещался наш отряд, неслось в открытое море:
«Доброе утро, „Красный Кавказ“!»
«Здравствуй, „Георгий Димитров“!»
«„Парижской коммуне“ пионерский салют!»
Я был уверен, что рано или поздно какой-нибудь капитан увидит меня, выйдет на мостик и передаст привет нашему отряду. Не случайно же, в самом деле, мы носили морскую форму, пели матросские песни, а по вечерам у костра вожатый рассказывал нам героические истории, услышанные им от настоящих моряков.
Однажды, почти перед самым отъездом в Москву, мне действительно повезло. Правда, сигналы мои были приняты не знаменитым военным кораблем, а всего-навсего крошечным грузовым катером, перевозившим арбузы из Судака в Феодосию, суденышком, на борту которого красовалось не очень величественное название «Медуза». Но все-таки я торжествовал победу: на узенький, едва возвышавшийся над водой капитанский мостик вышел человек в брезентовой куртке.
— Меня услышали! Сейчас с нами будут говорить! — закричал я на все Черное море и, захлебываясь от восторга, волнуясь и спеша, передал на борт катера:
«Здравствуй, „Медуза“! Я отряд „Золотой якорь“. Прими привет от юных моряков Красной Пресни! Перехожу на прием».
Ответ «Медузы», которого я дожидался с таким нетерпением, поразил меня в самое сердце:
«Я — „Медуза“. Скажи своему вожатому, чтобы учил тебя лучше. Букву „р“ совсем не выговариваешь. Завтра свяжемся в это же время. Матрос Гусев».
Весь день зубрил я это проклятое «р», а на рассвете Гусев, приняв мою депешу, ответил совсем коротко и мрачно:
«Плохо. Учи еще».
Но учить уже было некогда — на вечерней линейке вожатый объявил нам, что утром отряд «сушит якоря» и берет курс на Москву…
Всю осень и всю зиму продолжал я заниматься морзянкой, тщательно отрабатывая каждый знак, каждую букву, особенно злосчастное «р», из-за которого так позорно провалился. А летом отряду нашему снова посчастливилось бросить свой золотой якорь на полпути от Судака к Феодосии, и снова начал я чуть свет забираться на розовую черепичную крышу.
Уже на второй день нашего пребывания на Черноморском побережье мне удалось подкараулить знакомый катерок, тяжело зарывавшийся носом в глянцевой зеленой волне, и снова трассирующей строкой тире и точек дотянулся я до его мостика:
«Дорогая „Медуза“, здравствуй!»
«Здравствуй, „Якорь“! А ты все еще картавишь? Когда же будет порядок?»
«Товарищ Гусев, я учил всю зиму…»
«Гусева нет на катере. Ушел на военную службу. За тобой проследить поручено мне. Моторист Переверзев», — отчеканил сигнальщик, усиленно налегая на букву «р» в каждом слове, особенно в своей фамилии.
Все лето Переверзев тренировал меня, и когда настала пора прощаться, на черепичной крыше была принята одна из самых замечательных телеграмм на свете:
«Теперь толково. Бывай здоров».
…Война забросила меня как-то на Крайний Север. Служил я на далеком, занесенном снегами маяке, мимо которого днем и ночью шли караваны тяжелых транспортных судов под охраной военных кораблей. Днем и ночью несли мы свою неусыпную вахту, а день там ничем не отличался от ночи, утро — от вечера.
Иногда по целым суткам не уходили мы со своего поста, встречая каждый караван каскадом светящихся тире и точек.
Часто вспоминал я на этом одиноком маяке крышу крымской дачи. Я мечтал после войны обязательно приехать в знакомые места, отыскать дорогую теперь моему сердцу «Медузу», поговорить с Переверзевым, но война затягивалась, и мимо маяка все шли и шли караваны судов с пробитыми фальшбортами, обгорелыми палубами, снесенными напрочь мачтами, и лучшей музыкой в мире были для них летящие с маяка слова:
«Путь открыт. Следуйте своим курсом…» Редкий караван проходил мимо маяка молча. Хоть два три слова, а скажет нам через своего сигнальщика:
«Спасибо, ребята, за службу!» А однажды между нашим маяком и одним караваном произошел такой разговор:
«Путь открыт, следуйте своим курсом».
«Спасибо. Жму лапу „Золотому якорю“!»
«Переверзев?… Здравствуй, дружище! Как ты меня узнал, Переверзев?…»
«Такого чистого „р“ я не слыхал еще никогда на свете. Поздравляю. Сегодня же сообщу Переверзеву. Гусев».
Через день на маяк пришла адресованная мне телеграмма:
«Прими и мои поздравления. Теперь совсем толково работаешь. Бывай здоров. Переверзев».
И опять разошлись наши жизненные пути. Надолго ли? Не знаю. Знаю только, что Гусев с Переверзевым могут объявиться в любую минуту, на любом корабле, поэтому я, хоть и считаюсь опытным сигнальщиком, каждый день занимаюсь морзянкой, увеличиваю скорость передач, тщательно отрабатываю каждый знак, каждую буковку, чтобы всегда без запинки можно было сказать своим знакомым и незнакомым друзьям на языке Морзе:
«Путь открыт. Следуйте своим курсом!»
― ВОЗЛЕ СТАРЫХ ДОРОГ ―
Солдаты лежали в продымленной землянке и разговаривали. В темноте не было видно, сколько собралось тут народу — двадцать человек или сорок, или все сто, — но разговор у них был общий, один на всех, и велся как-то так, что никто не мешал друг другу, хотя часто один другого перебивал на полуслове.
Комбат Майоров привел меня сюда обогреться, пристроил возле раскаленной печурки и исчез.
При появлении постороннего человека разговор сначала притих, но через некоторое время возобновился.
— Не зря, значит, слава о ребятах из первой роты идет? — спросил кто-то, свесившись с верхней нары.