какой день? Кто скажет?
Кто-то мрачно буркнул:
— Холодный.
— Отставить! — с досадой отвел неуместную шутку Сергованцев. — В календаре чего сказано?
Шутник спохватился:
— Простите меня, дурака, товарищ командир. Октябрьский ведь праздник завтра! Как это я…
— То-то и оно! Октябрьский. Престольный, значит! Давайте же встретим его как люди.
— Ясное дело! — дружно отозвались бойцы.
Долго не могла уснуть в ту ночь рота Сергованцева. Кто дом вспомнил, кто свою мирную счастливую жизнь аккуратно раскладывал по всем полочкам, кто просто смотрел в тяжелые осенние звезды и вздыхал так, что дым махорки перемешивался с Млечным Путем…
Один Тенеко вел себя как то странно. За весь вечер он ни с кем не перекинулся ни единым словом. Только натаскал дров больше, чем обычно, и угомонился раньше всех.
Под утро часовой подполз к Сергованцеву и сиплым шепотком спросил:
— Спишь, товарищ командир?
— Ага…
— Просыпайся.
— Еще капельку.
Часовой присел рядом с Сергованцевым, помолчал несколько минут, потом зашептал громче:
— Товарищ командир, спишь?
— Больше не сплю.
— Разреши доложить?
— Докладывай. Все спокойно?
— Все как есть спокойно. Но Тенеко твой чего-то дурит, верно слово. Все-таки подозрительный он тип, так и знай.
— Как дурит?! — С Сергованцева слетели последние остатки сна.
— Обыкновенно. Думает, я не вижу, и вот вертится над своим котелком, вот вертится. То на уголья его поставит, то в золу зароет, то забормочет над чертовым варевом чего-то — ну сущий шаман. А сам во все стороны зырь да зырь, будто ждет кого-то или хоронится от кого. Вот тебе и праздничек Октября!..
— Так так-так! И что же ты?
— Я трогать его, конечно, не стал, но все и так ясней ясного.
— Ну?
— От новой разведки он отбояривается. Нечистую силу кличет. Кишка у него тонка, вот и все. А может, еще…
Сергованцев стряхнул с себя налипшие листья, подошел к Тенеко, наклонился над ним, тихо спросил часового:
— Кашлял?
— Артист он, товарищ командир. Сперва кашлял, как всегда, а под утро устал выкобениваться, притих, потом и вовсе храпанул. Ишь спит, как у мамки на печи.
— Спит — это хорошо, — поеживаясь, сказал Сергованцев. — Из спящего человека хворь сама выходит, это давно известно.
— Не спит моя, командира, — шевельнувшись у огня, еле слышно прошептал Тенеко. — Думает моя.
— Думает?! — вздрогнул Сергованцев. — О чем же?
— Хороший ты шеловек, командира, добрый.
— Ну вот, опять заладил… «Хороший», «хороший»… А ты кто такой все-таки? Понять тебя до конца не могу. Храбрый ты или робкий? Северная загадка.
— Зашем так говоришь? Моя тоже хороший. Шамана не верю, бога не верю, только тебя сильно верю, командира.
— «Верю», «верю»! — беззлобно передразнил его Сергованцев. — А зачем воду мутишь, бойцов разлагаешь? Все могу простить: слабый дух — так ты еще юнец совсем; жидкая коленка — так ты и впрямь еле на ногах стоишь. Но шаманить в роте на двадцать четвертом году Советской власти…
Тенеко вскочил:
— Зашем шаманить? Зашем обижай Тенеко? Моя лекарство нашла! Моя всю ношь трава варила. Моя кашлять больше не будет. Совсем не будет! Бери, командира, разведка, бери Тенеко с собой!..
Тенеко стоял перед Сергованцевым, маленький, щуплый, худой, но в свете угасавшего костра фигура его вдруг показалась командиру рослой, статной, поднявшейся плечами почти до самой звезды, висевшей где-то на кончике темной еловой ветви, широко распростершейся над спящей ротой.
Тенеко не сказал больше ни слова. В первую минуту ничего не ответил ему Сергованцев. Молча подле них стоял часовой. Рота спала. В лесу было тихо, как перед большим сражением. Только едва уловимо, тонко потрескивали иглы хвои в красных углях костра.
— Ты это верно? — спросил наконец Сергованцев. — Или…
— Совсем верно, командира. Моя кашлять больше не будет.
— Ну ладно, не будет так не будет. Мы это нынче же и увидим. Я попреками всякими вот как сыт!
Сказал это Сергованцев строго, даже грубовато, но если бы в тот миг было уже светло, Тенеко увидел бы, какими добрыми глазами глядел на него командир.
Во время первой в своей жизни разведки Тенеко был тяжело ранен. В расположение роты его, истекавшего кровью, принесли товарищи. Не приходя в сознание, он умер на руках Сергованцева в конце следующей ночи.
Когда настала минута предать земле исхудавшее, на вид почти детское тело Тенеко, в кармане его рубахи, в том месте, где рассчитывали найти хоть какое нибудь подобие документа, чтобы сообщить родным о случившемся, не нашли ничего, кроме крохотного пучка еще не успевшей увянуть, седоватой, как полынь, травы.
Бойцы, ничего еще толком не знавшие о ночном разговоре Тенеко, Сергованцева и часового, переглянулись.
А командир, пока другие плоскими штыками сосредоточенно копали черствый, прошитый корнями грунт, поднес траву к своему лицу и несколько раз глубоко вдохнул ее запах. Трава была, наверное, горькой и едкой — глаза Сергованцева покраснели и сузились. Но командир не проронил ни единой слезы. Он вообще никогда не выдавал своих чувств. Так и в этот раз. Просто постоял в сторонке, просто помолчал, понюхал пучок осенней травы, потом тихо опустил траву в карман своей гимнастерки, рядом с медальоном смерти.
― СЫСОЕВ ―
В наш госпиталь привезли еще одну партию раненых. Каждый, кто мог двигаться, вышел во двор — навстречу.
Одного определили к нам в палату. Он лежал на носилках огромный, грузный. Санитары, опустив свою ношу на пол, даже крякнули.
Обычно появление нового человека вносило какое-то разнообразие в нашу жизнь — будет с кем свежим словцом переброситься. А на этого как глянули, так и скисли. Весь в бинтах — сверху донизу. И голова замотана, и лицо — вместе с глазами.
Хорошо еще, парень оказался что надо.
— Давайте, — говорит, — знакомиться. Сысоев.
— Откуда? — спрашиваем.
— Орел-батюшка, — слышим невеселый ответ.
— Самые рысачьи места! — попробовал было по шутить я, чтоб поднять новичку настроение.
— Мы свое отскакали, — вздохнув, ответил Сысоев. — Так что же, выходит, нет земляков?
— Орловских нет, из Курска лежит вот один, рядом с тобой, и тот все молчком да молчком.
Сысоев наугад окликнул соседа:
— Ты, что ли?
— Я, — едва слышно буркнул тот.
— Погромче можно? А то я того… недослышу малость.
Еще одно, теперь уже сердитое, «я» вырвалось из-под простыни, в которую был с головой закутан курянин.
— Вот это другое дело, — сказал Сысоев. — Звать-то тебя как?
— Маклецовым зови. Иваном.
Сысоев помолчал, потом сказал задумчиво, со щемящей тоской в голосе:
— Больно в ваших краях соловьи хороши…
— Мы свое отсвистали! — в тон Сысоеву ответил Маклецов.
Я еще раз попробовал повернуть разговор к более веселому берегу:
— Слушали: «Рысаки отскакали, соловьи отсвистали». Постановили: «Отставить такие разговорчики!»
— Отставить! — поддержал меня Сысоев. — Негоже нам ныть и стонать: на войне самый край подоспел.
— Никто и не ноет, — пробасил Маклецов и высунулся из-под простыни. — Душу отвести можно солдату?
— Можно. Нужно даже, — согласился я.
— Вот и отвели, а теперь — черточку! — неожиданно положил конец дискуссии Сысоев.
— Чего-чего? — не понял Маклецов.
— Черту, говорю, пора, как на собрании.
— А с тобой не пропадешь! Хоть перед докторами, хоть перед самими дьяволами, все равно не страшно! — воскликнул Маклецов, повеселев.
— Соловей ты курский или ворона? — перебил его кто то.
— К чему это ты? — обиделся Маклецов.
— К тому, что обход. Накаркал!
В палату действительно вошла чуть не вся наша медицина, и первым делом, конечно, к Сысоеву. От этой подчеркнутой внимательности ему не по себе стало.
— Серьезное дело, — сказал главный врач, внимательно осмотрев новичка. — Но человек вы крепкий, вижу. И мотор у вас не подкачал. Будем оперировать.
Сысоев ответил не сразу. Не желая показывать волнения, старался справиться с нервами. Наконец, совладав с собою, сказал:
— Если зрячим оставите, согласен на все. Оставите?
Врач от прямого ответа уклонился:
— Мотор у вас, повторяю, первый сорт. Это самое важное. А остальное…
— А остальное? — не дал ему договорить Сысоев.
— Мы с вами солдаты?
— Солдаты, — покорно ответил раненый.
— Ну вот и отлично.
Закончив обход, врачи снова остановились у койки Сысоева. Но лишь на одно мгновение. Мне показалось, что главный при этом сокрушенно покачал головой.
Вечером, когда все в палате угомонились, я подсел к Сысоеву, и он рассказал мне свою историю.
— Всю войну отшагал цел-невредим, хотя бывал в таких передрягах, что вспоминать жутко. Ни один волос не упал с головы! Всех дружков растерял, всех до одного. Кого под Ельней, кого под Курском, кого где. «А тебе опять ничего?» — спросят, бывало. «Ничего, — говорю, — не царапнуло даже». Ребята еле живы, а смеются: «В натрубахе тебя матушка родила!» — «В натрубахе», — говорю, а самого, веришь, совесть поедом жрет. Будто нарочно от пуль хоронюсь. Никто не попрекал, не подумай. После каждого боя сам себя виноватил. А пули все мимо, мимо, мимо…
— Так бы вот и закончить тебе войну! — перебил я Сысоева.
Он сердито махнул рукой, потом деловито и строго закашлялся, и я вдруг понял, с какой великой гордостью несет человек доставшийся ему крест.
— Если глаза спасут, я еще землю ковырять буду! Как война ни пахала ее, все одно перепахивать надо. По всей России…
Мы проговорили всю ночь. Когда за окном закричали первые петухи, Сысоев спросил:
— Светает?
— Нет еще, — соврал я, не желая вызывать у него зависти к тем, кто может смотреть сейчас на лучи восходящего солнца.
— Не бреши, — беззлобно оборвал меня Сысоев. — Ты не думай, что если башка замотана, так я и не вижу ничего. Я ушами свет чую. Пальцами! — Он протянул вперед руки — тихие, забинтованные, похожие на двух беспомощных младенцев. — Знаешь, что мне давеча доктор сказал?