— Что за погребение? — бесцветным голосом спросил капитан.
— Может, сын и был грешник, господин офицер... Но я его рожала и хочу все сделать, как положено... Ничего, что только одежда... Положу в отцовскую могилку, пусть лежат рядышком, — продолжала умолять Илинка.
Капитан был в смущении. Впервые у него просили позволения предать земле не тело человека, а только его одежду, и он не знал, как тут быть. Обернулся — его ждал начальник полиции.
— Вы слышали, господин Георгиев, с какой просьбой обращается мать одного убитого партизана?
Тот снял фуражку, поправил волосы и усмехнулся.
— Капитан, я бы не пожалел патрона и на эту старуху, если бы наши воскресли... Сегодня утром опять убили шестерых... Но будем милостивы!
— И дадим разрешение?
— Ни в коем случае! — оборвал его начальник полиции. — Кто поставил себя вне закона, тот отлучил себя и от церкви!
Капитан подошел к матери. Он был не согласен с приказанием начальства, но смолчал. Сапоги его слегка поскрипывали.
— Нельзя, бабушка! — сказал он, помолчал и тихонько добавил: — На завтра объявлена облава... Поступай как знаешь.
— Эх, сынок, сынок...
Илинка заплакала и побрела за попом Илией.
Колокол ухал тяжело, протяжно, редко, удары наслаивались друг на друга, их подхватывал ветер, весенний ветер, что сгоняет снега и одевает деревья молодой листвой.
Антон слушал этот издавна знакомый колокольный звон, слушал, как разбегается по горам эхо, и вдруг ему показалось, что это вовсе не колокол, а грозовые раскаты.
Антон встал, приник к дверям сарая. По размякшим пятнам еще не стаявшего снега, по обнаженной, мертвенно-желтой траве шли двое мужчин. Вначале Антон уловил только голоса, затем начал различать слова. Но вот люди подошли ближе, и он узнал их.
— Как выпустили его из тюрьмы, он только о сыновьях и думал. Все к ним рвался.
— Да, какой был человек! Держался до последнего.
— Когда тетушка Илинка уходила, он спал, а вернулась — он уже холодный...
Они говорили и о другом, но Антон больше ничего не слышал, ничего не понимал.
А когда снова посмотрел через дверную щель, вдруг увидел мать. Он узнал ее по походке. Согбенная, она медленно шла за гробом, следом — соседки. Впереди процессии какой-то старик с крестом, за ним другой — с черной хоругвью и, наконец, отец Илия с кадилом в руке. И Антона пронзила страшная догадка: умер отец! Он отшатнулся от двери, едва сдерживаясь, чтобы не кинуться вслед за траурным шествием... Как хотелось ему принять на себя хоть частичку семейного горя! Но его точно приковали к каменной стене. Потом по телу пробежал озноб, откуда-то из глубины поднялась горячая волна, и он рухнул на солому. Он плакал, и его слезы превращались в ледяные сосульки... Они все росли, множились... Антон выпрямился во весь рост и шел, ослепленный блеском этого ледяного сияния. Протянул руку к искрящимся хрусталикам, они раздвинулись, и над цветущей землей пронесся стоголосный звон. Этот звон пролетел над просторами, затрепетал в синеве неба, отозвался эхом далеко в горах... Потом снова зазвенели ледяные сосульки. Но теперь из холодного сияния появилась девушка. Она улыбалась, прекрасно и робко, а из замерзших слезинок вырастали цветы — диковинные, радостные и свежие. Антона ошеломило это видение. Девушка протянула к нему белые руки, приглашая в свой волшебный мир.
— Нет!.. Не хочу! — вскрикнул Антон и не узнал собственного голоса, прозвучавшего эхом тысяч и тысяч людских голосов.
Девушка обиженно всхлипнула и исчезла вместе с угасшим сиянием, а на белой земле остался темный и влажный след.
Антон открыл глаза. В сарае пахло соломой и плесенью, а сквозь дырявую крышу проглядывали пятна весеннего неба. Он снова подошел к двери, посмотрел через оскалившиеся щели, но вместо погребального шествия увидел деревенских ребятишек, которые ловко водили змея. И в этот миг Антону показалось, что мальчишки — дети той неземной девушки из сна, растаявшей у него на глазах. Или она сама обратилась в этих детей. И пока он с увлечением разглядывал то розового змея с роскошным хвостом, то босоногих оборванных ребятишек, неожиданно появилась Илинка. Сгибаясь под тяжестью корзины, она мелкими шажками шла к сараю, ничем не выдавая того, что она недавно пережила.
— Ты уже ждешь, сынок?
— Мама, я опять видел сон! Такой прекрасный! И девушку видел... красивую, стройную...
— Это потому, что ты уже здоров, сынок!
— Мама, отец... Я все видел.
— Это не он, сынок. Это свекровь тетки Здравки... А где твой отец, бог его знает, — врала Илинка, не поднимая на сына глаз.
— Ты не должна плакать!
— Я и не плачу, сынок! Слезы сами текут...
Когда умирает глава семьи, привычный мир раскалывается надвое. Половина семьи исчезает, а другая, как и раньше, продолжает излучать тепло и согревать души, покуда в холодеющих жилах еще бьется жизнь. Нескончаемой чередой перед глазами проходят воспоминания, вобравшие в себя все, что было пережито вместе — от первого дня до последних мгновений. И уже знаешь, как это страшно — остаться одному, наедине со своим прошлым.
«Илинка... Вот и все...» — сказал ей Тодор.
По движению губ она догадалась, о чем он хочет ее спросить, но боялась этого: дай бог, чтобы он жил и дальше, но, если ему надоест людская молва об убитом Антоне, он может вспылить, как было тогда в корчме: «Замолчите! Хватит врать! Мой сын жив! Жив, а не верите — могу привести его!»
Илинке было невыносимо больно от мысли, что Тодор сейчас уйдет навсегда, так и не узнав правды о младшем сыне. Но и открыться не решалась, и только когда поняла, что еще мгновение — и жизнь покинет Тодора, она наклонилась к нему и прошептала на ухо:
«Тодор, хозяин мой, муж мой, наш младший-то сын живой... Жив наш Ванчо...»
И тогда отец вернулся из небытия, в глазах его мелькнул свет, он впился взглядом в глаза жены и прошептал:
«Ну, и слава богу... Дождись внуков, Илинка...»
И затих. А ей почудилось: когда он глубоко вздохнул в последний раз, по лицу его пробежала надежда и благодарность за то, что она дала ему умереть победившим, удовлетворенным, вечным в вечности...
Антон знал, что мать скорбит по отцу, но пытается не показать виду, и он прощал ей этот невинный обман. Горе ее было огромным, но тревога о сыне — не меньше. Да разве Антон не скорбит вместе с матерью?.. Но что же такое скорбь? Малодушие? Кто знает! Во всяком случае, это чувство выводит человека из равновесия, толкает на безрассудные поступки, превращает его в существо безвольное, неуверенное, зыбкое и потому — негодное для борьбы. Нет, он не имеет права поддаваться печали. Воля к жизни должна быть сильнее.
«Война — это не свадьба, сынок. А все люди смертны!» — сказал ему однажды отец.
Бессмертно наше дело, отец, думал Антон, только наше дело!..
Человек медленно двигался по полю, склонившись над сохой, которую тащили осел и корова. Увидав Илинку, остановился и быстро пошел ей навстречу.
— День добрый!
— Здравствуй! Каким ветром тебя сюда занесло?
— Путнику — дорога, Петре, хозяину — урожай!
— Да ты кто такая?
Илинка села на межу спиной к мягкому весеннему солнышку. Бай Петр закурил цигарку. Она сняла с головы потемневший от пота, залатанный платок, расправила его и не торопясь, словно священнодействуя, подпорола одну из заплаток. Петр смотрел то на ее лицо, то на руки, догадываясь, что эта измученная старая женщина явилась к нему не зря.
Илинка молча вынула из-под заплаты маленький свернутый листок и, так же молча, протянула его пахарю. Он взял бумажку, а глаза его спрашивали: с какой вестью пришла эта женщина?
— Посмотри, там все написано! — ответила Илинка. Он развернул бумажку, и по телу пополз страх.
«Бай Петре! Меня ранило. Подательница записки — моя мать. Передай ей, как найти отряд. Антон»
— Ты ошиблась, тетка! — Бай Петр вернул записку Илинке. — Это не мне. Другому человеку написано. В таких делах я не разбираюсь!
Как это «не разбираюсь»? Сын ведь сказал: «Он меня знает лично. Я ночевал у него, ему известно, кто я такой. Отдай записку, и все!»
— Это от моего сына! Он написал эту записку...
— Говорю тебе — не мне это, другому человеку. О чем тут речь, ума не приложу!
Петр и правда ничего не мог понять. Вон недавно в Зеленом Доле было: отец Вески пошел в полицию и попросил уберечь его дочку от опасности, а девушку взяли и расстреляли у него на глазах. А тут еще хуже получается. Кому не известно, что весь отряд, в котором был и Антон, погиб еще зимой? Видно, не вынесла горя Илинка, решила оказать полиции услугу, чтобы вымолить амнистию хотя бы для мужа.
Петр не знал, что старика Тодора уже нет в живых.
— Ступай своей дорогой, да и мне допахать надо, а то дни еще совсем короткие, — сказал он и поднялся с межи. — А записочки эти ты брось, я человек бедный, не накличь беду на мой дом! — И тронул соху.
Илинка пошла, не оглядываясь. И пока шла, обескураженная недоверием такого человека, в ней зрело новое решение. Она шагала все медленнее, рассуждая сама с собой. Целых два месяца прячет она сына от чужих глаз, ни одна живая душа не пронюхала о нем. Люди знают, что он убит. Вот уже и весна пришла, окутала белой пеной сливы и груши. Поговаривают, что война кончится к Петрову дню. А сколько до него осталось? Каких-то четыре месяца. Зачем же снова отпускать сына в горы? Он еще слабый. Нет, Илинка будет прятать его, пока не кончится эта проклятая война. Знает она один тайник. Когда дядя ее гайдуком был, в нем от турок прятался. Турки дом сожгли, а гайдук невредим остался. Может, и сейчас еще послужит этот тайник. Нечего больше ходить по людям, пусть сын при ней останется, последний в роду Жостовых.
Антону уже не сиделось в четырех стенах, его тянуло на волю, и когда Илинка вернулась, он ждал ее в зарослях на самой макушке холма.
— Мама, ты по дороге лесника не встретила?
— Нет, сынок! Никого не видела!