Уже не имело смысла досадовать, злиться, упрекать себя, прикидывать, что бы было, если бы он спрятался в лесу еще утром, до того, как сомкнулось кольцо блокады. Уже не имело смысла считать загубленные дни, представлять себе обстановку в осажденных селах, думать о предателях и провалах. Теперь самое важное — выжить, устоять, а еще важнее — владеть своими нервами. За одну неделю, перед тем, как выпал снег, — восемь партизанских акций. В отряд влились тридцать четыре новичка, все ремсисты. Правда, в боевых акциях Антон непосредственно не участвовал, но готовил их вместе с Гецо и Чавдаром. Они внесли свой вклад не только в разнообразную деятельность отряда, но и в работу новых ятаков, собрали парней, которые ждали их в условленных местах, а потом ночными тропами вели от дома к дому, от села к селу. И Антон почувствовал гордость. Ту чистую юношескую гордость, которая укрепляется сознанием, что у тебя в руке пистолет, а в карманах позвякивают патроны... Допустим, блокада вызвана желанием уничтожить отряд, но что вызовет она сама, когда ненависть к карателям станет всеобщей, а партизанский отряд наберет силу?
Жандармы разговаривали, а снизу доносился самый обыкновенный смех. Парень поежился. Странно, но в его представлении они были совсем другими. Он был убежден, что они не могут быть такими же людьми, как он сам или бай Атанас, тот самый, что подобрал его в лесу, ласковыми руками растирал его заледеневшие пальцы и подарил рукавицы — они и сейчас у Антона за поясом, — а выслушав рассказ о полицейском участке, о мучениях, ободряюще улыбнулся.
«Да, сынок, и хорошему коню бывает тяжко!»
Антон прислушался — полицейские продолжали хохотать, но теперь к веселым ноткам прибавился гогот — особый, с хрипотцой. Парень насторожился. Нет, людей с собаками не видно, только полицейские ржут все громче, все настырнее, с посвистом и улюлюканьем...
Вдруг рядом послышалось рычание и тихий, угрожающий вой. Антон автоматически нащупал пистолет. Шагах в десяти от него, у соседней пещеры, стоял огромный волк, как бы размышляя, что ему делать дальше. Его зубастая пасть и торчащие маленькие уши не на шутку перепугали Антона. Возможно, волк был не крупнее своих собратьев, но парень впервые в жизни видел так близко дикого зверя. Перехватив стеклянный волчий взгляд и увидев оскаленную пасть, Антон окаменел.
— Ух, какой ты грозный!.. Ну, хватит рычать! — спокойно сказал он, хотя зверь оскалился еще сильнее. — Если ты думаешь разорвать меня, то должен сразу заявить: я буду сопротивляться!
Мало-помалу извечное чувство страха и беспомощности перед опасностью, доставшееся нам от далеких предков, улетучилось, уступив место рассудительности, хладнокровию и уверенности в себе. Снизу снова раздался смех. Парень присел на корточки, а волк смотрел на него внимательно, изучающе и оценивающе. Если бы под рукой был нож... У него, правда, есть, но маленький и хлипкий, годный только для карандаша. Один выстрел тоже бы мог избавить его от страшного соседства, но об этом, разумеется, не стоило и думать.
Антон внимательно огляделся по сторонам. Волчьих следов нигде не было. Так может, он спал в соседней пещерке? Едва ли бы такой осторожный зверь стоял здесь, если бы ему грозила хоть малейшая опасность. Вон какой — могучая шея, зубы; темная спина, белый живот, хищный взгляд...
Волк, очевидно, убегать не собирался. Видел, что в руках у человека ничего нет, к тому же он один. Или каким-то звериным умом оценил, что коль скоро человек не пошел в село, не имеет ружья, не шумит и не вопит, а тоже спит в пещере, то он не похож на других людей — безопаснее или хотя бы сговорчивее.
— А если охотники выследят тебя, ты не приведешь их за собой?
Волк зыркнул на Антона и снова уставился вдаль.
— Давай порассуждаем. Ты сам виноват, что на тебя устраивают облавы.
Волк отступил и сел у входа в пещеру, так, что Антон видел только его выдвинутые вперед лапы и кончик морды.
Соседство все меньше пугало парня — ясно, что зверь не боится его, человека, сидящего в каменном укрытии. Антон насчитал по крайней мере два доказательства в пользу того, что волк без повода не станет ни убегать, ни нападать. Прежде всего — первая реакция, когда их взгляды встретились: зверь был вроде только раздосадован, что человек находится слишком близко от него. И второе — волк все же не бросился в лес, а вернулся в логово.
Спрятался в своей «квартире» и Антон. Что теперь? Один или с товарищами — человек всегда человек, и ты, Антон, сядь и улыбнись. Ведь нежданно-негаданно у тебя появилась новая, надежная защита. Животные умеют выбрать такие уголки, которые недоступны врагам. Все это хорошо. А дальше? Может, через трое-четверо суток удастся спуститься в Корницу? Не будет же блокада длиться так долго. А рисковать не стоит.
Антон выглянул из своей пещеры. Волк сидел в той же позе, неподвижно — лиловый рот, зеленоватые глаза, сахарные клыки. И вдруг повернулся в его сторону.
— Ты догадался, что и мне грозит опасность, правда? Уяснил, что я тоже прячусь? — спросил Антон, точно волк и в самом деле понимает его.
Внимание зверя, который вел себя необъяснимо спокойно, несмотря на близость человека, привлекли далекие, едва заметные черные точки. Он явно почуял угрозу, исходящую не от соседа, а от тех людей, что там, далеко. Волк клацнул зубами, тихонько прорычал и заполз в логово, напоследок взглянув на Антона: с кем он? С ним или с теми, кто поднимается снизу?
Не бойся, серый волк! Ты угадал — с тобой мне гораздо лучше, чем с людьми. Послушай, а почему люди говорят о тебе всякие небылицы? Вот учителка по латыни рассказывала, что самая волчья в мире держава, Римская, была вскормлена волчьим молоком. Я с этим не согласен. Если у волчицы оказалось больше человечности, чем у тех, кто убил мать Рема и Ромула, и если она отдавала свое молоко человечьим детям... выходит, что к ним все человеческое пришло от тебя...
Антон лежал с открытыми глазами, стиснув пистолет в руке. Он решил больше ни о чем не думать. День медленно догорал, неохотно уступая место предвечернему небу с бледными звездами. Снег сделался серым, деревья растворились в неясных пятнах исчезающих теней и в далеком, призрачном свете молодого месяца. На посту дымился костер, пришла смена. Новенькие, видать, смелостью не отличались. Как-то не слишком уверенно устраивались они за обугленной стеной, прячась под одеялами и брезентом, и лишь часовой поскрипывал по свежему снегу. И вот наступила ночь. Антон завернулся в потертый полушубок, зная, что двигаться надо как можно меньше. А рядом светились колючие, страшные волчьи глаза. Зверь не рычал, но был начеку.
Антон задремал. И вдруг, открыв глаза, заметил, что волк подошел к его пещере. Сердце подпрыгнуло к самому горлу, но мозг работал отчетливо: не стрелять! Ни в коем случае! И, чтобы не отступить от принятого решения, он представил, что где-то рядом находится Мануш. Выстрелы, даже если они избавят его от волка и спасут от жандармов, могут бедой обрушиться на товарища, на самого верного друга! Антон нащупал камень, который приготовил еще засветло.
Зверь замер, посмотрел на парня, потом повернулся спиной и, ловко прыгая с камня на камень, стал спускаться вниз. Вот до Антона долетел мягкий звук его шагов по речушке, что еще не успела покрыться льдом. Здесь волк остановился, оглянулся назад, и Антону показалось, что зверь смотрит на него, человека из соседней пещеры. Потом снова пустился в путь и скрылся в белом мраке глубокого ущелья.
Парень проснулся словно от толчка, его била дрожь, но не от холода, а от ощущения опасности, которой удалось избежать. Поначалу он ничего не видел перед собой, когда же глаза привыкли к сумраку, когда он вновь стал различать темные силуэты полицейских и тлеющий костер, он попытался вспомнить, что ему снилось. Вроде, ничего. Ни дом, ни близкие, ни отряд. Перед тем, как снова заснуть, он долго растирал руки, плечи, колени, а согревшись, почувствовал дурноту. Наверное, от голода и истощения. Остался только «НЗ». Может, это голод заставил его проснуться? А ведь, казалось, должен уже привыкнуть к боли в пустом желудке! Антон попытался встать, нагнуться, но чуть не упал от слабости. Провел рукой по мягкой, шелковистой бородке и улыбнулся.
— Как у Тодора Паницы.
Уже прошло четыре, может, даже пять дней, а он-то думал, что самое страшное — это первые двое суток. В голову лезли воспоминания о том, что он когда-либо ел, что пробовал — хлеб на столе отчего дома в сочельник, аппетитная кровяная колбаса на Васильев день, теплый и самый вкусный на свете курбан{9} на праздник святого Петра... Соблазнительные запахи заполнили пещеру, и Антон понял: голод хочет стать господином, чтобы подчинить его сознание и волю.
А волк снова расправлялся со своей добычей. Он выходил в полночь, осторожно ступая по пятнам черной земли, с которых ветром сдуло первый снег, потом исчезал в лесу. Парень наблюдал, как зверь идет, не оставляя следов. Потом возвращался, почти на рассвете, и садился у своего логова. Однажды принес зайца, потом — овцу. Антон слышал, как волк рвет добычу, клацая зубами, а сам видел куски мяса на огне, который не посмел бы развести, чувствовал во рту вкус жаркого...
И вдруг подумал: если застрелить волка, добыча будет его. Из-под горы доносились голоса постовых. Со стороны села раз, а то и дважды в день появлялись все новые взводы полицейских, которые цепью двигались к горному хребту. Неужели предатель указал подходы к отряду? Нет, всего он знать наверняка не мог, иначе бы полицейские устремились прямо к Кремену, а оттуда до Вапы — рукой подать... Кто ведает — может быть, и туда дошли каратели? Пост, что в лесу, вряд ли единственный — ведь где-то недалеко партизанский отряд. Или они разгромили лагерь и теперь прочесывают овраги и ложбины, убивая партизан поодиночке?.. Каждый день на лошади подвозят продукты. Нет, стрелять нельзя.
Волк беспокойно смотрел на своего соседа, как бы сравнивая его со сворой вооруженных людей внизу, глаза его налились злобой. Можно ли вообще полагаться на дружелюбие дикого животного? Способен ли волк понять человека? Тогда что удерживает его здесь, заставляя мириться с присутствием человека? Многолетняя привычка, право хозяина владений, к которым привык? Волк бы мог найти другое место, если бы боялся Антона. Почему не уходит? Инстинкт наверняка призывает его к осторожности, а разум противится? Или вид затравленного, беспомощного человека настолько убедителен, что вызывает лишь чувство сострадания?