— Где он?..
В этом вопросе было все: тревога за судьбу товарища, предчувствие нависшей над ним беды. В холодном, разреженном безмолвии раздался хриплый голос незнакомца:
— С ним ничего... он жив... он только ранен... послал меня, здесь должны быть мулы...
Мануш с облегчением вздохнул, обтер свое потное лицо и посмотрел вверх по склону горы, где дожидались ятаки. Но почему этот человек сказал: «Здесь должны быть мулы», а не «мулов надо отогнать в горы»?
— Пойдешь со мной! Я должен увидеть Антона! — сказал Мануш.
Агент молчал. Молчал и думал. Только сейчас он узнал имя убитого. Что может сделать этот суровый партизан, когда обнаружит следы парня? Существует один-единственный факт — тело убитого. Больше ничего. Хорошо, что рядом с парнем валяется парабеллум. Значит, самоубийство. И дорога в отряд открыта. Надо только все хорошенько запомнить: нарвались на засаду, парня ранило, еще хорошо, что в ногу. Он тащил его, сколько мог... Но почему этот бородач ведет его назад? Не надо было раньше времени выбрасывать пистолет. Мог бы сейчас и этого...
Мануш шел легко и быстро, как серна. И напряженно думал: кто допустил ошибку, Антон или этот человек? Антон прекрасно знал пароль. Почему тогда этот постучал по-другому? Эх, Антон, Антон... Как ты мог забыть самое важное в жизни партизана — пароль? Без пароля не прожить партизану.
Мануш представил себе Антона — худущий, высокий, обиженный до слез, он говорит:
«Я что, девчонка? У меня есть пуловер! А эту безрукавку отдайте лучше Ивайле!»
Мануш облизал искусанные губы. Хотелось пить. Если Антон жив... Едва ли! Раненому худо в такой мороз...
Агент с удивлением озирался: как быстро они вышли к тому месту, где должен был валяться труп!
Мануш наклонился. Кровь. И следы. Свежие следы схватки со смертью.
— Где Антон? — резко выпрямился Мануш. Голос его — как удары, страшные, угрожающие.
Агент напряженно думал. Что, если парень жив? И как бы в ответ на это невероятное предположение откуда-то сзади послышался стон.
— Это он! Он! — выдохнул Мануш, не отрываясь глядя на незнакомца.
Агент бросился вниз по склону горы, но через несколько шагов остановился. Обернулся — перед ним стоял Мануш. Полицейский едва успел поймать глазами направление дула, как из него вырвалось крохотное пламя, заслонившее собой весь мир. Где-то в глубине сознания мелькнула мысль, что надо было бежать не оглядываясь, и невыносимый жар крошечного огонька охватил его тело. Все слилось, стало серым, чужим и исчезло вместе с ним навсегда.
Мануш поднял Антона на руки, сдул с его лица снег и нежно прикоснулся губами ко лбу.
— Жив!.. Жив!..
Антон был легок, как снежинка, и тих, как спящий ребенок.
На востоке стало уже совсем светло. Молчаливые горы пробуждались перед восходом солнца.
Глава вторая. Парень и мать
Она вздрогнула, цепенея от страха. По телу поползли мурашки. Звук послышался откуда-то издалека, из глубины земли. Женщина прислушалась... Ничего! Над ржаной соломой стояла тишина. И только ветер, этот шальной январский ветер гулял под стрехами сарая.
Наверно, показалось... Проклятый ветер, говорит человечьим голосом, подумала Илинка и, наклонившись, стала сгребать исхудалыми пальцами шуршащую солому. И тут кто-то снова прошептал над ее ухом:
— Ваньо... Ваньо...
Она отшвырнула солому и бросилась из сарая. На пороге оступилась, упала, поднялась и побежала снова. Село недалеко... Сейчас она примчится, созовет людей. Но что-то остановило ее.
Стой! Погоди, Илинка! Не торопись! Как бы после не пожалеть!.. Что это было? Человеческий стон? Или завывание ветра, спустившегося с гор? Безжалостный ветер...
В этих горах старая женщина потеряла троих своих сыновей... Илинка оглянулась. Горы, покрытые снегом, все те же. И только открытый черный зев сарая манил к себе, завораживал теплом. Илинка тяжело, прерывисто задышала.
Что делать?.. В сарае человек... наверное, приходил раньше вместе с моими...
Вокруг ни души. Илинка проваливалась в мокрый снег, ноги не слушались, кто-то тянул и хватал ее за полы, но она не оглядываясь бежала назад. Ее подгонял ветер, ее торопил шепот: «Ваньо... Ваньо... Ваньо...»
Человек не знает, где его ждет радость, где — зло и когда это зло может обернуться добром. Дни текут, и ровные, и корявые, вроде бы похожие один на другой, но на самом деле все они разные, и сегодняшний день уже не похож на вчерашний. Так вот и люди. Куда-то спешат, торопятся... Так было и вчера, и позавчера, а посмотришь — и они уже стали другими. И всё что-то делают: кончат одно, берутся за другое, а работы непочатый край. Почему так? Может, зло разрушает то, что создает добро? Ведь им суждено никогда не разлучаться — завязали человека тугим узлом.
Проснешься, и новое утро заглянет тебе в глаза тяжелым воспоминанием дня вчерашнего, нелегкими заботами дня сегодняшнего и тревогами дня завтрашнего. Скотина стоит в загоне голодная, надо ее накормить. Так было и вчера. Дни Илинки как воды Месты — со множеством белых камней, стремнин и омутов, небом, которое отражается в реке, и дном, затянутым ржавой тиной. Течет река, не кончается, как кровь человеческая.
Вдруг она замерла. Здесь кто-то шел! Вот на снегу следы... с гор тянутся... и рядом со следами кровь... Да, кто-то добрался до сарая, да там и остался.
Женщина еще раз оглядела все вокруг. В селе пока спокойно. Лучи солнца освещают маленькие деревенские оконца, из труб тянутся дымки, бесшумно обозначающие свой путь в прозрачно-синей выси. Большие снега и ранний час еще удерживают людей дома. И это хорошо, потому что времена нынче плохие.
Дверь сарая скрипнула и захлопнулась за спиной. Какое-то мгновение Илинка ничего не могла разглядеть в серых сумерках. Пахло соломой и плесенью.
— Эй, парень!.. Сынок, — проговорила она, осторожно ощупывая солому: боялась, как бы не испугать пришлого.
И снова кто-то простонал, чуть слышно и немощно. У Илинки аж ноги подкосились. Она вся обратилась в слух: вдруг стон повторится? Но кругом было тихо.
— Я знала... чувствовала... вечером щенок все к воротам бегал... к гостю... Сынок, сыночек мой, где ты?..
Илинка ползала по соломе, вороша и раскидывая сухие травинки. Она была как в горячке. Дано ли нам знать, каким чутьем улавливает мать дыхание своего чада, пусть даже появившегося на свет много лет назад?
Вначале Илинка увидела руку — безжизненно-белую, восковую, потом лицо с большими синими глазами — синими, как у матери, и большими, как у отца.
Илинка присела, съежилась, сжалась.
— Спасибо тебе, господи...
Дрожащими руками она обхватила голову меньшого своего, нежно прижала ее к груди и только тогда заплакала, тихо и беззвучно. Откуда взялось столько слез в этих иссушенных, выплаканных глазах? Слезы капали на лицо сына, сбегая к его пересохшим губам.
Антон был без сознания или, может, задремал в объятиях матери. И то ли от соленых материнских слез, то ли от жажды, которая поднималась откуда-то изнутри, из глубины тела, губы его задвигались, и он зашептал, едва слышно и прерывисто, слова песни:
Как сейчас там, в стороне советской?..
Улетел орел, расправив крылья,
а Ирина слезы льет по мужу...
Мать слушала, приглушенно всхлипывая. Сын бредил, а ей казалось — он пел... Не перевелись еще настоящие голоса. Ее старшие сыновья садились, бывало, на краю поля, играли на кавалах, пели. И песня, живая, веселая, летела над лесом, ее подхватывали птицы и легкий ветерок, пробегавший по соснам.
— Как ты вырос, сынок!.. И борода появилась... шелковистая и красивая... Как у твоего отца в молодости, когда он воевал вместе с Яне{3}... Да ты поспи, поспи! А мать тебе споет...
Илинка тянула грустно и задумчиво, как пела когда-то колыбельную. И материнский голос теплом разливался по телу сына, навевал покой.
Пробудись, сыночек мой любимый,
нашу землю топчет враг постылый.
Стариков враги поистребляли,
молодых они в полон угнали.
И остались только сиротинки —
близнецы Янкула и Янинка...{4}
Антон медленно открыл глаза. Нет, это не сон. Склонившись над ним, пела мать. Вспомнились вдруг годы далекие-далекие, когда он был совсем маленьким. Скоро вернутся отец и братья, в доме пахнет хворостом и сосновой лучиной... По телу разливалось блаженство, и он едва сдержался, чтобы не дать волю слезам. Мужество, которое поддерживало его до этой минуты и помогало перенести боль двух ранений — в плечо и в ногу, теперь куда-то исчезло. Он смотрел на мать — она сделает все, чтобы спасти его.
— Мама...
— Молчи! Не разговаривай! Сама посмотрю.
Дрожащими руками Илинка приподняла рубаху. Со спины рана большая, а на груди крохотная. Значит, стреляли в упор, он видел и не дрогнул, не побежал... И мать улыбнулась: сын ее не трус, не он бежал от смерти — она сама от него убежала.
— Тише, сынок, тише!.. Ничего не говори, разговор для раненого хуже соли и отравы. Знаю, болит, сейчас мы перво-наперво остановим кровь. Отец твой тоже приходил домой раненый, и ничего, обошлось. Тогда они бились с греками, в тринадцатом году. Страшное было время, дома наши горели, как сейчас. Подпалил враг село Либяхово и двинулся прямо сюда, на наше село. Хорошо, что подоспел Паница{5} со своим отрядом, подстерег врагов у Комарьовицы, и — отец твой потом рассказывал — триста солдат пали, остальные разбежались. А из наших, из болгар, только его ранило. Пришел ни жив ни мертв, столько крови потерял, несчастный...
Мать рассказывала, а руки ее перевязывали раны. Ей тоже невыносимо больно, сердце ее разрывается, но по лицу скользит улыбка. И руки больше не дрожат, и слезы высохли.
— Сейчас я тебя закутаю, а то смотри как холодно...
Она сняла доламу{6}, постелила на землю; развязала пояс, туго перемотала им грудь сына. Не беда, если кровь просочится. Пояс есть пояс, можно новый соткать. А вот когда человек уходит, от него и следа не остается! И живет он только в памяти близких и тех, кто его знал. Взять Санданского. Ходил от Софии до Разлога, от Салоник до Родоплыка, и даже до самого Стамбула, чтобы взять в плен султана. А кто его в глаза видел? Только воеводы, четники да младотурки{7}, которые братались с ним посреди села Мичите. А спроси о Яне, и каждый скажет: «Да разве есть болгарин, который не знает Старика? Ночью был здесь, пошел в сторону Пирина, потом спустился в Роженский монастырь, чтобы хоть одну ночку поспать на чистой постели»...