На самом деле это не гора. Не как в Скалистых горах или в Аппалачах. Любой серьезный альпинист назвал бы ее холмом. Но мы с Тони не серьезные альпинисты. Мы провинциальные подростки-геи, которым нужны природа и туристические тропы. Обожаю растворяться среди деревьев. Я был здесь столько раз, что и потеряться не боюсь.
Впервые я пришел сюда с Тони. На самом деле это его гора. К тому времени мы общались несколько недель: брали напрокат фильмы, тусовались в молле. Тони сказал, что хочет показать мне интересное местечко, и однажды в пятницу после уроков я заскочил к нему домой. До этого водохранилища мы шли пешком около часа. Ранее я миллион раз проходил и проезжал мимо, а на гору не поднимался никогда.
Тони знает названия деревьев и птиц. Пока мы гуляем, он называет их мне. Я стараюсь запоминать, но информация в голове не задерживается. Для меня важна эмоциональная суть того, что вокруг. Я до сих пор помню камень, на котором мы разговаривали во время нашей первой прогулки сюда. Я всегда приветствую дерево, на которое пытался залезть во время четвертой прогулки и чуть не сломал себе шею. А еще есть поляна.
Про нее Тони поведал мне не сразу. На второй или на третьей прогулке он показал на густо растущие деревья и объявил: «За ними есть поляна». Потом мы несколько раз заглядывали за деревья: там впрямь оказался травянистый участок, на котором уместилась бы пара трейлеров, со всех сторон окруженный стволами, ветвями, листьями. Лишь через пару месяцев прогулок по горе Тони признался, что жил на той поляне целую неделю – неделю после того, как родители узнали, что он гей. Однажды, когда Тони был в школе, его мать решила сменить ему зимний гардероб летним и перебрала ящики платяного шкафа. Во фланелевой рубашке она обнаружила журнал. Ничего пошлого – старый выпуск «Адвоката»[39], купленный Тони в одну из поездок в город. Его мать догадалась не сразу – приняла «Адвокат» за литературу для юристов. Потом она села на кровать сына, просмотрела содержание, и секрет Тони перестал быть секретом.
Родители не выгнали Тони из дома, но сделали так, что он сам захотел уйти. Родители не кричали на него – вместо этого они громко молились, озвучивая гнев, разочарование, чувство вины по отношению к сыну в виде обращений к Господу. Случилось это, когда Тони еще не знал меня – не знал никого, кто поддержал бы его и объяснил, что с ним все нормально. Он взял палатку, кое-что из одежды и устроился на поляне. Тони продолжал ходить в школу и сообщал родителям, что он в полном порядке. В итоге Тони навязали перемирие: он вернулся домой, родители пообещали сдерживать свое осуждение. Молитвы стали тише, но по-прежнему оглашали воздух. Доверять родителям Тони больше не мог – только не в ипостаси гея. Считанные любовные послания в свой адрес он хранит в коробочке в доме у Джони, журналы не покупает, а берет у меня. Имейлы отправляет только из школы или от друзей – его домашний компьютер теперь мониторится.
Знаю, Тони до сих пор периодически приходит на поляну подумать и помечтать. Каждый раз, когда мы проходим мимо, я беззвучно ее приветствую. Вместе мы на ней никогда не сидим. Не хочу мешать его уединению. Хочу быть рядом, когда он решит, что уединяться хватит.
– Как дела с Ноем? – спрашивает Тони сегодня, когда мы отправляемся в поход. Как обычно, на тропе, кроме нас, ни души.
– Хорошо. Я скучаю по нему.
– Ты хотел бы, чтобы сейчас он был здесь?
– Нет.
– Хорошо.
Мы проходим чуть дальше, и Тони спрашивает:
– А с Кайлом как дела?
Я обожаю Тони, потому что в его вопросе ни капли осуждения.
– Не пойму, в чем дело, – признаюсь я. – Кайл то любит меня, то не любит. Сейчас он во мне нуждается. Почти уверен, что скоро нуждаться перестанет.
Несколько минут мы идем молча, но я знаю: с темы Тони не сбился.
– По-твоему, это здоровое стремление? – наконец спрашивает он.
– По-моему, хорошо, что Кайл открывает свои чувства, – говорю я.
– Я имел в виду не для него, а для тебя.
Я сбит с толку.
– Так это ведь Кайл просит помощи. Что нездорового в этом может быть для меня?
Тони пожимает плечами.
– Дело в том, что на этот раз я особо не уязвим, – поясняю я. – Выходки Кайла ничего для меня не значат.
– А в прошлый раз ты понимал, что уязвим?
На этот вопрос я могу ответить уверенно.
– Да, конечно, когда влюбляешься, всегда так.
– Мне этого не понять, – вздыхает Тони, и я вижу в нем отражение своей тоски по Ною. Разница в том, что для Тони эта тоска не имеет лица и имени.
– В один прекрасный день ты встретишь своего принца, – уверяю я.
– Встречу и сразу спрошу: «Где тебя так долго носило?»
Мы добираемся до самого крутого склона горы, поднимаем упавшие ветви и используем их как трости. Не потому, что они нам действительно нужны, а потому, что так прикольнее идти. Мы заводим разговор на собственном языке (Sasquan helder figglebarth? – Yeh sesta. – Cumpsy!), но прекращаем его, потому что Тони слышит интересную птичью трель. Единственная птичья трель, которую знаю я, – Бип-Бип Дорожного Бегуна[40].
Взгляд Тони скользит по самым высоким ветвям. Я ничего не вижу, а Тони, посмотрев секунду, кажется очень довольным.
– Это боханк[41]. Он не из наших краев. Но так даже таинственнее.
Я киваю. На таинственное я согласен.
Мы идем дальше.
– Ну а с тобой что творится? – спрашиваю я.
– Ничего особенного.
– А дела-то как?
– Нормально.
– Др-р-р-р-р! – Я изображаю звуковой сигнал из игровых шоу. – Извините, но «нормально» в качестве ответа мы принять не можем. Мы считаем это слово жиденькой отговоркой. Так что, пожалуйста, попробуйте снова.
Тони снова вздыхает, но уже не так тяжело. Он понимает, что прокололся. Если я когда-нибудь отвечу ему «нормально», он отреагирует аналогичным образом.
– Я тут недавно думал о жизни, и перед глазами стоит одна картинка, – начинает он. – Бывает же, что переходишь дорогу на красный свет; видишь, что машина близко, но понимаешь, что можешь перебежать улицу, пока она не подъехала. Видишь, горит «Стой», но все равно бежишь. И всегда есть мгновение, когда поворачиваешься, видишь стремительно приближающуюся машину и понимаешь: если остановишься – тебе конец. Вот так я себя частенько чувствую. Знаю, что успею перебежать. Я всегда перебегаю. Но и машина всегда рядом, и я всегда замираю, чтобы на нее посмотреть. – Тони слабо улыбается. – Порой я завидую жизни, которой живешь ты, но, уверен, ничего хорошего у меня и при таком раскладе не получилось бы.
– У меня тоже так себе получается.
– Ты справляешься.
– Ты тоже.
– Стараюсь.
Вспоминается сюжет, который я видел в местных новостях около года назад. В автокатастрофе погиб юный футболист. Оператор показал его друзей, вернувшихся с похорон, – высоченные, здоровенные парни рыдали, повторяя: «Я любил его. Мы все очень его любили». Я тоже заплакал, а еще подумал о том, слышал ли тот футболист слова любви, пока был жив, или их говорят только в адрес умерших? Я тогда поклялся, что не буду молчать при любимых. Они заслуживают того, чтобы знать: моя жизнь без них бессмысленна. Они заслуживают того, чтобы знать: я души в них не чаю.
– Я люблю тебя, – говорю я Тони далеко не в первый раз. – Ты один из прекраснейших людей в моей жизни.
Тони не умеет принимать комплименты, а тут я выдаю лучший в своем загашнике. Тони отмахивается, отгоняет мои слова прочь. Но я знаю, что он их услышал. Я знаю, что он в курсе.
– Хорошо, что мы здесь, – говорит он.
Мы переключаемся на другой язык – не на выдуманный нами и не на выученный на уроках жизни. Углубляясь в лес и поднимаясь в гору, мы говорим на языке тишины. Этот язык позволяет одновременно думать и двигаться. Он позволяет одновременно быть здесь и в любом другом месте.
Мы с Тони поднимаемся на вершину и пускаемся в обратный путь. В тишине мои мысли и на этой горе, и с Ноем и Кайлом, которые сейчас в разных городах за многие мили отсюда. Мои мысли с Джони, которая сейчас наверняка где-то с Чаком, но без его позволения тишины не дождется. (Так думать несправедливо? Вот даже не знаю.)
Тони рядом, а где витает мыслями, я не знаю – может, он просто сосредоточен на птичьих трелях и на солнечных лучах, которые просачиваются сквозь лесной полог и узором отпечатываются у него на предплечье.
А может, все сложнее. Когда мы возвращаемся на главную тропу, Тони просит его обнять.
Я не верю объятиям вполсилы. Терпеть не могу людей, изображающих объятия, не касаясь друг друга. Объятие должно быть полноценным – обвивая Тони руками, я не только прижимаю его к себе, я пытаюсь на миг облегчить его бремя, чтобы он чувствовал лишь мое присутствие и мою поддержку. Объятие Тони нравится, он обнимает меня в ответ. А потом его поза становится тревожной – он отстраняется, выпрямляет спину, опускает руки.
Посмотрев Тони в лицо, я догадываюсь, что он увидел кого-то у меня за спиной. Выпустив его из объятий, я оборачиваюсь. На нас пялятся двое взрослых.
– Тони? – окликает женщина.
Спрашивать ей нет нужды. Она знает, что это Тони.
Не зря же она лучшая подруга его матери.
Массовый психоз
Тони сидит под замком. Лучшая подруга его матери болтает без умолку. Прихожане его церкви как с цепи срываются. Явившись в школу в понедельник, я выясняю, что ставки Рипа на мою личную жизнь изменились – двенадцать к одному на нас с Ноем; десять к одному на нас с Кайлом; восемь к одному на нас с Тони и один к двум, что я испорчу все отношения и прокукую остаток жизни один.
К концу учебного дня ставки меняются еще сильнее, я по уши в дерьме.
Оправдываться, что мы с Тони просто друзья, бесполезно. Верят мне лишь те, кто меня знает, остальные склонны верить в обратное, просто потому, что так прикольнее. Теперь я не могу даже поговорить с Тони по телефону: я попробовал в субботу, но его мать повесила трубку, пробурчав что-то про дьяволово влияние. По-моему, это перебор.