Ганя теребила край своего передника и мечтала провалиться сквозь землю.
— Что же, дождемся мы твоего ответа? — нервно подергиваясь, заговорила Щука; заметив волнение воспитанницы, она язвительно добавила:
— Сегодня ты не знаешь; завтра уже будет поздно, а послезавтра еще позже.
Это была любимая фраза Щуки, которую она не раз повторяла во время урока. Но Ганя была одной из лучших учениц у Щуки, и к ней эти слова были обращены впервые. Фраза показалась девочке очень обидной, хотя и заслуженной.
А Щука как нарочно не унималась, и ее упреки так и сыпались на Савченко:
— Не думала я, что ты будешь такой ненадежной ученицей, но теперь вижу, что ошиблась. Жаль, очень жаль! Ну что ж, придется тебе послушать, как отвечают другие, и повторять, как попугай.
Это было уже слишком жестоко. Глаза Гани засверкали:
«Жди, как же, стану я повторять!» — сердито подумала она.
А в это время у доски, против нее, очутилась Исайка. Ганя сердито смотрела на нее, не подозревая, что именно эта злая девочка была причиной ее сегодняшних неприятностей. А Исайка громким, уверенным голосом отвечала Щуке.
— Слава Богу, хоть ты меня утешила, — снисходительно кивнула ей Щука и добавила, обращаясь к Гане:
— Теперь ты повтори.
Но Савченко сердито молчала, исподлобья поглядывая то на Щуку, то на Исайку, кривлявшуюся за спиной учительницы и своими гримасами смешившую весь класс.
— Ты что же, и повторить не умеешь, да? — съязвила учительница.
Ганя, красная как рак, молча смотрела в глаза Щуке.
— Истукан! Мумия египетская, а не ребенок! — разозлившись, взвизгнула Щука. — Ступай на место!
И, нервно обмакнув перо в чернильницу, взмахнула им и рядом с единицей, вписанной в журнале против фамилии Савченко, поставила жирную кляксу.
— Ах, — громко прокатилось по классу. Кто-то не выдержал и фыркнул; это еще больше насмешило воспитанниц. Послышался сдавленный смех. И вдруг словно просвистело:
— Щука.
— Кто это сказал, сейчас же сознавайтесь! — побагровев, закричала Ершова.
В классе мгновенно наступила тишина.
— Встаньте, кто это сказал! — в бешенстве повторила учительница.
Но виновная не признавалась.
Щука обвела класс пытливым взглядом: ей хотелось отгадать, кто ее оскорбил. Перед нею сидели девочки — одни со страхом, другие с удивлением на лице. На глаза ей попалась Ганя:
«Она!..» — подумала Ершова, и как бы в подтверждение ее подозрений Ганя искоса взглянула на учительницу и тут же опустила длинные ресницы. Девочка была потрясена всем случившимся и сконфужена нечаянно полученной единицей. Она плохо отдавала себе отчет в происходящем. Ей казалось, что это над ней смеется весь класс, что именно на нее устремлены укоризненные взгляды. Щеки ее ярко пылали, она была близка к тому, чтобы расплакаться. Как раз это состояние и привлекло внимание Щуки, истолковавшей замешательство Гани по-своему:
«А-а… Так виновная не хочет сознаться? Она думает, что я и без того ее не назову? Что она избежит наказания? Она жестоко ошибается!»
— М-lle Малеева, я должна просить вас примерно наказать Савченко, это она крикнула, — обратилась она к дежурной даме, тревожно наблюдавшей за происходящим в классе.
Если бы гром грянул в эту минуту, он не испугал и не поразил бы Ганю так, как это незаслуженное обвинение. Кровь отлила от ее лица; бледная, с похолодевшими руками, она поднялась со своего места и громко сказала:
— Это неправда, m-lle Ершова, я никак вас не называла!
В голосе девочки звучало оскорбленное самолюбие, а открытое лицо дышало правдой. Но Щука уже и без того была выведена из себя, и ответ Савченко показался ей дерзким — как, ей, Ершовой, какая-то малявка перед всем классом смеет бросать в лицо обвинение в том, что она сказала неправду? Это чудовищно!
— Молчать! — взвизгнула она. — Ты забываешь, с кем ты говоришь и что ты говоришь! Если я говорю, что ты виновата, значит, так и есть! Я этого так не оставлю, я доложу инспектору! — и Щука пулей вылетела из класса.
Поднялся невообразимый шум. Девочки кричали, волновались; порядок в классе восстановить было невозможно.
Но вот распахнулась дверь, и Щука вернулась — в сопровождении инспектора. Сердце Гани замерло. В классе наступила мертвая тишина, девочки невольно затаили дыхание. Сдвинутые брови инспектора не предвещали ничего доброго.
— Медам, — обратился он к поднявшимся со своих мест воспитанницам, — m-lle Ершова только что сообщила мне о прискорбном случае, имевшем место в вашем классе. Каждая из вас сама понимает, насколько оскорбительна подобная выходка вообще, а в отношении всеми уважаемой m-lle Ершовой — в особенности. Казалось бы, виновная должна была бы немедленно попросить прощения у обиженной ею преподавательницы, но она не только не сделала этого, но еще отрицает свою вину.
— Госпожа Савченко, — обратился он к Гане, — я последний раз предлагаю вам сознаться в вашей глупой и неуместной шутке и извиниться перед m-lle Ершовой!
— Я не буду извиняться… Я ни в чем не виновата, — взволнованно ответила девочка.
— Вы слышите? Госпожа Савченко упорно отрицает свою вину, хотя m-lle Ершова и застала ее, так сказать, на месте преступления. Ну, что же делать! Мы, со своей стороны, приняли все меры к тому, чтобы смягчить наказание виновной. Но ввиду такой нравственной испорченности госпожи Савченко мы не можем быть снисходительны к ее проступку. Я обращаюсь к вам, m-lle Малеева, — делая знак в сторону дежурной дамы, продолжал инспектор, — с просьбой принять самые решительные меры к исправлению поведения госпожи Савченко. А за сегодняшний случай прошу немедленно наложить на нее строгое взыскание.
— М-lle Малеева, я, со своей стороны, позволю себе просить вас публично наказать этого злого ребенка, — поторопилась добавить Ершова. В душе она была очень рада тому, что наконец будут приняты энергичные меры к искоренению ненавистной ей клички. Она чувствовала удовлетворение задетого самолюбия, и ей ни на минуту не пришло в голову сомнение о возможной ошибке.
Все факты говорили против Савченко…
А Ганя стояла безмолвно, с широко раскрытыми глазами, в которых застыли слезы.
«Что это? Сон? Ужасный сон? — спрашивала она себя. — И как это все случилось? За что меня срамят перед всем классом, грозят наказать в пример всему институту? За что же, за что? О Боже мой, заступись за меня!»
Во время рекреации девочки собирались кучками, шептались, то и дело поглядывая в сторону Савченко.
— А я вам говорю, что она не виновата, — горячо уверяла Липина, — не таковская Савченко, не стала бы кричать, а еще меньше отпираться да лгать.
— Ах, скажите, пожалуйста, какой адвокат нашелся! Тебя, машер, послушать, так все кругом виноваты, только твоя Савченко — святая, несчастная жертва! Ха-ха-ха! — делано расхохоталась Исаева.
— Святая Савченко или нет — это не нам решать, а вот что под нее многие подкапываются, так это точно, — многозначительно возразила Липина.
Окружающие насторожились, но Липина, видимо, больше ничего не хотела говорить.
— Ха-ха-ха! — Исаева опять залилась громким смехом. — Подумать только! Подкоп, подвох, ха-ха-ха! Очень смешно! Поймали воспитанницу, как говорится, с поличным, — так нет же, все ошиблись! Невинная жертва! Ха-ха-ха! Только ошибаетесь, госпожа Липина: вы хоть и первая ученица и умница записная, но мы, остальные дурочки, в ваши басни не поверим, не правда ли, медам? — самоуверенно обратилась она к девочкам.
Но никто ей не ответил. Слова Липиной произвели на всех сильное впечатление, которое не смогла разрушить насмешка Исаевой. В душе почти каждая девочка считала Савченко не способной на обман и тем более на такую дерзкую и глупую выходку.
— Знаете, медам, — горячо заговорила Рыкова, худенькая высокая девочка с нервным бледненьким личиком, — по-моему, Липина права: кто-то скрывается за спиной Савченко, сваливая на нее свою вину. Но пусть эта злодейка знает, что ее поступок низок, что всякая благородная воспитанница ее осудит, — да и от собственного суда совести она не уйдет… — заключила Рыкова дрожащими от волнения губами.
Вокруг стало тихо. Слова Рыковой казались девочкам пророческими.
Ганя не слышала этих разговоров. Бледная и растерянная, она не могла прийти в себя от разразившейся над нею беды. Ее смущало всеобщее внимание, и, чтобы скрыться от любопытных, она поспешно откинула крышку пюпитра и заслонила ею голову.
Но тут ей снова бросилось в глаза пустое место, обычно занятое портретом отца. И девочка, охваченная тревогой, забыла обо всем, даже о своей незаслуженной обиде.
«Неужели пропал?» — со страхом думала она, быстро выкладывая на скамейку все содержимое пюпитра. Ганя тщательно пересмотрела и даже перетрясла каждую книгу, каждую тетрадь — в надежде, что злополучная карточка вот-вот откуда-нибудь выпадет. Но все поиски были напрасны: портрет исчез бесследно.
Женя Тишевская молча наблюдала за подругой. Она не знала, как ей держать себя с Ганей: в душе она не верила в ее вину; к тому же ее тонкий слух отчетливо уловил, откуда просвистело «Щука», но она не знала точно, а только догадывалась, кто именно был виновен.
«Может, я и ошибаюсь, — думала она. — Может, назову невиновную — и пойдет опять история, и вместо одной накажут другую… Но все же легко может выйти так, что кто виноват — тот выйдет сухим из воды. Так уж лучше не по моей вине кого-то накажут. Да и пустяки, ничего особенного Гане не сделают: ну постоит у печки в столовой — не она первая, не она последняя, — вон она даже и не плачет, роется в своих вещах, как ни в чем не бывало», — Женя, озадаченная поведением подруги, подумала о ней даже с некоторой досадой.
«И что она словно ищет. И перед приходом Щуки что-то искала… Ах, да, ведь она жаловалась, что у нее пропала карточка отца», — вспомнила Женя и обратилась к соседке:
— Ну что, нашла своего папочку?
— Нет! Все обыскала, как сквозь землю провалился!
— Да куда же он девался? — недоумевала Женя.