— Хочешь, оставайся, а мне надоело здесь торчать, — и она направилась в класс.
— Просто ты трусиха, — пустила ей вслед Кутлер, но Ганя этих слов уже не слышала.
Кутлер осталась на своем «сторожевом посту» и вглядывалась в лица проходящих старших в надежде снова увидеть любимую девушку. Время летело незаметно, Липочка не показывалась, и Кутлер уже подумывала пойти все-таки отвечать урок ненавистной ей Птице (такое прозвище было у Скворцовой), как вдруг перед ней возникла Стружка.
От неожиданности девочка даже не метнулась в сторону и не бросилась бежать.
— Ну, так я и знала!.. Торчит на лестнице, — торжествующе заговорила Струкова, обрадованная тем, что ей наконец удалось изловить девочку на месте преступления, а это удавалось далеко не всегда.
— Царица моя небесная, — причитала классюха, — и где ты только пропадаешь — ни тебя в классе, ни тебя у пепиньерки…
— Я, m-lle, в la bas была… — торопилась оправдаться девочка.
— Что-о? — недоверчиво покосилась на нее Стружка.
— Ей-Богу, m-lle…
— Да что ж это, свет ты мой! Живот у тебя, что ли, болит?
— Болит, m-lle, честное слово, болит… — радостно ухватилась за это предположение Кутлер.
— А болит, так идем в лазарет… — к ужасу девочки неожиданно решила классная.
Но было поздно брать сказанные слова назад. За обман Стружка наказала бы ее очень строго, и Кутлер предпочла последовать за ней в лазарет.
— Вот больную вам привела, на живот что-то жалуется, — обратилась старуха к молодой, симпатичной фельд шерице, предупредительно подставившей ей венский стул.
Добрая фельдшерица поспешно приложила руку к голове Кутлер и, убедившись в отсутствии жара, весело подмигнула девочке.
— Что у вас болит, моя милая? — ласково спросила она.
— Да живот болит, Серафима Вячеславовна… — не моргнув глазом, бойко ответила седьмушка.
— И что же: колет? Или ноет?…
— И колет, и ноет… — поспешила заверить девочка.
— И что с нею, мать моя? Уж не тиф ли начинается?… — заволновалась не на шутку перепуганная Стружка.
— Авось Бог милостив, и так обойдется, — пробовала успокоить ее фельдшерица, но старуха была сбита с толку.
— Уж вы, голубушка, касторочки ей сейчас же дайте, оно никогда вредно не бывает, — озабоченно распорядилась она. Кутлер похолодела…
Фельдшерице ничего не оставалось, как исполнить ее требование — во избежание личных неприятностей.
«Ничего, вреда-то действительно не будет, дам ей чайную ложечку да вареньица побольше, ну и утешится», — решила она про себя, в то время как Кутлер с тоской следила за ее приготовлениями.
«Вот если выпью и не поморщусь, — значит, люблю Липочку так, как и любить больше нельзя!..» — поставила она себе цель.
— И что вы ей, милая моя, точно жалеете, подлейте-ка еще малость, — услышала Кутлер, и в рюмку упало еще несколько тягуче-липких капель.
«Липочка, это в доказательство моей любви к тебе!» — утешала себя Кутлер, быстро проглотив противное лекарство и подавляя невольную дрожь отвращения.
«Вот и люблю, люблю!» — хотелось ей крикнуть в голос, но строгий взгляд Стружки удержал девочку от проявления охватившей ее радости.
— Оставите ее в лазарете? — озабоченно спросила старуха.
— Сейчас я не вижу в этом необходимости, а вот если похуже будет, так уж придется вам полежать, — на всякий случай предупредила девочку фельдшерица.
Струкова отвела Кутлер в класс, то и дело озабоченно вглядываясь в лицо «больной».
А вскоре виновница ее тревоги оживленным шепотом рассказывала подругам о своих «интересных» похождениях, и скоро весь институт знал о ее геройском подвиге во имя любви к Липочке Антаровой.
Кутлер была героиней вечера. Воспитанницы всех классов, проходя мимо нее в столовой во время вечернего чая, поглядывали с любопытством. А Липочка Антарова, гордая подвигом своей поклонницы, одарила ее очаровательной улыбкой.
Глава VНезнакомый дедушка. — Трудный выбор. — Друзья навек
В Большом институтском зале прием был в самом разгаре. Мелькали шитые мундиры, фраки, формы всех ведомств, нарядно одетые дамы и небогатые родственницы в скромных блузках. Маленькие жались к родным; некоторые всхлипывали от тоски по дому, что, однако, не мешало им уплетать принесенные потихоньку сласти и бутерброды. На пороге зала то и дело появлялись вызванные на прием девочки. Они на минуту останавливались и обводили зорким, тревожным взглядом эту пеструю, шумную толпу, стараясь найти знакомое лицо. Если это бывали родные, то девочки радостно спешили им навстречу, забывая, что десятки любопытных глаз следят за ними, готовые подметить малейшую неловкость или оплошность, чтобы потом сделать их предметом насмешки. Но случалось и так, что девочку посещал кто-либо малознакомый, а иногда даже и вовсе незнакомый — по поручению провинциальных родных заглянувший в институт и не знавший вызванную им воспитанницу в лицо. И такая девочка тщетно вглядывалась в незнакомые лица посетителей, краснела, бледнела и готова была провалиться сквозь землю, не догадываясь, к кому ей следовало подойти…
Классные дамы редко приходили на помощь в таких случаях, зато сами воспитанницы, особенно из старших, охотно «спасали утопающих» и указывали им нужного посетителя. Старшие прекрасно знали, кто, к кому и когда приходит и даже сколько времени остается на прием посетителей. Одни приходили «с петухами», другие довольствовались половиной приемных часов и даже меньше, а некоторые «дальние» норовили захватить только последние десять минут.
— Смотрите, смотрите, пришли к такой-то, ну, значит, сейчас и приему конец… — слышались возгласы воспитанниц, едва на пороге появлялся кто-либо из обычных «минутных» посетителей, и такие приметы почти всегда оправдывались.
Новые посетители привлекали к себе внимание всего приема. И вот в одно из воскресений общее любопытство вызвало появление еще не старого, видного и красивого свитского генерала [13].
— Кто это?…
— К кому? — слышалось со всех сторон; головы поворачивались, шеи вытягивались.
А генерал спокойно опустился на стул, предупредительно подставленный ему служителем Иваном, и с интересом оглядывал приемный зал.
— Вызовите скорее Савченко, — торопливо приказала дама-распорядительница, и очередная воспитанница из дежурных по приему со всех ног бросилась исполнять ее поручение.
— Кто пришел ко мне? — по дороге тревожно спрашивала ее Ганя.
— Ах, машер [14], кто-то очень-очень важный.
— Ну-у? — удивленно протянула Савченко.
— Ей-Богу, наша m-lle Фальяр такой поклон ему отвесила, точно седьмушка княгине!
«Дедушка!» — подумала Ганя. Конечно, дедушка, больше никого у нее не было в городе — ни родных, ни знакомых; конечно, это он, важный такой. И вдруг в памяти ожили все воспоминания об этом незнакомом самой Гане старике, родном дяде ее покойной матери. Викентьевна успела внушить ей благоговейное уважение к старику, занимавшему важный пост и благодаря хорошим связям без труда поместившему внучку в институт, как только отец Гани обратился к нему за помощью. Этого обстоятельства было совершенно достаточно для Викентьевны, чтобы почитать дедушку за благодетеля, и она сумела внушить Гане необходимость молиться и утром, и вечером за «воина Андрея», как звали генерала Зуева. Ганя всегда считалась с советами нянюшки и следовала ее указаниям, а в ее головке сложилось представление о дедушке как о каком-то добром и могучем волшебнике.
Гане было жутковато; она в смущении остановилась на пороге зала, вглядываясь в шумную толпу. И вдруг ей захотелось бежать, скорее, скорее, пока ее не увидал «сам дедушка». Ганя была готова исполнить охватившее ее желание, но в эту минуту чья-то рука легла на ее плечо и послышался голос дежурной дамы:
— Дитя мое, вас вызвал вон тот генерал.
Неуверенной, не своей походкой Ганя подошла к дедушке и отвесила ему низкий реверанс.
«Однако он вовсе не такой уж важный», — разочарованно подумала девочка, в воображении которой дедушка всегда являлся каким-то сказочным чародеем, разодетым в бархат, золото и серебро…
— Так вы, милая барышня, мне внучкой доводитесь? — услышала она ласковый голос. — Рад, очень рад, что довелось мне с вами познакомиться, — продолжал генерал, усаживая Ганю возле себя, внимательно вглядываясь в ее лицо и поражаясь сходству девочки с покойной матерью, которую он при жизни горячо любил.
«Как две капли воды похожа на покойницу», — подумал он, тяжело вздохнув.
— Хорошая у вас мама была, редкая, можно сказать, женщина — и собой красавица, и умница, и талантливая такая!.. А голос-то, голос какой у нее был! Дай Бог, чтобы вы на нее во всем так же походили, как и лицом, и я вас тогда так же буду любить, как и ее любил.
— Я… я… постараюсь, мадемуазель… — робко и смущенно ответила Ганя.
— Что-о? Что вы сказали? — удивленно, не доверяя собственным ушам, переспросил генерал.
Ганя не поняла удивления старика. По привычке она, как и все маленькие, в разговоре со старшими почти к каждому слову прибавляла неизменное «m-lle». И чем больше дети боялись тех, с кем говорили, тем чаще вставляли это самое «m-lle», как бы желая подчеркнуть свою особую почтительность. В волнении Ганя не замечала, что и сейчас, повинуясь привычке, она вставила то же слово и объяснила себе недоумение дедушки неясностью своего ответа:
— Я, m-lle, обещаю постараться, вы и меня полюбите, m-lle, — взволнованно поправилась она.
— О-хо-хо! — расхохотался генерал, сообразив, в чем дело. — Ну, внучка, распотешила ты меня, старика, — переходя на «ты» и похлопывая Ганю по плечу, весело заговорил старик. — Ну какая ж я «мадемуазель»? Взгляни на меня, пожалуйста. Вот седьмой десяток на свете живу, сколько воинских чинов волею царскою переменил, но всегда оставался особою мужского пола, а ты вдруг меня разом в девицы пожаловала, о-хо-хо!