Осенью 1981 года я стал ходить на курсы иврита, но всё еще без мысли об Израиле. Учебник иврита размножался фотографическим способом (ксерокс был почти так же недоступен, как пресс Гутенберга — и опасен). Помню, я дежурил в больнице у матери на Васильевском острове — и, когда она дремала, разбирал эти удивительные, причудливые закорючки, эти тексты, написанные справа налево… Бедная мама, умиравшая долго и мучительно, не одобряла этого моего занятия. Я должен был казаться ей совсем чужим в ее последние годы.
Эдик Эрлих, геолог, высокий профессионал, прямо заявлял, что в Израиль не поедет. Другой высокий профессионал, инженер-электрик Алик Зеличонок, столь же твердо собирался в Израиль; его потом посадили — за сионизм, за мечту, которую он пронес через свою жизнь и в итоге воплотил в жизнь. Были, думаю, и такие, кто перестроился в годы отказа. Перестроился и я. Затевая отъезд, мы с Таней думали уехать так далеко от большевиков, как только возможно: в Австралию. Выбрали на карте город с красивым именем Аделаида и нацелились на него. Тоже — мечта. Человек ведь всегда мечтает; даже на краю могилы. Но сидение в отказе затягивалось, тучи сгущались, картина перестала быть ясной, изображение двоилось. Сперва мне сообщили, что Лев Утевский из Беершевы (приятель Иры Зубер) готов помочь мне с получением нового вызова лишь в том случае, если я не проеду мимо. Затем прилетел из Лондона британец Пол Коллин — с тем же условием от жившей в Израиле старухи Лии Колкер, румынки, говорившей на двенадцати языках, включая арабский и русский. Я задумался. В Израиль ехать не хотелось, но и лгать не хотелось. Что нужно уезжать, бежать опрометью, — не вызывало сомнения. Я, вздохнув, сказал себе: Израиль не гетто; если поедем, поедем в Израиль. Тане тоже туда не хотелось, но она не возразила. Однако ж все эти мысли и разговоры оставались сугубо отвлеченными и теоретическими в течение полных трех с половиной лет. Надежды почти не было.
Еще один ход мысли, сейчас почти непонятный, должен быть отмечен. В случае удачи, в случае получения разрешения на выезд — нельзя было предать остававшихся. Власть твердила, что не отпускает евреев, потому что они едут в Америку, а не в Израиль, — а я видел глаза тех, кто засиделся в отказе и для кого Израиль был всем. Особенно детей было жалко. В 1983 году я написал стихотворение, которое никогда не публиковал. Называлось оно Жизнь в отказе. Сейчас ему самое время и место.
С. Б.
О, велика Россия, велика!
От Белого до Черного, от Бреста
До желтых вод. Печаль отказника
Найдет, найдет в ее просторах место.
Невесел твой насильственный пикник,
Стотысячник, рефьюзник, отказник.
Ты — штилю обреченный экипаж,
Ты — караван в пути, и путь твой долог.
Еще пообкусает карандаш
Твой конвоир, пытливый социолог.
Неимоверный пишется дневник.
Страшны твои анналы, отказник.
Один повесился. Другой с ума
Сошел от униженья. Третий болен.
Тот — побирается. Тот — скорбь сама —
Живет с семьей в разлуке. Тот — уволен.
Но русопят, державный фаворит,
Возвышенно над суетой парит.
О, велика Россия! Где поэт,
Кем правнукам гордиться? Где писатель,
В ком совесть шевельнулась? Вся — паштет
Печеночный, вся — сытый обыватель,
Вся — мелочность убогая: тщета
Лжи и самодовольства. Вся — не та.
Ни честный пахарь, занятый трудом,
Ни физик, вдумчивый и плодовитый,
России чести не спасут: стыдом
Вся изойдет. Ты — нерв ее открытый,
Ты в кровь и в пот, ты в мозг ее проник
Саркомой гибельною, отказник.
Ни диссиденты, стойки и верны,
Ни выкресты, радетели благие,
Пятна не смоют. Не сотрут вины
Неблагодарности. На всей России —
Клеймо. Укор и лучшему из них —
Ее позор вселенский, отказник.
Да было ль ледниковое плато
Отечеством? С ним — ни слезы, ни связи.
И — пусть о нем поднимает голос, кто
Не пробовал, что значит жизнь в отказе!
Пусть почвенник посмотрит (вместо книг)
В глаза твоему сыну, отказник.
Не публиковал я эти стихи по нескольким причинам. Во-первых, художественные достоинства их, осторожно говоря, не бесспорны. (Как и ударение в не совсем нормативном слове отказник. Мы произносили его с ударением на последнем слоге, а можно произнести и с ударением на втором.) Что это за «честный пахарь»? Пьяный колхозник, что ли? Голая схема. Физик, правда, мог быть «вдумчивым и плодовитым», а вполне честным — не мог, потому что никто не мог.
Во-вторых, потому не публиковал, что до середины 1990-х я еще верил в Россию; допускал, что дело не в России, а в ее поработителях. Потом это заблуждение рассеялось. Россия безнадежна; не советский строй оказался, по слову Аркадия Белинкова, «неисправим, неизлечим», а переродившийся россиянин. Россия народолюбцев XIX века оказалась грезой, мифом. Современную, бесстыжую — пристыдить нельзя.
В-третьих, я не хотел обижать моих православных друзей. С этим теперь всё в порядке; в новой России, уродливой до неправдоподобия, иные из них показали клыки именно как православные. Их православие изобличило себя как язычество, как идолопоклонство перед куском суши.
Ну, и не вполне я в этих стихах справедлив, нужно признать. Довольно одного Бориса Чичибабина, чтобы «смыть клеймо». Он как раз и был совестью России, даром, что украинец. Сахаров и другие тоже обойдены. Но сейчас я пишу о себе. Повторю за Руссо: «Я не обещал вам изобразить великого человека, я обещал показать себя таким, каков я есть…». Подчеркиваю в себе дурное; главное для меня в том, чтоб разглядеть себя, а эти стихи хорошо передают настроения, мною в ту пору владевшие.
ЛОЕК, ЛЕА, ПУРИМШПИЛЬ
Не знаю, кого осенило создать Ленинградское общество по изучению еврейской культуры (ЛОЕК). Я эту идею получил готовенькой от Эрлиха и (или) Городецкого. Ленинградский еврейский альманах (ЛЕА) тоже был затеян ими. Зря Дима Северюхин пишет в своих воспоминаниях, что я «начал издавать Ленинградский еврейский альманах». Ни то, ни другое предприятие меня по-настоящему не интересовало. Опасаюсь, что для некоторых других отказников, в том числе и для некоторых вождей, общество и альманах тоже были всего лишь новыми инструментами борьбы за выезд. Только Михаил Бейзер и Григорий Вассерман не шутя интересовались еврейской культурой, жили ею. После выезда первый стал в Израиле университетским историком еврейства, второй — раввином.
ЛОЕК возник летом 1982 года, ЛЕА — осенью того же года. Я оказался в числе членов-учредителей общества (то есть, собственно, поставил свою подпись под документом; не все на это решались). Что до альманаха, то нужен был человек с писательскими навыками, редактор. Меня просили помочь; я с готовностью согласился. На деле работа сводилась к полной переписке каждой статьи (не исключая переводных). Еще вернее будет сказать, что устную культуру приходилось переводить в письменную. Там, в полуподвальной русской литературе, откуда я пришел, было даже слишком много евреев, умевших писать; вспомним статистику антологии Острова; здесь, среди борцов и деятелей, — ни одного. Николай Алексеевич Некрасов знал эту трудность:
Так говорили жиды.
Слог я исправил для ясности.
Перепечатывать на машинке тоже приходилось мне — и не одну-две статьи, а целые выпуски, правда, тонкие, страниц по сто каждый. При составлении выпусков мой голос был совещательным; решали Эрлих, Городецкий, Вассерман. Материалов остро не хватало, содержательно выпуски были бедны, зато расходились так, как другим журналам ленинградского самиздата и не снилось: более чем в ста экземплярах. В сентябре 1982 года вышел ЛЕА-1 в моем исполнении (даже титульный лист я придумал). У меня там помещена статья Саул Черниховский и Владислав Ходасевич — о влиянии, которое еврейский поэт оказал на русского. Неподписанная вступительная заметка Кто мы? тоже написана мною. Самый интересный материал выпуска — статья Бейзера о евреях старого Петербурга. Бейзер, собственно говоря, путеводитель составлял и сам водил экскурсии по еврейским местам города (чему власть всячески препятствовала).
ЛЕА-2 был подготовлен Васссерманом и его кругом. Статья Вассермана Еврейский взгляд на мир ошеломила меня — нет-нет, не силой и глубиной, как его лекции, а своей стилистической беспомощностью. Умный, неотразимо обаятельный в жизни, он писал деревянным языком и явно не понимал этого.
Над третьим выпуском опять работал я. В качестве эпиграфа я поставил: Etiam in tenebris, даже во мраке. Зачем еврейской культуре латинский эпиграф?
В ЛЕА-3 я включил стихотворение ивритского поэта Ицхака Каценельсона в переводе Ходасевича и статью Немного статистики за подписью Г. Р-н (один из псевдонимов Ходасевича). Эта статья — составленный мною реферат по основательной работе Валерия Скобло, которая, насколько я вижу, и по сей день любопытна. Опираясь только на советские источники, Скобло сопоставляет роль различных советских народов в научно-культурной жизни страны. Сколько студентов, дипломированных специалистов, аспирантов, научных работников, кандидатов и докторов наук дали — в относительном исчислении — русские, армяне, евреи, татары? Показателем выбрано отношение процента (скажем) студентов-белорусов к