Ворошилов, огласив порядок дня, сказал:
— Докладывают об обстоятельствах невыполнения приказа комдивы и военные комиссары. Просил бы говорить короче. Короче — всегда толковей.
Начдивы заговорили о потерях дивизий, о стойкости белопольской пехоты, о том, что панская пехота употребляет много ручных бомб, что у панов большие и мощные бронемашины, а окопы сильно укреплены.
— А что, перед наступлением это не было известно? — спросил Ворошилов. — Все и всем было известно. Продолжайте и объясняйте, почему вы не выполнили приказа.
Командиры молчали.
Ворошилов продолжал:
— Мы обещали нашей конницей смять ряды белополяков — и обещания своего не выполнили. Наиболее удачно бились сегодня четырнадцатая и четвертая. Операции белопольской конницы и пехоты ими были парализованы, и беда, угрожавшая флангам и тылу Конармии в результате возможного прорыва врага, была ликвидирована. Мы много выиграли…
— Отчасти благодаря случайности, — доложил Буденный. — Генерал Корницкий во время боя получил приказ идти в другую сторону. Он начал поворачивать, а тут неожиданно ударил на него Пархоменко всей дивизией. Корницкий хотел исправить положение, атаковал Пархоменко, но было поздно. Преувеличивать успехи Пархоменко не будем. Дрались хорошо, но надо драться еще лучше. Что вы скажете, товарищ Пархоменко?
— Я скажу, что прав товарищ Буденный и прав товарищ Ворошилов. Мой успех не развернут. Скажу больше того: стойкость некоторых частей падала. Приходилось ее поднимать. Говорить об этом нелегко… Не буду ссылаться на непрестанные дожди и грязь, мешающие атакам…
— И не нужно ссылаться, — сказал Буденный. — Разумеется, есть разница борьбы и на деникинском и на белопольском фронте! Война степная и война окопная, так как пан опирается на окоп, а мы плохо изучили, как нам брать эти окопы, — не одно и то же. Белополяки хорошо вооружены, потому что их вооружал весь капитализм. Весь! Об этом надо сильно подумать. Мне кажется, что сегодняшний отпор со стороны панов объясняется излишней горячностью наших бойцов и командиров, а также отсутствием большой и крепкой организованности. Гарцевать гарцевали. Кидаться в разные стороны кидались. А сделать самое главное — нащупать слабое место противника — не смогли. И, надо сознаться, мы до сих пор не знаем этого слабого места. Плохо, что не знаем! Можем из-за этого потерять свои преимущества: внезапность и быстроту разворота конницы.
Он ударил крепкой ладонью по карте и проговорил:
— Реввоенсовет категорически требует выполнения приказа о прорыве!
Ворошилов заговорил короткими фразами, недовольно поглядывая на комдивов:
— Отпор показался вам неожиданным? Еще бы! Слишком вы, товарищи, самоуверенны. Противника вы и не считаете за серьезную силу. Это — плохо, безобразно плохо! Обращать на противника серьезное внимание — значит обращать на себя серьезное внимание, значит работать над собой! Ну, что вы еще скажете?
Разгорелся спор о частностях — как наступать.
Тимошенко настаивал, что комсостав должен усиленно учить кавалерию действиям в пешем строю.
Возражали Пархоменко и Городовиков. Комбинированный — пеший и конный — строй — очень хорошо, и мы его будем применять. Но это вовсе не значит, что мы должны спешить всю нашу конницу.
— Кто говорит о спешивании всей Конармии? Тогда надо ей и имя переменить! — вспылил Тимошенко.
Заговорили по двое, по трое сразу. Но по всему было видно, что договаривались уже мысли второстепенные, что требование командования о большей спаянности частей не только понятно, но и будет выполнено.
Ворошилов, поняв это настроение, улыбнувшись почти незаметно, взглянул на Буденного.
Буденный перехватил эту улыбку, и лицо его повеселело, хотя он и всячески старался скрыть это.
Быть может, одному Пархоменко, хорошо знавшему Ворошилова, стало целиком понятно изменение, охватившее Климента Ефремовича. Пархоменко еще раз взглянул на него. «Выйдет дело!» — подумал он. И, весь внутренне дрожа от восхищения пред событиями, которые развернутся через некоторое время и которым суждено будет сильно повлиять на исход войны с белополяками, начал внимательно слушать Буденного. И, слушая Буденного, он твердил про себя с все нарастающей и нарастающей силой: «Выйдет, выйдет дело!»
— Ясно, что белопольская армия дисциплинирована. И дисциплинирована неплохо. Есть кому ее дисциплинировать! От всех слышим, что со всего света дисциплинировщики съехались, — говорил тихим и внушительным голосом Буденный. — Ясно, что офицеры имеют у них опыт империалистической войны, что есть у них и бомбометы, и минометы, и траншейные орудия, и телефонная связь доходит у них вплоть до застав. Ясно, что у них есть все, чего у нас нет! Кроме техники, дерутся паны планомерно, постепенно закрепляя окопами и проволокой то, что отнимут у нас. С фланга их нашей конницей и не возьмешь: они короткие наши обходы способны выдержать. Трудно?
Он взглянул на Ворошилова и добавил:
— Трудно, конечно! Но это не значит, что трудность неодолимая. Мы — большевики, коммунисты, мы ведем народ, народ нам верит, как же мы можем признавать неодолимые трудности? Мы их не признаём и никогда не признаем!
Одобрительный и радостный гул пронесся по комнате.
— Революция приказала нам вселить в пана панику. Что это значит? Это значит, что пан должен подняться из окопов и должен бежать!
Буденный прошелся по хате, крепко стуча каблуками.
— Безобразие, если панская пехота, видя нашу приближающуюся конницу, лежит себе да постреливает. Не боится?
Он остановился перед Пархоменко:
— Должна бояться! У-ух, еще как будет бояться!.. Вот как поведем крепкую перестрелку перед фронтом и по флангам, чтоб пан кучками не собирался, а растянулся по всему фронту в ниточку, да ка-ак дернем в одном месте за эту ниточку, да ка-ак порвем ее…
— Худо будет пану! — сказал, широко улыбаясь, Пархоменко.
— Худо! Потому что тут ты, Пархоменко, выскакиваешь в тыл, а паника в тылу распространяется много раз быстрее, чем по фронту. Хорошо? Хорошо!..
Он сжал кулаки и вздохнул, набрав в грудь много воздуха, точно готовясь к длинной погоне.
Поднялся Ворошилов.
— Не будем отказываться и от спешенного строя, но не будем отказываться, товарищи, и от преимуществ действия кавалерии. На данном этапе войны, которую нас вынуждают вести, преимущества Конармии доказаны, слава ее велика, и не польским панам ее опровергать!
Затем он стал развивать мысли о спешивании, о значении огневого боя, о тачанках, о конной артиллерии, о строгом учете и запасе оружия и, заканчивая речь, перед тем как отпустить командиров, сказал:
— Наша боевая опытность и обязанность перед партией большевиков заставляют нас усиленно внушать бойцам, что противника, нами встреченного, надо бить не массой, не ордой, а организацией. Шапками тут никого не закидаешь! Храбрость Конармии, наводившая ужас на деникинскую пехоту и конницу, будет в десять раз действеннее на белополяков, если эта храбрость спаяется организацией. При хорошей организации каждый боец, даже в отдельности действующий, будет понимать, что выгоднее бить противника с той стороны, где тот слабее. Внушайте: бой заключается не в том, чтобы, увидев врага, броситься в атаку, а в том, чтобы перед боем заставить противника показать нам свою наиболее слабо защищенную часть фронта. И тогда — прорвать, бить, гнать вволю! Вот как учит нас партия побеждать! И вот чему мы должны учить наших товарищей!
Помолчав, он проговорил медленно и веско:
— Партия и народ верят, что приказ о прорыве будет выполнен, несмотря на самое яростное сопротивление противника.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Эти дни своей жизни Пархоменко считал самыми тяжелыми, но вместе с тем и самыми прекрасными.
Хотя дожди продолжались с прежним упорством, но при ссылках на трудности командиры уже на дожди не ссылались. Более того, говорили о дождях как о благоприятном факторе, который позволяет обозам со снарядами подходить к фронту беспрепятственно, потому что противник из-за дождя не имеет возможности производить воздушную разведку.
По вязким, осклизлым дорогам непрерывно шли обозы со снарядами, консервами, фуражом. Шли пополнения. Гнали табуны коней. Если в обозах лопалась сбруя, ломались ободья и оси, красноармейцы на себе вытаскивали телеги из грязи.
И тот, кто голодный и больной работал у станка в полупустых московских заводах; и тот, кто истощенный и усталый вел поезда со снарядами на фронт; и тот, кто на себе, сменив замученных коней, подтаскивал снаряды и орудия к линии огня; и тот, кто стрелял этими снарядами, готовя прорыв; и тот, кто ночей не спал, видя перед собой окопы врага и ожидая момента, когда командир скажет: «Вперед, товарищи!» — все и час от часу все больше и больше чувствовали и понимали, что не свершить прорыва нельзя, не погнать пана невозможно, а значит, совсем уже немыслимо допустить успех третьего похода Антанты!.. И каждый норовил сказать другому и повторить самому себе: «Велика вражья хмара, да и велик ветер в нашей стране. Отгоним».
Ударная группа из трех лучших дивизий Конармии сосредоточивалась на узком фронте в десять километров между тенистым, утопающим в садах местечком Самгородок и небольшой деревней Снежная. Местечко Самгородок расположено в пятидесяти километрах от Бердичева, при слиянии речек Десны и Десненки. От сильных и непрерывных дождей эти речки взбухли, овраги вдоль берегов их наполнились мутной водой, в кустарниках было сыро и тоскливо.
Сюда, на предназначенные им позиции в лесах, оврагах и кустарниках, тянулись дивизии.
Впереди всей группы войск приказано было стать 14-й.
14-я, полная гордости и тревоги, шла к своему боевому месту. Она гордилась, что ее ставят впереди всей Конармии. И она тревожилась, сумеет ли полностью и беззаветно оправдать это доверие командования, партии, народа?
В 14-й, равно как и в других дивизиях, во все свободное время, которое оставалось от переходов, происходили непрерывные учения, митинги, собеседования, чтения газет «Правда» и «Красный кавалерист». На еду и сон оставались в сутки едва четыре или пять часов. Командиры же и комиссары почти совсем не спали. Они почти потеряли голос от непрестанных речей, но им все казалось, что они еще недостаточно глубоко объяснили бойцам решение совещания при Реввоенсовете Конармии.