ля, тополя, и цветов ни шиша. Только несколько диких подсолнухов колышется на тонких стеблях у дорожного знака.
Сорвав их, сажусь прямо на асфальт. Закуриваю. Руки не слушаются, чувства оглушают: кричат все разом, как малышня в субботний вечер на детской площадке. Докурив, ещё какое-то время верчу в руках куцые подсолнухи. Пахнут какой-то хренью, выглядят примерно так же. Не такой я представлял нашу встречу.
Да какая к чёрту разница?!
Мы. Сегодня. Встретимся.
Я нашёл её.
Дальше гоню как ненормальный. Въезжаю в богом забытую деревню, маньяком всматриваюсь в прохожих. Как во сне торможу у калитки самого крайнего дома. Зелени вокруг – море. Тёплый слабый ветер раздувает развешенные на верёвках полотенца. Какая-то пожилая женщина сидит на пеньке в тени яблони перед домом и что-то бубнит себе под нос, хлопая в ладони.
– Здравствуйте, – взмахиваю подсолнухами, чтобы привлечь к себе внимание, но сам отвлекаюсь на воинственное:
– Ама-ма-ма!
Резко поворачиваю голову и только сейчас замечаю частично скрытый за сохнущей простынёй манеж. А в нём ребёнка. Маленький мальчик в такт хлопкам притоптывает упитанными ножками, крепко держась пальчиками за пластиковый борт.
Женщина что-то спрашивает. Я не слышу. Ибо растерянно разглядываю не менее опешившего малыша. Его взъерошенные тёмные волосы падают на лоб, застиранная майка едва прикрывает причиндалы, в карих глазах, бегающих по моему лицу – наивное любопытство. Но вот тонкие бровки хмурятся совсем по-взрослому, он тянет руку к цветам, сжимает и разжимает пальцы в каком-то жадном хватательном жесте и, наконец, заходится требовательным кличем:
– Ама-ма!
А у меня не получается ни моргнуть, ни вдохнуть, ни выдохнуть. Больно.
Не верю. Не могла она...
Я начинаю узнавать в нём себя на детских снимках, ещё до того, как впиться ошалевшим взглядом в висящий на детской шее кулон. Мой кулон. В ушах шумит. Внутренности стягивает в болезненную точку. Так невыносимо жжётся сердце, будто к груди приложили раскалённый утюг. Кажется, слегка пошатываюсь.
Тётка снова что-то говорит, трясёт меня за локоть, а я просто тяну руку к крохотной ладони и не осмеливаюсь дотронуться, такая она маленькая. Малыш решается первым, просто хватает меня за указательный палец и тянет к себе. Только теперь, именно в этот момент, я по-настоящему начинаю понимать, о чём спрашивал меня Поплавский, как и искренность моего ответа. Действительно закопаю. Живьём. Любого, кто попробует отнять.
Глава 47
Бритвой по сердцу
Вера
Из продуктового магазина я выхожу с упаковкой йодированной соли и стойким желанием посыпать ею глаза местных святош. Городская распутница, пристающая к чужим мужьям с просьбами нарубить дров или заменить розетку – излюбленная тема на повестке дня. И не важно, что за любую помощь я всегда плачу монетой, а не телом или улыбкой – клеймо гулящей пристало ко мне будто намертво. Как следствие, периодически приходится отваживать особо прытких ухажёров и демонстративно не обращать внимание на перешёптывания за спиной.
Подбородок – кверху, спину – ровно. Самое сложное в борьбе с общественным мнением, это контролировать шаг. Идти желательно уверенно, с достоинством, чтобы ни у кого не возникло сомнений, как глубоко мне фиолетовы злорадные сплетни. Да, оступилась. Да, поделом мне. Ну и? Половина праведниц, шипящих мне вслед, понятия не имеют, как это забывать дышать и не помнить даже своё имя. У второй половины у самой рыльце в пушку, а значит нужно громче кричать "Позор!". А мне не стыдно. Смотрю на Тёму и единственное, что чувствую – гордость. Не каждой везёт воспитывать ребёнка от любимого мужчины. Пусть и в одиночку.
К сожалению, у меня кроме папы действительно никого не осталось. Мать, узнав о нагулянном внуке, отделалась советом впредь думать головой, а не тем местом, что между ног, и с удвоенным рвением занялась устройством Лизкиной жизни. Благо сестра в отличие от меня привела в семью достойного жениха Я в свою очередь искренне рада её счастью – будто камень с сердца сняла. Хотя окрылённая скорым замужеством Лиза так и не посчитала нужным со мной связаться. Жилетка больше не нужна. Вера может быть свободна.
К счастью, очарованный Тёмой отец пошёл мне навстречу и не стал давить с возвращением, просто пообещал навещать нас каждые выходные. Его-то, собственно, я и ожидаю увидеть, заметив припаркованную у калитки Мазду. Хищная спортивная красавица цвета гнилой вишни по темпераменту мало подходит закоренелому консерватору, да папа вроде и не планировал менять свой внедорожник. Похоже, он приехал с будущим зятем, потому что больше нам с Тёмой ждать некого.
Неужели сестра решила вскрыть старые раны и воочию глянуть на сына нашего общего бывшего? Звучит отвратительно, даже язык не повернётся её упрекнуть. Сама не уверена, что смогла бы простить.
Наверное, я дурная мать, раз во всём вижу угрозу для своего малыша. Сначала не хотела мучить его прогулкой по солнцепёку, теперь бегу во двор не разбирая дороги, спеша убедиться, что сын в порядке. Порывисто срываю сохнущее на верёвке банное полотенце, открывая себе обзор на место под яблоней, где оставила Тёму с живущей в соседнем доме вдовой.
Тамара одна из немногих, кому нет дела до моего прошлого, она приходит отвлечься от собственного одиночества, но сегодня в обращённом ко мне взгляде сквозит растерянность.
– Где он? – шепчу внезапно севшим голосом, непонимающе глядя на разбросанные по дну манежа подсолнухи. – Где мой сын?!
– Вера, он ничего не хочет слушать... схватил Тёму на руки и потребовал, чтобы я тебя сейчас же привела... А глаза стеклянные как у душевнобольного... Я подумала, если оставлю их... Мало ли... Упаси боже, – испуганно осеняет себя крестным знаменем Тамара. – Ты проследи за ним, – узловатый палец указывает в сторону поленницы. – Я быстро. Сбегаю в медпункт, там телефон есть. Позвоню участковому, мужиков позову, пусть...
– Не нужно, – едва слышно выдавливаю из себя, не сводя взгляда с прислонившегося плечом к забору Лиховского. Тёма спит, устроив голову на отцовском плече, в то время как Матвей придерживает его одной рукой под попой, а второй осторожно гладит по спине. Губами водит по тёмным вихрям волос на макушке, что-то нашёптывает, или напевает очень тихо. Отсюда не слышно, но отчаянная бережность его движений пробирает до самых дальних закутков души, и это рехнуться, как больно. Чувство вины будто режет бритвой по сердцу – Давно он здесь?
– С четверть часа. Ты как ушла, он почти сразу и заявился. Приличный такой на вид, с цветами. Улыбнулся, поздоровался, потом Тёму увидел и переклинило. Я как только не просила, мальчонку не отдаёт. И глаза такие жуткие, как у зверя дикого. Может всё-таки сбегать за мужиками?
– Не нужно, – повторяю, не глядя вкладывая ей в руки купленную соль. – Я сама разберусь.
Спрятав повисшие плетьми руки в складках ситцевого сарафана, иду к поленнице и не чувствую ног под тяжёлым немигающим взглядом Матвея. Когда тоска успела превратиться в столь мощный паралитик? Во мне живого – только суматошное биение пульса. Чувства словно атрофировались, слух пропал, одно зрение жадно исследует каждую мелочь: дёрнувшийся при виде меня кадык, замершие на спине Артёма пальцы – длинные, сильные, с полностью зажившими костяшками – и губы, сжатые в тонкую белую полосу. В его мнимом спокойствии сейчас заперты все демоны ада, явно жаждущие меня распять, стоит нам остаться наедине.
– Его нужно переложить, – заговариваю первой, не узнавая собственного голоса, который срывается от волнения и какого-то сладкого, порочного предвкушения.
Не вижу, но чувствую, как смотрит на моё лицо. Пристально смотрит, так собственнически, что жаром окатывает, сбивает с ног какими-то бешеными волнами восторга.
Мои движения плавные, очень осторожные. Потому что, помня о буйном и крайне несдержанном характере Лиха, боюсь спровоцировать его раньше времени. Я готова принять на себя всю мощь заслуженных упрёков, но не раньше, чем Тёма окажется в своей мягкой и безопасной кроватке.
Намеренно не поднимая глаз на Матвея, пытаюсь одновременно забрать у него сына и скрыть собственное волнение от всколыхнувшихся в груди воспоминаний. Новый парфюм, хороший пиджак, другая стрижка, а энергетика та же: густая, тёмная и подавляющая, обжигающая, как плавленая смола.
Случайно дотрагиваюсь мизинцем до загорелой кисти. Кожу тут же прошибает статическим электричеством. Он тоже вздрагивает, но Тёму не отпускает. Оцепенение, наконец, взрывается, режет осколками запертой во мне тоски. Прильнуть к нему, к ним обоим хочу. Вспомнить хочу, как это – быть слабой. Как это – быть его...
Только чего хочет он? Кем вырос тот мальчик, который любил меня когда-то?
– Как его зовут? – тихо заговаривает Матвей, заставляя меня нервно сглотнуть. Не к добру это затишье, но мысли тяжёлые, неповоротливые сейчас не в состоянии уловить подвох.
– Артём. В честь прадеда, – быстро добавляю, будто в попытке оправдать свой выбор.
Не знаю зачем, наверное, чтобы убедиться в одобрении смотрю ему в глаза и понимаю, что у нас обоих потихоньку начинают сдавать нервы. Вот-вот рванёт, время на секунды.
– Отчество какое?
Оказывается, словами можно бить наотмашь... тихими, свинцовыми, ёмкими словами...
– Матвеевич, – снова тяну руки к Тёме, и снова безрезультатно.
– Хорошо, – переводит он взгляд куда-то мне за спину. – Спать будет долго?
– Часа полтора-два, не меньше, – грустно улыбаюсь, заметив, как он непроизвольно поглаживает большим пальцем плечо причмокнувшего сына. – Он ещё соня совсем.
Короткая улыбка, адресованная не мне, но Тёме, сжимает сердце щемящей материнской гордостью. Однако последующие слова Лиховского расставляют всё по своим местам, напоминая, кто он на самом деле и что.
– Ей можно доверить ребёнка? Прогуляю тебя как следует.
– А ты не много ли на себя берёшь? – нервно смеюсь, расправляя плечи.