Детей мне тоже жаль. Они собирали. Старались. У них планы. Они воображают, как придут в школу и будут хвастать уникальным хендмейдом. Но как же жаль рачков…
– Смотрите. Если не станете возиться с вашими бусами, лучше отпустить. Уверены?
– Уверены! – кричат в один голос.
После ужина сидим на балконе. Рачки переместились в кастрюлю. Волнуются. Один даже потерял клешню. Другой, кажется, уже заснул. Вспоминаю детскую головоломку: «Однажды звездочет Хуссейн, имевший небольшой бассейн, узрел, что бывшие в нем раки клешней лишились после драки…»
– Умер один, – говорю девочке. – К утру все умрут.
– Все равно умрут, – улыбается девочка. – Завтра на солнышко их выложим.
– Ведь не сделаете же ничего, – качаю головой я. – Зря подохнут, бедняжки. Просто так. Ради каприза.
– Сделаем, – топает ногой она.
Мальчик украдкой вздыхает. Ему нестерпимо лень. Идея с бусами уже не кажется привлекательной. И один уже мертвый рачок – неожиданная, неприятная, сосущая под ложечкой укоризна.
Еще через час уснувших рачков становится все больше… «Тогда он раков стал считать, с клешнею левой было пять…»
– К утру ни одного не останется, – вскользь роняю я.
– Может, живые еще? – Мальчик осторожно трогает неподвижных рачков соломинкой для лимонада. Бесполезно.
– И главное, что впустую. Я же знаю, что не будет бус.
– Будут! – Девочка злится. Но, кажется, понимает, что я права.
– Я за свежей водой им сгоняю! До утра протянут, а там поглядим! – радостно кричит мальчик. Он нашел временное решение.
– Да! – подхватывает девочка. Ей тоже кажется, что так будет лучше.
Пока мальчик бегает к морю и назад, я молчу. Молчит и девочка. Расчесывает длинные волосы, шлет кому-то эсэмэски, пьет пепси. Мальчик возвращается с двухлитровой пластиковой бутылью, полной свежей морской воды.
Выливаем в кастрюлю. Пленники оживают, начинают усиленно карабкаться по металлическим стенкам, падают, снова карабкаются.
– Жить хотят, – шепчет мальчик. В его шепоте слышны горькие слёзы. Вот-вот он начнет плакать. Но держится.
– Угу. Но, по-моему, это они зря хотят. Напрасно, – я тоже умею быть жестокой.
– Не напрасно. Я бусы себе хочу. И сделаю! – Девочка вскакивает, уходит с балкона, там громко хлопает холодильником.
– Они в природе недолго живут, я смотрел по «Дискавери». Все равно умрут этим летом, – сообщает мальчик и ждет моего кивка или любого другого подтверждения спасительной своей мысли.
– Сколько положено, столько и живут. Но успевают размножиться. А не задыхаются в расцвете лет в крошечной железной кастрюле, – я умею быть очень жестокой.
– Я бусы хочу, – кричит девочка из комнаты. Оказывается, она все это время прислушивалась. – И сделаю!
– Неа. Не сделаешь. А животные умрут.
И вот что любопытно. Я понимаю, что надави я сейчас на обоих детей какой-нибудь классической историей из жизни папы-рачка, мамы-рачка, детишек-рачков, то ползучие твари будут спасены. Помнится, в свое время именно так я спасла кротячье поголовье на даче родителей. Но мне не хочется. Мне не знаю чего хочется. С одной стороны, мне все еще жаль раков. С другой стороны, хочется, чтобы дети решили сами. И чтобы в решении их были не только единомоментные эмоции: ах, жалко бедных маленьких рачьих малышей! – но и осознанная позиция. Мне хочется, чтобы дети не пожалели, но подумали: «Зачем?» Много хочу?
Ага. Но жара, морской воздух и нега способствуют многохотению.
– Ладно. Я не буду делать бусы, – решает мальчик. – Пойду отпущу своих на волю. Пусть размножаются и доживают свой век.
Облегчение, радость, почти восторг… Немного самолюбования, конечно. Собственное милосердие – всегда причина самолюбования.
– Только моих не трожь! И ты меньше меня собрал, понятно! – Девочка влетает на балкон. Злая. Капризная.
Думаю, она зла на то, что мальчик отобрал у нее возможность принять решение первой. Теперь ей деваться некуда. Либо настаивать на своем, либо рассчитывать на меня. На то, что я волей взрослого человека заставлю…
Нет. Я не буду. Сегодня я недобрая.
– Ну… Тогда давайте решать, где чьи рачки, – говорю я и пододвигаю к себе кастрюлю.
Рачки лупоглазят и машут клешнями, как будто сигнализируют: «Выбери меня, меня, меня». Но это все вранье и эмоции. Рачкам без разницы. Они просто хотят вылезти наружу. Те, которые еще живы.
– Вот этого точно я поймал, – мальчик вытаскивает первого.
– Хорошо. Тогда сделаем так. В эту миску, – ставлю глиняную чашку рядом с кастрюлей, – мы будем выкладывать тех, кому разрешим жить. А в кастрюле мы оставим тех, кому умирать.
Ага. Это уже другое. Это не отпустить – оставить. Это решение совсем иного порядка. Дети опешивают. Оба.
Девочка швыряет расческу на стол и снова выбегает вон. Включает музыку на полную громкость.
Мы с мальчиком долго спасаем рачков.
– Вот этот маленький. Он еще не вырос. Значит, пусть растет и размножается, – еще один рачок обречен на «жить».
– А этот красивый, – хватаюсь я за пятнистую раковинку. Житель раковинки норовит ткнуть в мой палец своим тельцем.
– А этот на бабушку похож…
Не знаю, чем крупный морской рак в сером панцире похож на бабушку, но соглашаюсь. Через пять минут в глиняной чашке больше половины ранее-обреченцев.
– Она не заметит, что мы больше взяли. Пусть. Пусть живут, – шепчет мальчик.
Однако в кастрюле, помимо уснувших, есть еще и живые. Довольно много. Мальчик грустно смотрит на них. Вздыхает хлипко. Шмыгает носом.
– Это ее раки. Ничего не поделать. Простите меня, раки, – вздыхает еще раз, не без рисовки. Но и не без искреннего сожаления.
– Ну тогда вперед – выпускай на волю тех, кого можешь.
Мальчик, счастливый, убегает. Даже дверь забывает захлопнуть. Дует.
Девочка лежит на кровати, слушает музыку, нарочито громко подпевает. Делает вид, что не слышит, когда запыхавшийся мальчик сообщает, сияя улыбкой и ощущением значимости своего поступка: «Ой, как они разбежались все! Быстро-быстро. Хорошо, что мы их не убили».
Ложимся спать. «Зато я себе сделаю бусы из раковин, все обзавидуются», – бурчит девочка, засыпая.
Следующим вечером мы уезжаем. Собирались позже, но пришлось. В автобусе, довольные, веселые, разомлевшие от солнца, вспоминаем эти две недели. И абрикосовое мороженое, которое ели тоннами. И найденные на пляже чьи-то трусы. И лопнувший мяч. И юношу, который так многозначительно заглядывался на девочку…
– В школе расскажу всем, – мечтает девочка. – Хорошо отдохнули.
– А бусы! – Мальчик вскакивает и смотрит на нас с ужасом: – Бусы! Рачки!
– Забыла, – шепчет девочка…
– Забыла? Ты их забыла там, на балконе, в кастрюле? Да? Ты их там просто так уби… – Мальчик обреченно машет рукой и садится на место.
Ничего уже не поделать. Автобус медленно ползет в гору. Мальчик прилип носом к стеклу, глядит на море. Я сижу, читаю Гумилёва с айфона. Слушаю, как на соседнем сиденье плачет навзрыд девочка.
Кошкин дождь
Раз в год в городе идет кошкин дождь. Дождь идет только один раз в год. В последний вторник октября на закате.
Каждый последний вторник октября, когда солнце касается жарким боком тёмно-зелёного среза дубовой рощи, над городом вдруг появляется гигантская туча. Она медленно собирается из закатных отблесков, из стылой осенней измороси, затягивает небо и замирает, чтобы пролиться волшебным дождем.
Кошки. Разные. Синеокие и в тёмных очках. Перламутровые и в крапинку. Раскрашенные под хохлому и в ситцевый цветочек, в шотландскую клетку и с кружевными воротничками на пушистых шеях – падают с неба.
Кошки ловко приземляются на четыре лапы и медленно расходятся по домам. Там их ждут. Там им уже приготовили сосиски и молоко, взбитые сливки и колбасные хвостики. Самые лучшие сливки и самые сочные колбасные хвостики. Общеизвестно, что, если в октябрьскую ночь со вторника на среду в дом зашла дождевая кошка, год будет счастливым. Все хотят жить счастливо, поэтому уже заранее выставляют к порогу красивые плошки, наливают туда сливок и ждут.
Кошки никогда не обманывают ожиданий, и даже дальняя сторожка, та, что расположена на самой окраине возле колодца, не остается без внимания. Даже городская тюрьма (к сожалению, в городе имеется и она) принимает у себя хвостатых гостей, которые сосредоточенно обходят все камеры и трутся об ноги охранников и не слишком законопослушных граждан.
Во всём городе есть только одно место, куда дождевые кошки никогда не заглядывают. Это дом тети Юли – жуткой собачницы. Ее так и зовут: тетя-Юля-собачница.
Дело в том, что тетя Юля с самого детства подбирает бездомных собак, приводит их к себе в маленький деревянный домик с мансардой и там лечит и откармливает, расчесывает, а потом раздает желающим. К сожалению, желающих не много, потому что в городе, где счастье зависит от прихода кошки, заводить пса – не самое разумное решение.
Тетя Юля бедняжек жалеет. Она ведь понимает, что любовь нужна всем – и людям, и кошкам, и аквариумным рыбкам, и даже дворнягам. Вот поэтому дом тёти Юли давно уже похож на собачий приют. Тяжело, конечно, ходить на работу, ухаживать за постояльцами, содержать все комнаты и сад в порядке и к тому же умудряться поддерживать приличные отношения с соседями, но тетя Юля справляется. Она – молодец.
Хороший, добрый человек тетя-Юля-собачница и, конечно, имеет право на счастье, да вот только кошки к ней не заходят. А всё потому, что ее двор, ее прихожая, ее гостиная и столовая слишком пропахли псиной. Ни одна уважающая себя кошка, будь она хоть тысячу раз волшебная и в горошек, не переступит порог такого дома.
Но тетя Юля не слишком огорчается. Ей некогда, ведь она занята очень важным делом, а когда ты занят чем-то важным, на обычные бытовые радости и грусти просто не остается времени. Работа, соседи, дом, собаки… Собак много, их надо выгулять, выкупать, пожалеть и приласкать. Когда тут вспоминать о том, что в доме уже тысячу лет не было гостей, а в кино ты не ходила с самого дня образования мира? Тетя Юля давно не замечает, что никто не дарит ей ромашек на день рождения, никто не пишет, а мама уже перестала надоедать вопросом: «Когда же образумишься и выйдешь замуж, Юленька?»