— Но я прошу прощения у вас, — продолжил Декин. — Меня осудили как вора и убийцу, поскольку вором и убийцей я и был. Я могу назвать причины, но они будут ложью, и к тому же вы их все уже слышали. Я мог бы сказать, что воровал ради еды и убивал, чтобы сохранить украденное. Но правда в том, что я крал и убивал ради амбиций. Я не стыжусь за ограбленных или убитых аристократов, но мне стыдно, что я крал у вас. За то, что убивал ваших родных, и таких как вы. Вот мои настоящие преступления, и за это я прошу у вас прощения.
Он снова замолчал, опустив глаза, и побитое, исцарапанное и грязное лицо стало печальным. Тогда он и увидел меня. У Декина всегда было необыкновенно острое зрение — он мог с неестественной, как мне казалось, быстротой заметить в колышущейся зелени леса засаду или добычу. И теперь эти глаза с той же лёгкостью узнали моё лицо среди собравшихся, лишь немного расширившись, хотя сам он ни единым жестом не выказал узнавания, только едва заметно искривил губы. Он лишь один удар сердца смотрел мне в глаза, а потом отвёл взгляд, но даже за этот короткий промежуток я увидел достаточно и знал, что Декин Скарл умрёт в этот день, получив хотя бы крупицу утешения.
— Вся моя банда, все мои последователи теперь мертвы, — ещё более хриплым голосом сказал он. — Но если их души задержались, чтобы выслушать это завещание, то я бы хотел, чтобы им было известно, что я ценил их услуги и их общество больше, чем они знали. Да, мы дрались и ссорились, но ещё мы вместе страдали от голода и холода, как семья, а семью нужно беречь, как саму жизнь. — Его глаза вновь остановились на мне, всего на один краткий миг. — А жизнь нельзя тратить на бессмысленные ссоры или безнадёжные устремления. Этому я научился.
Он моргнул, глянув на рыцаря, и кивнул.
— Благодарю, старый друг.
Рыцарь не ответил, во всяком случае я ничего не слышал. Положив руку в латной перчатке на плечо Декину, он опустил его на колени. Мне не хотелось видеть то, что будет дальше. Я хотел сбежать и забиться в угол, где можно порыдать. Но я этого не сделал. Сбежать от вида кончины Декина было бы предательством. Насколько я знал, из банды злодеев, которую он называл семьёй, остался только я. И только я мог стать свидетелем его смерти, испытывая скорбь, а не ликование.
Рыцарь с орлом на кирасе взялся за дело быстро и без колебаний — никакой финальной паузы, чтобы усилить напряжение толпы, никаких красивых жестов, чтобы поднять и опустить длинный меч. И никакой задержки, во время которой Декин мог бы выкрикнуть какое-нибудь последнее заявление, как, вполне возможно, собирался. Я стоял, оцепенев, и наблюдал, как с первого же удара голова Декина отделилась от тела. Она глухо ударилась об доски, тело обмякло, став кучей костей и плоти, а из обрубка хлынула кровь — сначала густым потоком, который потом стал тонкой струйкой.
Прежде я никогда не видел казни предателя, поэтому лишь позже узнал, что по традиции палач поднимает отрубленную голову и объявляет, что правосудие свершилось во имя короля. Но этот рыцарь тем утром плевать хотел на традиции. Как только дело было сделано, он быстро повернулся, зашагал на прежнее место и встал в ту же позу, опустив окровавленный меч. Даже голову не повернул, когда опустилась тишина, и не ответил на выжидающий взор констебля.
К моему удивлению, из толпы не доносились выкрики или улюлюканья. Обезглавливание встретили резким вздохом, а не диким весельем, которого я ожидал. Обычно, если вешали разбойника или пороли еретика, в воздухе стоял гул весёлых криков. То ли из-за последнего слова, то ли из-за неожиданной быстроты его кончины, но в тот день толпа не пожелала радоваться смерти Короля Разбойников Шейвинского леса.
Рыцарь так и стоял равнодушно, и я увидел, как констебль раздражённо напрягся, покраснел от смеси отвращения и смирения, наклонился и схватил обеими руками голову.
— Узрите, — сказал он и выпрямился, поднимая на всеобщее обозрение капающую голову с обмякшим лицом. Его голос прозвучал хрипло, и ему пришлось прокашляться, чтобы восстановить свою прежнюю резкость. — Узрите! Голова Декина Скарла, предателя и разбойника. Пусть его имя будет забыто. Да здравствует король Томас!
С последними словами он опрометчиво решил потрясти головой Декина и сильно забрызгал кровью свой плащ, весьма подпортив момент. Констебль не смог сдержать отвращения, после чего его стошнило, и дворянская рвота смешалась на досках с кровью разбойника. Реакция толпы была такой же неутешительной — ропот неохотного подчинения, а не пылкое излияние преданности.
— Да здравствует король Томас, — пробормотал я вместе со всеми.
Толпа немедленно начала рассасываться в сторону деревни, где все таверны наверняка будут забиты. Мне удалось задержаться, глядя, как рыцарь подождал, пока не уйдут констебль и сопровождающие чиновники, и только потом сменил позу. Несколько замковых слуг взобрались по лестнице, чтобы убрать труп, но рыцарь прогнал их, взмахнув рукой и рявкнув команду:
— Прочь!
Он поднял руку и подозвал людей короля, стоявших внизу. Полдюжины из них поднялись на помост и принялись аккуратно заворачивать тело и голову в муслиновый саван. Закончив, они подняли тело на плечи, спустили по ступеням и унесли в тёмную громаду замка.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Я держался в самом тёмном уголке пивнушки, не желая привлекать внимания солдат, набившихся в это жалкое помещение. Те, кто пришли на казнь, к этому времени уже свалили, и, закинув за плечи узелки, топали долгим путём к своим фермам или деревням. Следом за ними пришли солдаты за грогом. А я начал вечер с ясным намерением: сидеть тихо и собрать все детали насчёт кончины Декина и остальных. Особенно мне хотелось узнать имя рыцаря с медным орлом на кирасе.
Я узнал намного больше, чем мне хотелось бы, о мести и о её бесчисленных осложнениях, но возможно главный урок, который стоит принимать во внимание, заключается в том, что она начинается с мелочи, семени, которому суждено прорастить чудовищные ветви. Распри — неотъемлемая и, в некотором смысле, необходимая часть разбойничьей жизни, поскольку они обеспечивают некий порядок среди хаоса тех, кому приходится жить за гранью ограничений закона. Предательство неминуемо завершается смертью или её обещанием, как и убийство человека, которого ты считал главарём.
Поэтому я сидел и слушал болтовню солдат, понимая, что на самом деле она меня не очень-то интересует, и мой живой ум снова принялся планировать. Теперь вместо причудливых схем спасения он разрабатывал абсурдные стратагемы убийства орлоносного рыцаря, кем бы тот ни был. Моё планирование отличалось угрюмостью, и образ головы Декина, падающей на помост, усиливал этот недуг. И, как это бывает со страданием, что сваливается на юношу, оно вызвало опрометчивую жажду эля, который в этом заведении оказался не таким уж разбавленным, как можно было ожидать.
— Сударь, ещё одну, — немного невнятно сказал я трактирщику, натужно улыбнулся и поставил кружку. Он подождал, пока я не подвинул ему шек по неровной доске, а уж потом согласился налить. На меня вдруг навалилась усталость, и я тяжело облокотился на стойку, чувствуя такой прилив печали, что — невероятно! — на глаза навернулись слёзы. Неотвратимое понимание того, что теперь я совершенно один, вызвало воспоминания о той первой ночи в лесу. Я вспомнил боль от синяков, оставшихся от побоев, нанесённых сутенёром. И как я плакал, ковыляя, пока Декин с Лорайн меня не нашли.
Я опустился ещё ниже, и перед моим расфокусированным взором блеснуло что-то маленькое и металлическое. Я сморгнул влагу и увидел качавшийся перед глазами медальон Ковенанта. Настолько лёгкий и несущественный, что я даже забыл о том, что он висит на шее.
«Оставь сучку себе», — подумал я, вспомнив слова Декина о везении, которое даруют мученики. «Мужчина в этом мире сам добывает себе удачу». Я взял маленький бронзовый диск, и мои губы изогнулись в улыбке от мысли, что этот знак служил защитным амулетом в моих недавних горестях. Как же разъярился бы Конюх, услышав от меня такие мысли.
— Почитатель мученицы Херсифоны?
Я моргнул и снова вытер глаза, а потом повернулся и посмотрел на человека возле себя. Я тут же узнал в нём солдата, но не из таких, к каким я привык. Худощавое гладко выбритое лицо и выкрашенная в королевские цвета туника. В ножнах на поясе кинжал с гранатовым навершием, а рядом — меч с оплетённой проволокой рукоятью. Кинжал был, возможно, для виду, а вот меч точно нет. Солдат дружелюбно улыбался, но в его взгляде сквозила увлечённость, которая могла бы меня встревожить, если бы я не принял столько неразбавленного эля.
— «И, о чудо», — процитировал я, поднимая кружку перед солдатом, — «когда родные уложили её в землю, её тело было изуродовано, и дыхание замерло, но с наступлением утра она поднялась, и никакие раны не марали её красоту». — Я улыбнулся и хорошенько отхлебнул из кружки. — По крайней мере, так говорят свитки.
— Такой юный, и уже знаток учения Ковенанта. — Солдат рассмеялся, устраиваясь возле меня, и махнул трактирщику. — Бренди, и ещё один моему набожному другу.
— Не знаток, — пробормотал я, крутя в пальцах медальон. — Но у меня был… учитель. Он много знал о мучениках, хотя основной областью изучения для него был Бич.
— Просящий? — сказал солдат.
— Вряд ли. — Я снова рассмеялся, и этот звук раздражал своим цинизмом. Однако веселье быстро угасло, когда в голове ярко вспыхнули уродливые воспоминания о смерти Конюха.
— Не печалься, друг. — Рука солдата, лёгкая, но сильная, пихнула меня в плечо. — В конце концов, нам есть что отпраздновать. Голова Декина Скарла наконец-то на пике, где ей и место. Выпей за это… — он сунул бренди мне в руку, — если уж больше не за что.
— Он зла-то натворил, это уж точно, — пробубнил я, поднося кубок к губам, а потом замер от подозрения: — Ты туда соверен положил?
Солдат снова рассмеялся, похлопав меня по спине.
— Я из роты Короны, друг. Тем, кто ходит под знаменем Короны, нет нужды в хитростях, когда требуется свежая кровь. Я видел, как люди дрались за эту привилегию. — Он понизил голос до заговорщического шёпота: — И оплата. Втрое выше, чем выложит любой герцог, и плюс доля от выкупа за любого аристократа, которого поймаем. А ещё то и дело вознаграждение. Каждый из нас получил по два серебряных соверена за участие в поимке этого говноеда Скарла.