т ни писал.
Дописывал письмо я до самого заката. Украшение текста требует много времени и сосредоточенности, но обильное словоблудие сэра Элдурма нуждалось в серьёзной редактуре для достижения минимальной связности. В завершённом виде письмо растянулось на четыре страницы, заполненных бурными заверениями в любви и преданности, которые должны были вызвать в моих мыслях жестокие насмешки, но вместо этого породили лишь чувство жалости.
Стараясь изо всех сил смягчить косноязычие сэра Элдурма и его отчаянные мольбы — что всего лишь кратким ответом леди Эвадина успокоит его сердце, — я уже знал, что это безнадёжное занятие. Разумеется, я никогда не видел леди Эвадину Курлайн. Я ничего не знал о её семье или о том, как она познакомилась и заслужила расположение этого юного и искреннего аристократа. Я знал только, что она проживает где-то в Куравеле и, судя исключительно по содержанию и тону письма лорда Элдурма, намного выше его по положению и красоте, как лебедь рядом с жабой.
Довольный моей работой, он как следует прижал печать к воску и отпустил меня с запиской о дополнительной порции еды. Свои богатства я забрал на воротах. Еда на Рудниках почти всегда состояла из солонины, поскольку не так-то легко нести миску помоев вниз по склону, а охранники на них не скупились. Даже в тёмные дни, когда тут заправлял отец сэра Элдурма, все понимали, что рудокопы с пустыми животами мало руды накопают. Так что, по крайней мере, голод не числился среди наших многочисленных тягостей.
Когда я забирал два мешка разнообразных овощей и небольшую порцию мяса, происхождением которого лучше было не интересоваться, мне пришлось потратить какое-то время на проверку записей сержанта о прибывших и умерших. По давнему соглашению с Сильдой он готовил черновик еженедельного отчёта и отдавал на проверку правописания и явных ошибок. После исправления данные переписывали в официальные записи и представляли лорду Элдурму на утверждение.
— Умер от болей в животе, — зачитал я вслух, взглянув на запись о последней смерти. Огромный жестокий контрабандист с Кордвайнского побережья прибыл в начале месяца со стремлением стать королём Рудников. Человек с дурными манерами и полным неприятием учения Ковенанта не вызвал симпатии у Сильды. И путём запугивания других каторжников завоевать друзей ему также не удалось. Его труп с несколькими крупными дырами в животе нашли возле верхней шахты, и специфические раны указывали на многочисленные удары острого конца кирки. Я вспомнил, как большую часть прошлой ночи койка Брюера пустовала, и мне показалось, что Сильде об этом лучше не рассказывать.
— Он точно умер от боли, какова бы ни была её причина, — сказал сержант Лебас, многозначительно глядя на меня. — От насильственной смерти его светлость переполошится. А нам этого не нужно, так ведь, Писарь?
Лебас был тем самым сержантом, который отказался продавать меня обратно цепарю четыре года назад, и с лёгким удивлением я вдруг понял, что уже вырос на дюйм выше него. По массе я с ним сравниться не мог, но мысль о том, что смотрю теперь на него сверху вниз, вызвала на моих губах лёгкую улыбку.
— Конечно не нужно, — согласился я, улыбнувшись теперь подобострастно. А ещё я немного согнулся, внимательнее вглядываясь в записи черновика. Люди вроде этого не любят, когда подчинённые хоть в чём-то их превосходят. На переписывание всей информации в официальные книги уходили не часы, а минуты, и если правописание сержанта я усердно исправлял, то в числа никаких изменений не вносил. Сильда ясно дала понять, что любые нестыковки меня точно не касаются, и трата монет его светлости — личное дело сержанта.
— Вот и хорошо, — сказал Лебас, довольно кивая. — Держи. — Он бросил мне яблоко — редкий предмет в мешках с едой — а следом ещё одно. — Одно тебе, другое восходящей. — Он снова предупредительно глянул на меня: — И смотри у меня, передай.
— Передам.
Прежде чем идти через ворота, я спрятал оба яблока. Вид таких богатств наверняка вызвал бы голодный гнев среди узников на верхних ярусах шахты. Их все называли Изгоями — тех, кто из-за недостатка набожности и плохих манер не подходил в паству Сильды, и кого не брали в другие группы на средних ярусах. Близость к воротам обеспечивала короткое путешествие с тяжёлыми мешками, но ещё им для работы доставались самые скудные жилы. Чтобы выкопать требуемый объём руды из верхних шахт, нужно было потрудиться вдвое больше, чем в нижних, а значит, пайки Изгоям часто урезали за невыполнение норм. И с момента повышения до статуса писаря прогулка мимо их обиженных лиц стала весьма неприятным ежедневным делом.
— Итак, Элвин, — сказала мне позднее Сильда, когда паства собралась на вечернюю трапезу, — какие новости снаружи?
Вечера с паствой состояли из трапезы, за которой следовали два часа тяжёлого труда в туннеле. Мне, как и большинству из нас, не терпелось провести больше времени на пути к побегу, но Сильда настаивала, чтобы мы сохраняли достаточно сил на поддержание потока руды. Пока паства оставалась самой производительной группой на Рудниках, это, вкупе с писарскими обязанностями, нынче возложенными на меня, обеспечивали хорошее отношение сэра Элдурма и лучшие пайки. Мешки, которые я принёс по спуску, поровну распределили между другими прихожанами, что помогало поддерживать наши совместные усилия, но также гарантировало, что мой сравнительно привилегированный статус не породит каких-либо обид.
— Самозванец всё ещё на коне, — сказал я, вспоминая те крупицы информации, которые мне удалось собрать из сплетен охранников и корреспонденции, валявшейся на столе сэра Элдурма. — Говорят, он на границе между Кордвайном и Фьордгельдом. У него то ли десять тысяч человек, то ли три, смотря кого слушать. Ходят слухи, король собирается объявить очередной сбор, чтобы покончить с ним раз и навсегда.
— Как и в прошлые пять сборов, — проворчал Брюер, помрачнев от воспоминаний о своей службе под знамёнами. — Мне плевать, пускай сидит на троне, и пропади оно всё пропадом.
— Война не бывает справедливой, — сказала ему Сильда, — каким бы ни был исход. — Она вопросительно подняла бровь и посмотрела на меня. — Есть что-то ещё интересное?
— Как обычно. — Я пожал плечами. — Мятежи тут и там. Народ сильно устал платить налоги на войну. И они злятся не только на знать. Я слышал, в Куравеле толпа керлов вытащила стремящегося из паланкина. Похоже, они раздели его догола и кидались в него дерьмом до самого собора.
— Еретики, — пробормотал Хеджман. Сравнительно недавно прибывший, всего лишь год на Рудниках, но глубиной своего религиозного рвения уже заслужил признание Сильды.
— «Богатые презирают бедных за нищету и осуждают за их зависть», — спокойно процитировала Сильда пассаж из свитка мученика Каллина. Я заметил, что нынче она редко цитировала откуда-либо ещё. — «Но никогда им не постичь, что богатый — это просто бедняк, которому больше повезло». Те, кто служат на высших должностях Ковенанта, становятся богаче, и бедные сильнее им завидуют. Мне кажется, что средство от последнего заключается в первом, не так ли?
Я сдержал усмешку, увидев, как Хеджман сокрушённо опустил голову. Пускай он был ревностно набожным, и умел цитировать учение Ковенанта лучше всех, кроме Сильды, но истинная мысль и служение были ему недоступны. Если какая-то душа и подходила больше для жизни прихожанина, то я такой не встречал.
— А ещё умер муж сестры короля, — добавил я. — Лорд Альферд какой-то.
— Умер как? — спросила Сильда. Отчего-то эта крупица новостей вызвала её интерес.
— Не в битве, насколько я понял. Какая-то болезнь, как сказал охранник. Похоже, многие думают на вельманский недуг, поскольку его мёртвая светлость любил шлюх. Хотя некоторые шепчутся о яде, но так всегда бывает, когда неожиданно умирает кто-то важный.
— Его звали Альферд Кевилль, — тихим голосом проговорила Сильда, глядя куда-то вдаль. Она редко предавалась мечтаниям о своей жизни до Рудников, но когда такое случалось, это обычно вызывала смерть прежнего знакомого. — И он был по-своему хорошим человеком, и заслуживал лучшей судьбы. — Она помедлила, а потом сказала шёпотом, и сомневаюсь, что её слышал кто-то, кроме меня и Брюера: — и невесты получше.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
— Дай сюда самое маленькое зубило! — Раздался голос Тории из чёрных недр туннеля. Эхо подчёркивало её раздражение и настойчивость.
Год назад туннель для побега, над которым мы так долго работали, вышел на несколько широких камер со специфическими эффектами в части распространения звука. Первая преобразовывала высокий голос в почти идеальный баритон, а эта, пока что самая большая, заставляла и самый тихий шёпот длиться, казалось бы, вечность. Сначала мы обрадовались открытию, поскольку пустоты представляли собой уже готовые проходы в скале. Однако Резчик, в прошлом строитель и куратор нашего грандиозного замысла, вскоре заметил, что эти камеры совсем не помогают нашему побегу, а наоборот увеличивают опасность. Наш туннель ослабил природные структуры, которые их создали, угрожая тем, чего на Рудниках боялись больше всего: обвалом.
Единственным решением оставалось укрепление различных трещин и щелей, которые мы создали — утомительное дело, из-за того, что нам приходилось ограничивать запросы охранникам на дополнительные балки. Заменять старые опоры требовалось постоянно, но внезапное увеличение поставок дерева наверняка вызвало бы подозрения. Лорд Элдурм может и был дурнем во многих смыслах, но всё же оставался бдительным тюремщиком.
Задержка добавляла месяцы к нашему и без того затянутому графику, хотя на самом деле Сильда никогда не ставила точную дату нашего побега. Как и всегда, казалось, ей достаточно служить своей пастве в подземном соборе, исполнять ежедневный ритуал прошений и соблюдать ежегодные праздничные дни в память основных мучеников. И хотя она ещё в первую встречу завоевала мою преданность, если не душу, но спокойствие восходящей склоняло к раздумьям мой вечно подозрительный разум. А вдруг весь этот план — просто какой-то обман? Способ заставить нас, при помощи неисполнимого обещания свободы, бездействовать и служить, пока она наполняет догмами Ковенанта наши души?