Она натянуто улыбнулась, покачав головой:
— Неважно. Останови меня, если я снова буду строить догадки. Для возвращения к моей истории ради краткости достаточно будет сказать, что в течение двух лет после того, как я приняла сан просящей, из-за растущего числа последователей меня возвели в сан стремящейся и дали собственный приход. То, что этот новый приход располагался довольно далеко от нынешнего, должно было зародить у меня какие-то подозрения, но в те дни я ещё не таила дурных мыслей в отношении Ковенанта. Итак, я отправилась по плохим дорогам, через болота и топи, пока не оказалась в святилище мученика Лемтуэля. Надеюсь, ты помнишь его историю?
— Первый мученик северного побережья, — послушно ответил я. — Запорот до смерти за то, что проповедовал учение Ковенанта язычникам, поклонявшимся аскарлийским богам.
— Совершенно верно. Запоров его, язычники бросили тело в болото в герцогстве Кордвайн. Спустя много лет его нашли, причём, в удивительно хорошем состоянии, и построили для него святилище. Именно туда Ковенант решил меня отправить. Да, место, несомненно, священное, но летом там кишели кусачие насекомые, а зимой стелились покровы густого морозного тумана. Позднее я поняла, что приход мне выбрали из предположения, что мало кто из моей растущей паствы последует за мной туда, и это предположение по большей части оправдалось. Разумеется, кто-то поехал — несколько дюжин из множества тех, кто раньше целыми толпами увлечённо ловил каждое моё слово. Святилище мученика Лемтуэля должно было стать моей тюрьмой, тщательно выбранным местом, где начинающая, но уже слишком популярная стремящаяся наверняка потратит впустую свои дни в изоляции, а то и вовсе падёт жертвой случайной лихорадки. Вместо этого я обратила тюрьму в рай не без помощи удивительно не сгнившего трупа мученика Лемтуэля.
Хромые и больные нередко отправляются в тяжкий путь по Стезе Святынь, надеясь вылечиться от одного только вида священных останков — и эта практика всегда казалась мне корыстной и отвратительной. Идея, будто бы кости мучеников обладают целительными свойствами, не описана ни в каких свитках. И хотя Ковенант предлагает руководство по ведению хорошей и здоровой жизни, его удел — в первую очередь душа, а не тело. Мои проповеди на эту тему наверняка стали одной из причин, по которой меня отправили в такой отдалённый приход. Из-за своей отдалённости святилище Лемтуэля одно из последних мест на Стезе, но всё равно то и дело несколько изнурённых паломников приходили к нашим дверям. От просящих я узнала, что почти все обычно уходили разочарованными, их многочисленные болячки оставались неизлеченными, а их дух истощался досадой и перспективой возвращаться обратно через болото. Некоторые неизбежно тонули в укрытых туманом водотоках, заблудившись или сдавшись истощению.
Я не могла терпеть их тяготы и установила правило, по которому ни один паломник не мог уйти, пока я не решу, что ему хватит сил на обратное путешествие. Пришлось построить возле святилища лечебный дом, который вскоре стал привлекать не только паломников. Кордвайнские топи, хоть и удалённые, но вовсе не безлюдные — там живут торфорезы и рыбаки, которые кормятся в каналах у побережья. Они выносливы, но, как и все люди, подвержены ранам и болезням. И потому они стали приходить за помощью, которую я им оказывала, поскольку такова роль Ковенанта. Я немного умела лечить, а за последующие годы научилась ещё большему, но я всегда оставалась кем-то большим, чем просто лекарь, и моя способность завоёвывать публику никогда не угасала.
Это заняло почти десяток лет, но в конце концов святилище мученика Лемтуэля переросло в деревню приличных размеров под управлением Ковенанта — местом, куда приходили за исцелением больные как душой, так и телом, а другие… — на этом месте голос Сильды стих. Она вздохнула и прислонилась ко входу в свою комнату, повесив голову. Внезапно она показалась намного старше, и вся жизненная сила, которая скрывала морщины на её лице и седину в волосах, утекла, обнажая усталую женщину, постаревшую не по годам.
Когда она снова продолжила свой рассказ, в её голосе появился новый незнакомый оттенок грусти.
— Другие, — сказала она, — приходили за искуплением. За отпущением, которое может даровать только благодать Серафилей, после правдивой и всеобъемлющей исповеди в самых страшных грехах. Одним холодным утром, на рубеже осени и зимы, туда пришли три души — два юных рыцаря сопровождали молодую женщину красивой и благородной внешности с раздутым от беременности животом. Она приехала с двойной целью: благополучное рождение ребёнка и исповедь в грехах.
Сильда перевела на меня глаза, выпрямилась, и вся усталость слетела с неё так же быстро, как и опустилась:
— Теперь можешь начинать писать.
И так я писал, а она говорила, и за следующий час моё перо почти не прерывало своего пути по странице. Полученный в результате документ, сейчас, когда я о нём думаю, вызывает во мне лёгкий стыд, поскольку он не похож на работу настоящего писаря. Там много ошибок, много зачёркнутых слов и клякс, поскольку история, которую она рассказала, часто заставляла мою руку дёргаться, а иногда и дрожать. Когда всё закончилось, я понял, какой ужасно наивной была моя вера в то, что судьба всех каторжников на Рудниках заслужена.
— Благодарю тебя за преданное и усердное внимание, Элвин, — сказала она, когда я поставил точку в последней строчке. — Это дело я доверяю лишь тебе одному. Ты вынесешь его отсюда и, когда придёт время, откроешь его содержание.
— Когда? — спросил я, глядя на пачку страниц, словно на свернувшуюся и шипящую змею. — Открою кому? — я ничуть не сомневался насчёт достоверности завещания Сильды и, частично благодаря её урокам, имел представление о последствиях, если оно станет общеизвестным. Она вручала мне нечто, обладающее огромной силой, но и с ужасными последствиями.
— Ты узнаешь, — заверила она меня. — А теперь, — с привычной живостью продолжила она, — нам нужно сочинить совершенно особую ложь, чтобы убедить лорда Элдурма выдать нам ещё древесины.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Лорда Элдурма я нашёл несчастным, и в то же время, удачно для моих целей, очень рассеянным. Он сидел, ссутулившись, за своим столом, на котором запечатанных писем было навалено больше обычного. Оставались неоткрытыми все, кроме одного, в котором была короткая записка — разглядеть больше, мельком взглянув на перевёрнутую бумажку, у меня не получилось. А ещё написана она была неровным и шипастым почерком, что указывало на быстро накарябанное письмо, которое не так-то просто расшифровать. Впрочем, мне удалось прочесть последнюю строчку и удивительно отчётливую подпись: «Ваш друг навечно, Эвадина».
Похоже, лорд Элдурм получил ответ на своё изъявление и счёл его совершенно разочаровывающим.
— Древесину? — произнёс он, и голос его выдавал почти полное отсутствие интереса, а взгляд едва оторвался от записки.
— Да, милорд, — со сдержанной заинтересованностью ответил я. — Чтобы в полной мере исследовать новооткрытую жилу. — Я кивнул на камень, который положил на его стол — корявый и уродливый, с бурыми пятнами и металлическим блеском. — Резчик полагает, там можно будет найти намного больше такого.
Лорд Элдурм моргнул и нашёл в себе силы на секунду сосредоточиться на камне.
— Медь?
— Так и есть, милорд.
На самом деле этот кусок медной руды был единственным, который удалось откопать на Рудниках. Шесть лет назад он вылетел из-под кирки Брюера, и по указанию Сильды об этом никогда не рассказывали его светлости. Резчик считал, что наверняка можно найти и больше, но не было никаких способов разведать залежи, кроме как по случайности или путём очень большого увеличения масштабов раскопок. С учётом того, что цена на медь намного выше, чем на железо, Сильда знала, что открытие существенной жилы означало бы приток новых каторжников. И, чтобы получить долю в таком богатстве, лорды стали бы отправлять орды своих отбросов, а не просто худших из злодеев.
Лорд Элдурм, приподняв бровь, задумчиво поджал губы:
— Отец всегда думал, что здесь можно найти намного больше богатств, если только копать поглубже.
— Несомненно, весьма предусмотрительный человек, милорд.
— Нет. — Лорд Элдурм вздохнул, снова посмотрел на записку, протянул руку и провёл пальцем по тщательно выведенной подписи. Жест мелкий, но ясно говорил мне о том, что, каким бы удручающим ни был ответ леди Эвадины, этого мужчину по-прежнему снедала безнадёжная тоска.
— Мой отец, — продолжал он монотонно бубнить, — был грубияном, который ни разу не отрывал книги, больше всего любил выкрикивать кощунства против Ковенанта и особую радость находил в жестокости. В день, когда он умер, больше всего я сожалел, что моя любимая мать не дожила, чтобы вздохнуть от облегчения при виде его страданий. Возможно… — Голос его стих, брови нахмурились, а глаза раскрылись от осознания. Он наклонился вперёд, во взгляд вернулась живость, и он крепче сжал письмо. — Возможно, поэтому я недостоин. Она видит во мне грех, грех ненависти к моему отцу.
«Жалкий ты бедолага», — подумал я, тщательно стараясь не показать на лице никаких эмоций. Я уже научился остро чуять, когда лучше молчать. За всё время на Рудниках это, пожалуй, был самый ценный урок, что я выучил, помимо грамоты.
— Мне нужно снять бремя, — продолжал лорд Элдурм. Его глаза увлечённо исследовали письмо, и осознание, которое в них светилось, напоминало мне редкие моменты, когда Конюх убеждал себя, будто бы на него снизошло какое-то новое и важное прозрение об учении Ковенанта. Эта мысль вызвала другую любимую цитату Сильды из свитка мученика Каллина: «Каждый человек лжец, но хуже всего та ложь, которую он говорит самому себе». А ещё мне показалось странным, как этому несчастному влюблённому не пришло в голову, что благочестивая леди Эвадина, возможно, видит бо́льший грех в порабощении несчастных в шахте, чем в ненависти к человеку, который наверняка в полной мере этого заслуживает.