— Долг есть долг, за всеми нами. Я думал, уж ты-то такое понимаешь.
— Я понимаю, что сойду с ума, если проторчу здесь ещё хоть одну неделю.
— Если четыре года на Рудниках тебя не убили, то ещё несколько месяцев здесь не убьют и подавно.
— Я не о теле беспокоюсь. — Она заговорила чуть тише. — Я о душе. Это место её марает.
От этих слов моё перо замерло. Она мало говорила о южной ветви Ковенанта, и я мало об этом знал. В моём понимании то, что она собою представляла, лишь несколькими мелкими деталями отличалось от ортодоксальной веры. Однако именно оттого, что она редко говорила о своих верованиях, тяжесть страдания, которую я видел на её хмуром лице, подсказала мне, что Тория держится за них с тем же пылом, с каким Брюер держится за свои.
— Марает каким образом? — спросил я, и она неуютно поёрзала.
— Прошения, — пробормотала она.
— Твой народ прошений не проводит?
— Не такие. Дома мы собираемся, чтобы поклониться мученикам, но высказывать почитание дозволено всем. Наши прошения означают больше, чем просто бубнёж вызубренных писаний священниками. На юге есть всего один ранг духовенства: там все — смиренные просящие, которые выступают в роли звена к благодати Серафилей, а не преграды, не привратников, требующих платы за спасение.
Голос Тории стал необычно громким и пронзительным, и мне пришлось прижать палец к её губам, встревоженно оглядываясь на закрытое ставнями окно. Мало за какое преступление нас вышвырнут вернее, чем за произнесённую ересь. Она отдёрнула лицо от моей руки и сердито зыркнула, плотно скрестив руки. В подобных случаях она настолько напоминала обиженного ребёнка, что я часто раздумывал, правда ли её настоящий возраст такой, как она утверждала.
— Нам потребовался план, чтобы сбежать из Рудников, — сказал я, набравшись терпения. — Чтобы сбежать из Каллинтора, план тоже нужен.
— У меня есть план: выйдем через ворота, вот мы и свободны.
— Нет. Как только выйдем за ворота, какой-нибудь жадный до награды гад наверняка побежит и расскажет лорду Элдурму. И как, по-твоему, далеко мы уйдём?
— До Куравеля отсюда меньше сотни миль. Это пять-шесть дней пути — ну, семь, если постараемся. А если раздобудем лошадей, то и того меньше. А в этом городе легко затеряться.
— А ещё легко никогда не найти из него выход, как я слышал. И с каких это пор ты умеешь ездить на лошади? Я вот точно не умею.
Она скривилась от досады:
— Тогда отправимся на побережье, найдём корабль. Есть и другие королевства, помимо этого.
— На кораблях за проезд требуют денег. У тебя их случайно не завалялось?
— Наверняка тут где-то есть монеты. У северных священников всегда есть деньги, несмотря на все их заверения о бедности.
Я помолчал, увидев в этих словах зерно истины и зачатки плана. Я уже не раз обдумывал разнообразные способы вытащить нас из этой священной ловушки, и первым препятствием всегда оказывалась банальная нехватка монет.
— А вот об этом стоит подумать, — признал я. — В святилище мученика Каллина много запертых дверей. Зачем запирать дверь, если не для защиты чего-то ценного?
Она едва заметно ухмыльнулась и наклонилась поближе, пихнув меня кулаком в плечо.
— А я-то уж переживала, что ты свою душу этим ебланам сдал….
Она умолкла оттого, что кто-то настойчиво застучал кулаком по тоненьким доскам, заменявшим нам дверь. В святилищах двери прочные и запираются на замки, в отличие от домиков для искателей убежища, где, на радость хранителям, их куда удобнее выбивать.
— Спрячь его, — прошипел я Тории, кивнув на нож, всё ещё торчавший в балке, и стал собирать чернила и пергамент. — У тебя есть ещё что-нибудь?
Она покачала головой, вытаскивая нож, а потом наклонилась и подняла плиту, под которой мы прятали нашу контрабанду.
— Собиралась выменять у Смитса понюшку трубочных листьев на мясо, — прошептала она. — Хорошо, что не стала.
Я подождал, пока она положит плиту на место, набросил на неё соломы и открыл дверь. Вместо ожидаемой троицы в чёрных рясах передо мной оказались вытаращенные глаза на узком вспотевшем лице Наклина, нашего соседа. Этот парень слишком много волновался и ещё больше потел, отчего за ним вился прогорклый запах. И хотя мудрые знают, что здоровые миазмы необходимы для защиты от худших заболеваний, но зловоние Наклина выходило далеко за рамки нормы. Поэтому сложно было долго терпеть его общество, хотя это и означало, что дом рядом с нашим был полностью в его распоряжении. Сначала я думал, что околачиваться тут настолько раздражающе часто его заставляет обычное одиночество, но краткие голодные взгляды, которые он бросал на Торию, выдавали более глубокий, решительно безответный интерес.
— Чего тебе, вонючка? — спросила она, по обыкновению презрительно скривив губы.
Наклин смутился от её грубости и ответил вместо неё мне, заговорив со своим болезненным алундийским акцентом, растягивая гласные и приглушая шипящие:
— Ваш брат снова проповедует.
Тория, чтобы отбить ему охоту, как-то сказала, что мы с Брюером её братья, и обладаем агрессивно-защитными инстинктами. А Наклину настолько недоставало проницательности, что он в это поверил, хотя все мы даже отдалённо не были похожи. Впрочем, это не мешало ему находить предлоги постучаться в нашу дверь, хотя по крайней мере сегодня у него имелась веская причина.
— Где? — спросил я, вздохнув от гнева и раздражения.
— Возле кладбища. Хранители уже подходили, когда я пошёл сказать вам.
— Спасибо. — Я выдавил улыбку и удержался от желания похлопать его по плечу. — Оставайся здесь, — проинструктировал я Торию, когда она собралась идти за мной. Там почти наверняка не обойдётся без каких-нибудь препирательств, а из-за присущей ей агрессии напряжённые моменты имели обыкновение перерастать в насилие.
Я бросился туда быстрым шагом, поскольку бег наверняка привлёк бы ненужное внимание. Позади меня Наклин, заикаясь, говорил Тории:
— У м-меня с-сегодня есть кувшин с-свежего чая. М-может т-тебе хотелось бы…
Заворачивая за угол, я услышал, как захлопнулась дверь, и поспешил чередой узких переулков в сторону кладбища. Я сократил путь, перемахнув через стенку, и выбрал быстрый, но укромный маршрут через свинарники. Пришлось увернуться от злобного борова, а потом взбираться по очередной стене, и вот я оказался на восточном углу кладбища. Отыскать высоченного Брюера не составило труда — он стоял на ящике возле ворот и читал проповедь толпе, состоявшей из полудюжины горожан и такого же количества хранителей. Горожан его проповедь явно озадачила или веселила, в отличие от хранителей.
— Знать свитки наизусть — это хорошо, — нараспев говорил Брюер, когда я подошёл ближе, тревожно бросая взгляды на хранителей с суровыми лицами. Брюер говорил громко, но по большей части бесцветно и монотонно. Он раскраснелся, сгорбился и скорее выдавливал из себя слова, чем декламировал. Удивительно, как человек, который явно не боялся физической опасности, мог дойти до такого состояния, просто выступая перед публикой. И тем не менее он вышел сюда, лицом к лицу со своими страхами, как и учила нас Сильда — несмотря на равнодушие и презрение публики.
— Но произносить их без знаний — плохо, — сглотнув, продолжал он. Капли пота, усеивавшие его кожу, блестели под вечерним солнцем. — Свитки — это не просто заклинания. Это не молитвы Серафилям, вроде бессмысленных од, которые северные язычники бормочут своим фальшивым богам. Нет смысла в простом повторении слов, написанных на странице. Чтобы по-настоящему стать частью Ковенанта, необходимо понимать их значение, а для этого вы должны читать их сами.
— Бля, — пробормотал я, видя, как ощетинились несколько хранителей. Но хуже того оказался удивительный факт, что среди малочисленных зевак затесался один, кто на самом деле слушал.
— Лжец! — тощая женщина преклонных лет вышла вперёд, потрясая костлявым кулаком. Несмотря на её хрупкие формы, в её голосе слышалась та резкость, которой не хватало Брюеру. — Это южная вера!
— Нет, сестра, — сказал Брюер. Он попытался изобразить на лице искренность вроде той, с которой обращалась Сильда: приподнятые брови и открытую улыбку, которые захватывали многих. Но на его лице это выражение больше походило на похотливую гримасу. — Эта вера для всех. Все должны читать свитки, не только знать. Не только духовенство…
— А те, кто не умеют? — встряла старуха. — Нам-то чё делать?
— Учиться, конечно. — На лице Брюера промелькнула едва заметная насмешка, говорившая о том, что споры ему милее проповедей. Сильда никогда не спорила, она лишь убеждала. — Хватит позволять себе вязнуть в невежестве…
— Кого это ты назвал невеждой? — крикнул другой зевака, мясистый парень, в котором я узнал одного из работников кузницы. К своему ужасу я заметил, что на громкие голоса вышло ещё несколько человек. Маленькая группка смущённых зрителей превращалась в толпу, и к тому же разгневанную.
— Просящие учат меня свиткам, и я им за это благодарен, — продолжал трудяга. Его голос распалялся, а лицо краснело, но краткий взгляд, который он бросил в сторону хранителей, заставил меня сомневаться в искренности его гнева. В Каллинторе всегда было выгодно заискивать перед ортодоксальными властями.
— Как нищий благодарен за объедки, которые ему бросают? — крикнул в ответ Брюер, и гнев сделал его голос намного убедительнее. — Ты единомышленник или раб?
— Еретик! — крикнула старуха, и я знал, что этот крик почти наверняка подхватят по меньшей мере несколько человек из хоть сколько-нибудь приличной толпы. — Ересь навлечёт на нас Второй Бич!
В итоге хор осуждения стал таким громким и наполнился таким искренним гневом, что хранителям наконец пришлось взяться за дело. Увидев, как они начали проталкиваться через толпу, я бросился к Брюеру, который тщетно пытался перекричать раскаты праведного гнева.
— Может, хватит? — спросил я, посмотрев ему в глаза, и бросил взгляд через плечо на быстро приближавшихся хранителей.