Только в самом конце я различил хоть какой-то смысл в его бубнеже, последний едва слышный скрежет:
— Декин… приказал тебе… убить меня… Так ведь, Элвин? Вот… почему…
А потом он умер. От вида обмякшего тела Эрчела, перепачканного кровью и грязью, моё отвращение начало сменяться печалью — словно где-то глубоко внутри зачирикала маленькая коварная птичка. Я сокрушил её гневом, нацепив на лицо маску мрачного удовольствия — хоть никто её и не увидел бы. С моих губ слетели напряжённые, сердитые, насмешливые слова, которых этот злобный садист так заслуживал:
— Пускай свиньи подавятся твоим ядовитым трупом, никчёмный еблан.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
Она была высокой, на самом деле даже выше многих мужчин. Ты наверняка много слышал о её коже — белоснежной, как мраморная статуя, особенно на фоне атласной черноты волос. А ещё ты много слышал об изящных чертах её лица, и о том, как остроту скул сглаживал изгиб подбородка и полнота губ. Но всё это лишь подачки, которые нужны, чтобы угодить тем, кто требует эстетического совершенства от своих кумиров. Волосы у неё были тёмно-каштановые, а не чёрные, а кожа, конечно, светлая, но не бесцветная, особенно в минуты сильных эмоций, когда она напоминала раскалённую сталь. Но всё же при первой встрече с Эвадиной Курлайн меня поразила не столько её несомненная красота, сколько аура несравненной силы, которую она излучала, и, разумеется, голос. Этот чудеснейший дар требуется всем истинным мученикам.
— Не воображайте, будто я предлагаю награду, — сказала она тем чудесным утром собравшимся искателям убежища Каллинтора. Под безоблачным голубым небом приятный ветерок разогнал большую часть вони, свойственной всем городам, но ничуть не приглушал её го́лоса. Он доносился до всех ушей, звенел чисто, правдиво и повелительно. Во многом он казался резким отражением тихого, захватывающего говора Сильды. Но там, где Сильда могла вывести человека на путь к вере, Эвадина распахивала дверь и приказывала войти.
— Не обманывайтесь, будто я предлагаю что-то, кроме борьбы и крови, — продолжала она. — Поскольку это и есть война, а именно войны́ сейчас требуют от нас мученики.
От сильного ветра её щёки порозовели, и мне это очень понравилось. А ещё это развеяло любые сомнения в том, что именно эта Эвадина была получателем любовной корреспонденции лорда Элдурма. Увидев её сейчас, я понял, что слишком строго его судил, считая просто влюблённым дурачком, ведь его захватила женщина, которая, несомненно, поступала так со многими другими, даже не прилагая к этому усилий.
Эвадина Курлайн медленно повернулась, окидывая взглядом всю толпу. Низкое солнце отражалось на её доспехах. Даже мой неопытный глаз мог оценить, насколько дорого и искусно они сделаны: каждая пластина представляла собой идеальный стальной лист. Такому наряду наверняка позавидовали бы все увидевшие его рыцари, хотя на нём не имелось никакого узора, чеканки или раскраски, которую так любят аристократы. Доспех был полностью функционален, и выглядел элегантным благодаря точности и тех форм, для защиты которых он и создавался.
— И хотя мы, приверженцы Ковенанта, превыше всего любим мир, — продолжала она, и её голос чуть дрогнул, с несовершенством, выдававшим человека, который вынужден совершить нечто печальное, но неизбежное. — И ни одна душа, что следует примеру мучеников, никогда не пожелает причинить вред другому, но, братья и сёстры, знайте — сейчас мы стоим перед пропастью разрушения. Знайте, что Самозванец и его орда злодеев вцепились нам в горло, и в своей жадности и жестокости не пощадят никого. И поэтому, если вы не сразитесь, дабы защитить невинных, то они устроят резню. Сразитесь, чтобы защитить хотя бы священный Ковенант, который так долго давал вам укрытие.
— Пока что мы за это рвём жопы на работе, — пробормотала сбоку Тория. Мы с Брюером стояли в передних рядах толпы, и это место я выбрал в результате волнений, тревоживших меня всю ночь. Я ждал, пока небо полностью не потемнеет, а потом вытащил тело Эрчела из лачуги. Пришлось из-за этого пропустить вечернее прошение, но тут уж ничего не поделаешь. Конечно, моё отсутствие заметили, и последует какое-то наказание, но вряд ли изгнание, с учётом моей ценности для скриптория.
Чтобы переместить полуокоченевшее вместилище Эрчела в самый большой и густонаселённый свинарник, пришлось перетаскивать его через несколько стен, и это тяжёлое, вонючее дело подняло немалый шум среди поросячьих обитателей. Я сбросил Эрчела у западной стены, возле крытого загона, в котором спали свиньи, зная, что восходящее солнце не осветит его до полудня. К тому времени, если повезёт, вечно голодные боровы оставят от него лишь очередную груду костей среди объедков. Далеко не самая тщательная работа, но альтернатив у меня не было, поскольку под рукой не нашлось топора, чтобы разделать Эрчела на куски, которые удобнее было бы скрывать.
Я не рассказал Тории и Брюеру о своих приключениях, хотя они с лёгкостью прочитали моё настроение. Я всю ночь просидел в задумчивом, нервном молчании, и мысли постоянно возвращались у Улыбчивой Эйн и той истории, которую она наверняка вывалит из своего беззаботного рта. Декин убил бы и её. Тёмная мысль, но правдивая. Но тогда мне пришлось бы скормить свиньям два тела, а даже они, возможно, не настолько голодны.
Утром хранители созвали всех нас послушать слова леди Эвадины Курлайн, капитана-причастника новообразованной роты Ковенанта. Характер её миссии быстро стал очевиден, и это могло оказаться для меня полезным. Так что, когда она говорила в тот день, я не почувствовал какого-то большого прилива преданности. Ни к Ковенанту, ни, как ты, наверное, ожидал, к её прекрасной притягательной личности. Я и слушал-то лишь вполуха, постоянно обшаривая взглядом толпу и сражаясь с разбойничьим инстинктом бежать от неминуемой неприятности. Всегда оставалась возможность, что Эйн, какой бы дурочкой она ни была, просто забыла события прошлого вечера. И, может, ещё получится держаться первоначального плана: быстро и эффективно выгрести содержимое сундука в кладовке святилища, а потом просто уйти через ворота, на новые пастбища. В конце концов, дуракам свойственно надеяться.
А Эвадина Курлайн продолжала говорить, и голос звучал всё громче и неистовее:
— Король и Совет светящих постановили, что всякому, кто принесёт присягу на верность роте Ковенанта и встанет под её знамёна, будут прощены все преступления, предусмотренные указом Короны. По окончании службы им уже не придётся искать убежище в этом священном месте. Но это не награда, а всего лишь признание заслуг. Награда, друзья мои, уже заплачена вашим услужением этим любезным святилищам. Я всего лишь прошу вас отплатить хотя бы малую долю того безграничного дара, что представляет собой благодать Серафилей и пример мучеников, по́том на ваших лбах и кровью ваших тел, которые суть всего лишь сосуды для искуплённых душ. Присоединяйтесь ко мне!
Она протянула в сторону толпы руку в латной перчатке, а на её лице застыло выражение, которое напоминало бы отчаяние, если бы не сила, с которой она держалась.
— Присоединяйтесь к сражению и изгоните Самозванца в еретическую могилу, которой он и заслуживает! Битва на пороге! Уже сейчас, пока мы говорим, его орды приближаются к границам Альбериса. Но с вашей помощью, мои возлюбленные братья и сёстры по святому Ковенанту, мы обратим его в бегство! Огнём и кровью!
Несмотря на всю заразительную ярость её риторики, в тот момент её слова не произвели особого впечатления ни на меня, ни на Торию.
— Что ж, — фыркнула она, — звучит всё это пиздец как страшно.
Как и следовало ожидать, с Брюером всё вышло иначе, как и с многими из толпы. Последний призыв Эвадины Курлайн вызвал громкий гул одобрения, и даже несколько пылких криков. С дюжину, а то и больше, мужчин и женщин уже вышли вперёд, громко крича и воздевая руки, и пали на колени перед телегой, на которой она стояла. По одному взгляду на Брюера я понял, что ему не терпится к ним присоединиться: его влажные глаза были широко раскрыты, рот разинут, на лице почти такое же восхищение, как когда он слушал более проницательные проповеди Сильды.
— Что, уже в штанах поднапряглось? — спросила его Тория. — Быстро же ты забыл нашу мученицу.
В обычное время Брюер прорычал бы какое-нибудь возражение, но тут лишь равнодушно взглянул на неё и повернулся ко мне.
— Нас призвали, — сказал он. — Ковенант призывает нас, и мы должны ответить на зов.
— Нет, — возразила Тория, плотно скрестив руки. — Какая-то неизвестная нам сука призывает нас драться в битвах аристократов за них. — Её лицо помрачнело, а глаза опустились, и я знал, что это указывает на сдерживаемые эмоции. Однако, как бы мы ни препирались, Рудники и безумства побега связали нас троих, примерно, как общая кровь связывает семью. Желание Брюера пасть ниц перед этой набожной аристократкой было на взгляд Тории равносильно предательству.
— Вали, если хочешь, — сказала она, дёрнув головой в сторону растущей толпы добровольцев, окруживших телегу. — Больше мяса на молотилку.
Брюер пытался с ней поспорить, взывая к её разбойничьим инстинктам разговорами о добыче, которую можно набрать на поле боя, но в ответ получил лишь резкое возражение:
— Если сдохнешь, то уже ничего не соберёшь.
Я не принимал участия в их всё более ожесточённом споре, а мой настороженный блуждающий взгляд был прикован к восходящим Гилберту и Колаусу, целеустремлённо шагавшим по дороге к воротам с дюжиной хранителей за спиной. Колаус был старше, но менее авторитетным, и потому брёл следом за Гилбертом с обеспокоенно-потрясённым выражением на лице. Гилберт выглядел более серьёзным и сосредоточенным, и его лицо ещё сильнее посуровело, когда он углядел меня. Толпа продолжала гудеть, и громкие возгласы, обращённые к капитану-причастнику, сильно приглушили слова восходящего, но всё равно я их слышал с ошеломляющей ясностью:
— Элвин Писарь! Сдавайся правосудию Ковенанта! — В поведении Гилберта сквозила живая настойчивость, источник которой несложно было угадать: когда меня не станет, ему будет гораздо выдавать слова из завещания Сильды за свои.