полняла с похвальным упорством, и, что любопытно, без сквернословия, которое я уже привык ожидать от солдат. Впрочем, небрежная жестокость, тоже ожидаемая, присутствовала в полной мере.
Кулак Офилы с суровым резким звуком соприкоснулся со скулой особенно вялого парня, в котором я смутно узнал гончара, служившего в святилище мученицы Меллайи. Он не только вечно последним ковылял на своё место во втором ряду, но на этот раз ещё умудрился так дёрнуть своим секачом, что оставил скверный порез на руке пикинера перед собой.
Офила перешагнула через бесчувственное тело гончара, лежавшего ничком в грязи и впервые на моих глазах едва не произнесла бранное слово:
— И запомни, ё… — Она прикусила язык и сделала глубокий вдох. Я поймал себя на том, что заворожённо смотрю, как меняются оттенки её лица, пока она старается успокоиться, и задумался, сколько ярости эта женщина сдерживает внутри себя.
— Это вам не какой-то лицедейский фарс, — наконец, медленно прорычала она. — Либо вы научитесь, либо сдохнете, а от трупов Ковенанту никакого прока.
В этот момент застонал гончар, и этого, видимо, хватило, чтобы пригасить пламя в груди Офилы. Она, моргая, глянула на него и тихонько вздохнула.
— На сегодня хватит. Ты, — приказала она раненому пикинеру, — ступай в палатку лекаря, пусть там тебя заштопают. Ты, ты, и ты. — Её палец указал на Брюера, Торию и меня, а потом она ткнула носком сапога по заднице павшего гончара. — Возьмите этого.
Когда мы втроём подошли подобрать обмякшего и стонущего мастера, Офила тихо добавила:
— Скажите просящему Делрику, что на мой взгляд лучше бы ему найти причину, по которой надо освободить его от дальнейшей службы в этой роте.
Просящий Делрик единственный из всех священников роты Ковенанта не носил доспехи и оружие. Ростом он был почти с Брюера, но совсем не такой здоровенный. Намного старше большинства людей в лагере, с глубокими морщинами на лице, да ещё и с седыми волосами. Как любой молчаливый от природы человек, он говорил короткими рублеными фразами, и за все те годы, что я его потом знал, не проронил ни слова больше необходимого.
— Поколет, — предупредил он пикинера с порезанной рукой, и приложил к его ране тряпку, пропитанную уксусом и известью. Тот стиснул зубы и зашипел от боли, а потом чуть не отдёрнулся, но замер, когда просящий Делрик рявкнул: — Тихо.
Мы положили почти бесчувственного гончара на одну из свободных кроватей в палатке и подождали, пока Делрик чистил и зашивал рану пикинера. Его руки, штопавшие края раны точными, но быстрыми взмахами иглы и нитки, двигались с уверенностью, которую я раньше редко встречал. По завершении он ничего не сказал, отправив пикинера прочь после того, как тот осушил полкружки эля, чтобы смягчить боль.
— Офила, — произнёс Делрик, наклонившись, чтобы рассмотреть фиолетовый синяк, закрывавший щёку гончара. Похоже, именно такой удар играл роль чего-то вроде подписи для клинка-просящей, и я решил, что никогда не позволю так расписаться на моём лице.
— Да, просящий, — сказал я. — Она попросила передать вам, что, по её мнению, он плохо подходит для солдатской службы.
Делрик тихо хмыкнул себе под нос, потом закатал рукава и штаны гончара, чтобы посмотреть на его суставы.
— Костяная лихорадка, — сказал он, едва взглянув. — Не сможет драться. Маршировать. Я отошлю его. Передайте ей.
— Передадим, просящий. Мы, э-э… — я обменялся взглядом с Торией и Брюером, — тоже получили сегодня несколько ударов. Конечно, ничего такого, чего не вылечит стакан-другой бренди…
— Вон. — Делрик указал на полог палатки и пошёл к столу, на котором стояла ступка с пестиком. Нас он больше не удостоил и взглядом, не говоря уже о словах.
— Жадный старый гад, — проворчала Тория, как только мы вышли наружу. — Сколько лет я уже в рот не брала ни капли хорошей выпивки. А в этом городе одна моча.
— И всё же, — сказал я, — я бы не отказался от бутылочки-другой сидра, когда закончишь с вечерней работой.
Она сердито посмотрела на мою ухмылку. Как писарь, которому решительно отказано как в доступе в скрипторий восходящего Гилберта, так и в пределы города, я был избавлен от ежедневной работы на полях. Поэтому вечера я проводил, стараясь уклониться от многочисленных заданий по поддержанию порядка солдатского лагеря. Вместо этого я находил уединённое место и продолжал расшифровку завещания Сильды.
Когда Тория и Брюер влились в толпу усталых людей, ковыляющих к городским воротам, я после разумных поисков оказался в тени старой ивы, ветви которой опускались прямо в быстрый поток. И только собрался разложить письменный столик, как заметил знакомую стройную фигуру дальше на берегу. В кои-то веки Эйн выглядела не по-детски: сурово нахмурилась, сосредоточившись, и медленно заходила в воду. Она подобрала халат до пояса, и я невольно задержался взглядом на бледной коже её бёдер. Зайдя в воду на несколько ярдов, она остановилась и замерла, вглядываясь в бурное течение. Так она простояла некоторое время, явно не обращая внимания на прохладу, а потом по-кошачьи быстро бросилась в ручей и спустя удар сердца триумфально вынырнула, схватив обеими руками большую извивающуюся форель.
— Здоровенная! — воскликнула она мне. Улыбка ярко сияла посреди потоков воды, стекавшей по её лицу. Я прошёл по берегу и остановился, со смешанными чувствами глядя на её счастливое лицо.
— Да уж, — сказал я, оглядываясь в поисках каких-нибудь упавших веток. — Ты почисти её, а я разведу костёр.
— Я слышала, как Святой Капитан говорила, — неразборчиво проговорила Эйн, высасывая мясо из жареной форельей головы. — Хотела послушать ещё, как она говорит. Мне от неё так радостно на душе. Она очень красивая. Как думаешь, она разрешит мне её поцеловать?
Я удивлённо посмотрел на неё. Глаза немного щипало от дыма маленького костерка, который я развёл на берегу. Быстрота и ловкость, с которой Эйн почистила форель, говорила о мастерстве и привычке. Потом она насадила рыбу на раздвоенную ветку и пожарила над огнём. Эйн постоянно поворачивала её, чтобы форель готовилась равномерно, и посолила мясо солью из мешочка на поясе. Какие бы болезни не поразили её разум, некоторыми полезными навыками она всё-таки обладала.
— Очень сильно сомневаюсь, — сказал я.
— Тогда просто коснуться её волос. Это же нормально?
— На самом деле нет. И лучше тебе даже не спрашивать о таком.
— Ох. — Эйн немного подулась, а потом пожала плечами и снова занялась рыбьей головой. Я некоторое время смотрел на неё, и наконец решился задать вопрос:
— Ты говорила кому-нибудь о плохом мужике?
— О, да. — Она съела с головы всё мясо, включая глаза, которые, причмокнув, отправила в рот и проглотила, словно это ягоды, а потом бросила костлявые останки в огонь и слизала жир с пальцев. — Восходящий Колаус расстроился, что я опоздала на прошение, и на следующее утро спросил меня об этом. Я рассказала ему о плохом мужике, а потом рассказала восходящему Гилберту.
— Гилберту?
— О, да. Восходящий Колаус сразу отвёл меня к нему, пришлось и ему рассказать.
Я скривился и пошевелил костёр длинной палкой.
— Не сомневаюсь, что восходящий Гилберт весьма заинтересовался.
— Да. — Эйн рыгнула. — И дал мне целый мешок каштанов за мою… — она нахмурилась, и на гладком лбу появилась небольшая морщинка, — …прямолинейность, что бы это ни означало.
— То есть за честность и полноту твоих слов. Эта черта нередко делает тебе честь, Эйн. Но не всегда.
— Стриктуры велят всегда говорить правду. — Она наклонила голову и чопорно посмотрела на меня. — Поэтому я никогда не вру. И тебе врать не стоит.
— Не обязательно врать. Просто не говори всем подряд обо всём, что случилось. Особенно здесь.
— Почему?
Я ткнул палкой горящую ветку, пытаясь придумать ответ, который она могла бы понять.
— То, что случилось с плохим мужиком — ты ведь уже делала такое?
— Бывало. — Угрюмо и неохотно проговорила она. — Но все они были плохими, даже когда их жёны говорили, что это не так. Все они врали. Врать плохо.
Её голос прозвучал намного жарче, а глаза расфокусировались. Я решил, что уместнее будет сменить тему:
— Ты очень хорошо приготовила эту рыбу, — сказал я, и к счастью, от этих слов на её лицо немедленно вернулась улыбка.
— Мама научила. Мама отлично готовила. Все так говорили. Она многое умела готовить, и я тоже.
— Это… интересно, Эйн. Идём. — Я поднялся на ноги, и подавил желание протянуть ей руку, поскольку не знал точно, не вобьёт ли она себе в голову, что нужно оттяпать мне палец-другой. — Надо поговорить с одним человеком.
Сержанта-просящего Суэйна я нашёл погружённым в беседу с капитаном возле небольшой палатки, установленной сразу за пикетами на северном краю лагеря. Непримечательная палатка и отсутствие свиты слуг отличали леди Эвадину от других аристократов. Она даже сама ухаживала за двумя боевыми конями. В отличие от простой палатки, эти животные были ясным свидетельством богатства — один чёрный с белым пятном на лбу, другой серый в яблоках со шкурой цвета полированной стали. Воплощение военной силы, оба по меньшей мере восемнадцати ладоней в холке, агрессивно скалили зубы и били копытом, если к ним подходил кто-либо, кроме владелицы.
Я стоял с Эйн на почтительном расстоянии, пока сержант с капитаном продолжали свой разговор. Эйн с неприкрытым восхищением уставилась на леди Эвадину, а я же отводил взгляд, стараясь не выдать того факта, что очень хочу расслышать каждое слово. Мне удавалось уловить лишь несколько предложений, в основном от Суэйна, а не от аристократки, которая говорила тише.
— … месяц, по меньшей мере, — говорил он рубленым голосом, чтобы скрыть эмоции, но я услышал нотку беспокойства.
Из ответа леди Эвадины я мало что различил, помимо упоминания «Шалевеля» и отсылки к «тридцати милям». На это Суэйн мрачно ответил:
— Сомневаюсь, что этот сброд в состоянии маршировать строем тридцать миль…
Я знал, что Шалевель это река, по которой проходила большая часть границы между герцогствами Альберис и Альтьена. Из речи леди Эвадины в Каллинторе стало ясно, что орда Самозванца посягает на сердце королевства, предположительно с намерением ударить по Куравелю, столице Альбермайна и древнему трону династии Алгатинетов. Я сомневался, что король Томас со своим двором захотят оказаться в осаде, и можно предположить, что они, как и полагается особам королевской крови во время бедствий, уже спешно выдвигаются в более безопасные места. Хотя Самозванца это не переубедит. Ведь если Куравель с королевскими дворцами, складами и ростовщиками окажется в его руках, то и его притязания на трон наконец-то обретут какую-то осмысленность.