— Эрчел говорил о Шейвинском побережье, но это не удивительно. Почти все байки говорят, что могила Лаклана на побережье, и там же, скорее всего, и его награбленное.
— Наверное, это место сложно отыскать, а иначе клад нашли бы давным-давно, если там ещё есть что находить.
Я припомнил своё пребывание на побережье. Я уже два года состоял в банде Декина, когда он приказал Кланту взять меня в путешествие с посланием к шайке контрабандистов. Клант был болтливым и подвижным, несмотря на хромоту, которая, как он утверждал, стала результатом столкновения с боевым конём рыцаря в какой-то битве. Все эти годы спустя я чувствую укол боли, вспоминая о его последующей судьбе: следующим летом после нашего путешествия на побережье его схватили и повесили люди шерифа. Впрочем, это отлично проиллюстрировало его любимое высказывание: «Разбойники, парень, всегда качаются на потрёпанной верёвке, свитой из своих неудач. И однажды эта верёвка для всех нас становится петлёй».
О самом побережье я помнил только долгие дни тяжёлого пути по обдуваемым ветрами утёсам вперемешку с постоянными подъёмами и спусками в раздражающе глубокие овраги. Эти места были дикими даже летом, их окружали капризные течения и яростные бури, поднимавшие высокие волны, которые обрушивались на бесчисленные скалы и фьорды. Раздумывая об этом, я понял, что там не меньше укрытий, чем в лесу, если только готов мириться с пронизывающей сыростью.
— Да, — тихо согласился я. — Обыскать всё побережье нелегко. Но Декин знал что-то о том, где искать, и в это я склонен поверить.
— Почему?
Где Гончая преклонила голову…
— Он сказал кое-что однажды. И Эрчел повторил это перед смертью. Я знаю, связь слабая, но это хоть что-то.
— Итак, слова, а не карта, — проворчала Тория. — По правде говоря, всего лишь очередная байка.
— Вот только она в кои-то веки настоящая. А что до карты… — Я умолк и нахмурился от мыслей, которые забурлили в голове.
— Элвин? — поторопила меня Тория, когда молчание затянулось.
— Сильда однажды сказала, что книги — это наш проводник в будущее. Библиотека — это карта прошлого, и чтобы знать, куда идёшь, надо знать, где ты был. Декин тоже знал это, но не умел читать. Его картой были байки. Он обожал их. Куда бы он не отправился, в любую деревню, в любую таверну, он всегда звал к очагу рассказчика и платил за байки. Вряд ли он забыл хоть одну.
— И ты планируешь бродить по герцогствам этого королевства в поисках рассказчиков?
— Нет, я планирую отыскать хорошую библиотеку, желательно такую, в которой хранятся налоговые отчёты.
Тория озадаченно изогнула бровь.
— А причём тут налоги?
— Чтобы хоть как-то точно посчитать налоги, нужно отслеживать владение землёй и недвижимостью с течением времени. Сильда всегда говорила, что сборщики налогов — лучшие историки.
Тория с сомнением прищурилась и пожала плечами.
— В Куравеле есть большая старая библиотека, и в Атильторе. Но вряд ли они просто распахнут двери людям вроде нас.
— А с каких это пор двери стали для тебя препятствием?
— Тоже верно. Но, когда придёт время, мне понадобятся инструменты…
Она замолчала, поскольку мы подошли к большой группе сидящих солдат, которые внимательно и с восхищением слушали, как капитан-причастник Эвадина Курлайн начинает вечернюю проповедь. Она стояла перед большим костром — высокий силуэт, каким-то образом ещё более неотразимый из-за невозможности полностью разглядеть её черты. Я решил, что огонь здесь — тщательно продуманная часть представления: скрывая лицо, он превращал её в неземную фигуру, в нечто большее, чем просто человек.
Присутствие на этих собраниях не было обязательным, но публики здесь всегда хватало. Глянув направо, я увидел, как к толпе подходят Брюер и Эйн. Лицо Эйн сияло от предвкушения, а Брюер выглядел сурово, хотя его расширенные глаза указывали на то, как сильно он жаждал урока капитана. В последние дни я стал различать в нём неловкость — ощущение, что он видел в своей растущей преданности леди Эвадине предательство наследия Сильды. Если и так, то это было неизбежное предательство — так давно женатый мужчина не может устоять перед постелью блудницы.
— Вы собрались здесь на прошение благодати Серафилей и примера мучеников? — спросила Эвадина и получила традиционный ответ:
— Истинно так.
Обычно в начале большинства прошений прихожане просто бубнили эти слова по привычке, но здесь же они взвивались пылким согласием. Когда я впервые присутствовал на одной из таких проповедей, то решил, что подобный энтузиазм происходит из-за наличия сержанта Суэйна и других набожных ветеранов. Но сейчас уже знал, что это рвение искреннее и усиливается с каждой ночью.
Ещё обычно старший священник открывал прошение пассажем из Свитков мучеников. И чем ленивее священник, тем более длинная выбиралась цитата, поскольку так им не приходилось прикладывать усилий и сочинять оригинальную интерпретацию для просвещения паствы. А вот Эвадина редко цитировала свитки, и только чтобы проиллюстрировать свою мысль. От начала до конца каждый урок принадлежал только ей, и ни разу я не слышал, чтобы она повторила какую-либо проповедь.
— Недавно, — начала она голосом сильным, но не резким, — я слышала, как некоторые из вас обращались ко мне как «помазанная». Вынуждена просить вас прекратить это. Не только из скромности, но просто потому, что это неправда. Поймите, друзья мои, я не помазана благодатью Серафилей, а про́клята.
Она помедлила, пока волна удивления прокатилась по публике, а потом подняла руку:
— К счастью, не Малицитами, или — в её голосе промелькнула насмешливость, — каким-нибудь каэритским фигляром, размахивающим побрякушками. Нет… — Её силуэт вдруг замер, и, хотя лицо оставалось в тени, мне и всем остальным показалось, что она смотрит прямо в глаза. — Моё проклятие исходит от Серафилей, ибо в мои глаза они решили послать своё виде́ние, виде́ние, какого я не пожелала бы и самой злейшей, самой порочной душе на этой земле. Серафили показали мне Бич. Не тот, что уже случился, не то великое бедствие, которое уничтожило империи и чуть не стёрло всю нашу расу с лица этого мира. Нет, они показали мне будущий Бич, Второй Бич, о котором предупреждают Свитки мучеников Стеваноса, Атиля и Херсефоны. Грядущее великое возвышение Малицитов, для предотвращения которого и был сформирован наш возлюбленный Ковенант.
Друзья, я не стану рассказывать вам всего, что видела, ибо не хочу тревожить кошмарами ваши сны. Но знайте: я видела разрушение. Я видела насилие. Я видела муки и пытки, которые не представить человеческому разуму. Когда будете завтра маршировать, взгляните на красоту природы. Смотрите на простые чудеса деревьев, травы, рек и неба. А потом представьте себе всё это искорёженным, сгнившим, разорванным и расколотым. Представьте, что небо стало тёмно-алым. Каждая травинка обратилась в пепел, а от всех лесов осталась лишь почерневшая мешанина. Узрите, что все реки и моря переполняет яд и кровь убитых. И узрите Малицитов.
Она замолчала, опустив голову, и коснулась лба рукой, а паства ожидала в отчаянном предвкушении.
— Нелегко… — сказала Эвадина и закашлялась оттого, что перехватило горло, — … нелегко смотреть на Малицитов в истинном облике, когда отброшены все их маски и обманы. Взгляд на них — всё равно что взгляд на ненависть во плоти. А ещё их голод, друзья мои. Их голод до нашей плоти и наших душ. Наша боль — их хлеб насущный. Однажды они уже пировали, и теперь жаждут попировать снова… позволите ли вы им?
— Нет! — сначала это не был даже крик, а всего лишь немедленный, инстинктивный ответ, но не менее яростный от недостатка громкости. И, разумеется, им всё не кончилось. — НЕТ! — Люди вскакивали на ноги, негодующие хаотичные крики звучали всё громче и быстро перерастали в скандирование. — НЕТ! НЕТ! НЕТ! — Все воздевали кулаки и размахивали оружием. Я видел, как Брюер и Эйн тоже вскочили — он потрясал кулаком, а она прыгала, и её лицо осветилось радостным самозабвением.
Всё прекратилось мгновенно, как только Эвадина подняла руку. Приглушённая тишина охватила собравшихся, готовых ловить каждое её слово. Если бы эту проповедь читал восходящий Гилберт, то он бы захотел довести их исступление до высшей точки, быть может парой афоризмов, украденных из завещания Сильды. Но я знал, что это стало бы ошибкой. Уже скоро этим людям придётся сражаться. Повергать их в дикое исступление прямо сейчас означало бы воспламенять их дух слишком рано. Это был лишь первый уголёк в костре, который должен будет разгореться добела, едва начнётся битва. Я ещё не решил, восхищаться манипуляцией этого представления, или же осуждать её, хотя и подозревал, что леди Эвадина возможно, не осознавала своих собственных расчётов. Она верила, и в этом я не сомневался, а верующий в погоне за своей верой оправдает что угодно.
Итак, вместо того, чтобы и дальше рассказывать о своём виде́нии, Эвадина всего лишь произнесла слова, означавшие конец проповеди:
— Так пойдёте ли вы дальше, да наполнят Серафили ваши сердца своею благодатью, и да направят ваши стопы мученики своим примером?
И снова ответ прозвучал мгновенно, все приглушённо выкрикнули:
— Пойдём. — Я чувствовал их жажду, но ещё и согласие, растущее от осознания того, что следующим вечером им выдадут очередную порцию этого вызывающего привыкание эликсира.
Мы с Торией подошли к Брюеру с Эйн и влились в безмятежную процессию молчаливых по большей части солдат, возвращавшихся в свои палатки. Тория, к её чести, умудрилась хранить молчание, пока толпа не рассосалась, и только потом прошептала мне:
— Говорю тебе, она ебанутая.
Я оглянулся на костёр, всё ещё полыхавший за тёмными углами окружающих палаток. Как и Тория, я за всё это время не открывал рта: не кричал исступлённо и не размахивал кулаками. Но всё-таки, хоть мне и пришлось сопротивляться этому осознанию, я знал, что слова Эвадины пронзили доспехи, защищавшие моё сердце. Она пока ещё не обратила меня, нет. Но неотразимое красноречие из уст прекрасной женщины — само по себе сильная штука.