В это время зародился так раздражавший благородное сословие Парижа класс буржуа. Впервые термин «буржуа» встречается в королевском документе 1134 года и определяет свободных бюргеров города, не подходящих ни под одну из ранее устоявшихся официальных социальных категорий: не подневольный крестьянин, не ремесленник и не аристократ. Париж населяли самые разные люди: нищие, крестьяне, ремесленники, студенты, торговцы, монахи, рыцари, аристократы — достаточно персонажей, чтобы наполнить целый мир. Буржуазия, таким образом, явилась новым феноменом в классификации королевской администрации. Более того, король и аристократия готовы были поделиться с народившимся сословием властью, так как буржуазия не была связана какими-либо клятвами верности и обязательствами.
В эти годы буржуазия окрепла и развила сложную иерархическую структуру, различавшую членов общества по произношению, манерам и состоянию, а не по рождению. Тогда же в обществе определилась «высшая буржуазия» — класс, опасно приблизившийся к аристократии, подражающий ее манерам, но жестко отделявший себя от нее запросами и требованиями.
Самые знаменитые семьи Парижа в определенной степени связаны с буржуазией того периода или произошли из ее среды. В столице в то время проживало примерно 100 000 человек, и приток мигрантов быстро переполнил город. Большинство новых домов были построены из дерева (потому оказались недолговечны, и сегодня их не осталось). Высокие, узкие и ненадежные здания были перенаселены, средняя площадь комнаты не превышала десяти квадратных метров, а все семейство буржуа, со слугами, животными и садиком перед домом, в среднем занимало около 80 квадратных метров. Большинство жилых помещений были обращены окнами не на улицу, а во двор, фасады зданий не превышали шести-семи метров в длину.
В Париже было не больше двадцати влиятельных семей, но власть их была огромна. Все они искали сближения с расчетливой и состоятельной торговой буржуазией. Давшая свое имя нескольким парижским улицам семья Бурбонов, например, состояла с торговцами и речными купцами в союзе более тесном, чем с монархическим домом. То же самое можно сказать о семье Арроде, связанной матримониальными альянсами с Бурбонами и основавшей часовню своего имени. Даже богатейшая семья Парижа Жантьен, обустроившаяся в роскоши на улице Ламбер де Шиль (ныне улица Руа-де-Сисиль), считала необходимым наращивать и укреплять добрые связи с новорожденным средним классом, а не с королевскими лизоблюдами.
Именно нелюбовью и страхом перед новым классом объясняются некоторые странные законы 1294 года Филиппа Красивого, запрещавшие буржуа владеть каретами, носить мех горностая и драгоценные камни, иметь больше одной перемены одежды в год и покупать иностранные продукты. Однако законы эти не соблюдались, и в Париже процветали винные рынки, торговцы специями, портные и ювелиры со всей Европы.
Чувство зависти Филиппа Красивого по отношению к новому классу парижан не мешало ему, тем не менее, транжирить деньги, которые буржуа приносили городу. В своем «Трактате во славу Парижа» Жан Жанденский описывает великолепный пир, который в июне 1313 года Филипп устроил в честь короля Англии Эдуарда II. За два дня празднования королевские гости поглотили 380 баранов, 200 щук, 189 свиней, 94 быка и 80 бочек вина. Париж, по словам Жана, был «городом, полным чудес», равного которому нет во всей Европе.
Нет ничего удивительного в том, что при Филиппе Красивом город почти полностью обанкротился. Король был одержим строительством зданий и памятников самому себе — чего стоит только крыло дворца Филиппа-Августа на острове Ситэ — проект, который, несмотря на вложенные в него средства, так и не был завершен. Грандиозные проекты обошлись городу в огромную сумму. Когда денег не хватало, Филипп конфисковывал частные владения, отказывался от своих личных долгов и учредил новый, крайне непопулярный налог на ведение дела в черте города (maltôte). И, словно этого мало, чтобы повысить доходы короны, он лично отдал приказ тайно уменьшить количество золота в монетах страны.
Отчет о переписи налогоплательщиков Филиппа «Le Livre de la Taille de Paris» («Книга податей Парижа») в деталях описывает столицу. Из этого компендиума мы видим, например, что на улице Кинкемпуа, проходившей неподалеку от собора Нотр-Дам, вполне гармонично уживались рыцари, смерды, слуги и ремесленники. Имена горожан звучат со старинным простодушием — здесь каждый определялся, как в деревне, по происхождению или профессии: например, Жанно де Нантерр (Жан из Нантерра), Жеан ла Норманн (Жеан-нормандец), Робер ле Макон (Робер-каменщик), Жюльен де ла Рюэль (Жюльен с маленькой улочки). Женщин различали примерно так же: дама Агнесс или дама Ажас ла Савоньер (госпожа Ажас, делающая мыло).
Это был город простых людей, где провинциальный трувер[47] Рютбеф бродил по улицам и издевался над жадными горожанами, жуликами-политиками и злыми священниками. У него это получалось очень даже неплохо; может, оттого, что Рютбеф сам был провинциалом. Родился он примерно в 1230 году в Шампани, а в 1248-м приехал в Париж с целью поступить в университет. Здесь он тесно общался с «голиардами» — бедными клириками, которые, несмотря на всю свою образованность, не могли найти работы ни в лоне церкви, ни при дворе и имели привычку громко стенать и сетовать на латыни на свои беды. Возможно, именно эти разочарованные мудрецы дали поэту кличку «Рютбеф», «неотесанный бык», символизировавшую поведение и статус провинциала в столице.
Вскоре трувер забросил учебу и подался в уличные жонглеры, выступал на рынках и площадях вокруг холма Святой Женевьевы. Жонглерами называли всех уличных актеров (от латинского «joculatores» — игрок или актер), в каком-то смысле прямых потомков мимов и гистрионов — музыкантов, певцов, акробатов и трубадуров, странствовавших по городам Священной Римской империи. Рютбеф писал сатиру, споря с окружающими и самим собой. Он не закрывал глаза на тот факт, что средний парижанин — это помесь эгоизма и жестокости.
В своих «Поэмах о несчастьях» (Les Poèmes de L’Infortune) Рютбеф создает портрет жестокого города, далекого от великолепия королевских дворцов. Замысловатые, а иногда гротескные стихи созданы в форме обращений-причитаний, какими нищие выпрашивают подаяния. Они блестяще сочетают истинную поэзию и пафос, с которым Рютбеф клеймит себя как неизлечимого игрока, «не помнящего горя соседа, но лишь собственное свое».
В Париже Рютбефа беднота живет в сознании близости собственного конца: они пьют («выпивая целые реки»), едят («обжираясь надеждой») и прелюбодействуют («словно крысы в стогу») с демонической энергией проклятых. Однако Рютбеф мог быть сердобольным. В стихотворении «Бродяги с Гревской площади» он сочувствует бедняку, который «не имеет одежды и обуви, а его кусают черные и белые мухи (снег и град)». Важнее другое — отличные от традиционной поэзии того времени стихи Рютбефа обращаются напрямую к «бродяге» (бедняку или крестьянину), одобряют и порицают его. Такое прямое обращение и участие в жизни простонародья проявится лишь двумя столетиями позже в стихах Франсуа Вийона. Именно Рютбеф стал основоположником традиции парижского поэтического направления, эхом которого отозвались «смердящие тени» мрачного города Бодлера.
В Париже Рютбефа царило беззаконие: убийства и ограбления были делом привычным, а проституция — неотъемлемой составляющей жизни столицы. Поэт не раз в своих стихах язвительно обращался с просьбой к королю: уж, коль нет возможности покарать «честных мужей» города, то пусть хоть не мешает. В XIII веке правительство все же попыталось навести общественный порядок.
Одним из самых видных достижений Филиппа-Августа, например, стала организация эффективной полицейской системы. Началось все в 1190 году с назначения чиновников-бальи, которые должны были, пока король и его приближенные находятся в крестовом походе, поддерживать закон и порядок в городе. На деле эти чиновники не столько стояли на страже законности, сколько предотвращали диверсии, стали своеобразными телохранителями Филиппа. Бальи часто называли «Les Ribands»[48] или «Ribauz» — словом этим, связанным с английским «ribaldry»[49], называли солдатню, появлявшуюся после военной кампании на завоеванных территориях для насилия и грабежа. Вскоре это выражение распространилось в Париже как определение распущенного и безнравственного поведения. По понятным причинам вооруженный и чванливый «ribald» не вызывал доверия у парижан.
Относительный порядок на улицах появился лишь после образования в 1160 году поста «grand prévôt»[50] Парижа. Первым, в нужный для столицы момент, его занял некий горожанин по имени Этьен. Префектом обычно становился не урожденный парижанин (в XV веке им стал даже англичанин); это делалось, чтобы избежать малейших связей чиновника, занимавшего данный пост, с преступным миром Парижа. Но все равно префекты часто оказывались вовлечены в контакт с преступными бандами или королевскими телохранителями (тоже не отличавшимися чистотой репутации), их даже прозвали «roi des ribands» — «королями бесстыдников». Префекты не чурались убийств; в 1200 году поговаривали, что префект Парижа Тома был замешан в насильственной смерти пяти студентов из Германии. Нередко префектов отлучали от церкви, а то и вешали за ересь. Мрачным гротеском кажется история с префектом Гийомом де Тиньонвиллем, который в октябре 1408 года приказал повесить на виселице Монфокон двух студентов, осужденных за убийство. Университет и нанятые им законники вцепились в это дело и в мае следующего года выиграли апелляцию. Гийому было приказано снять тела повешенных, которые гнили на виселице всю зиму, и отвезти их в приход Ле Матьюрин и похоронить. Ужаснее стало наказание, на котором настоял один из университетских адвокатов: Гийом в знак раскаяния обязан был поцеловать обоих студентов в губы. Приговор был исполнен.