Как бы то ни было, поэт решил не дожидаться суда (и почти верного смертного приговора) и бежал из Парижа. Вернулся он спустя год и, по-видимому, с охранительными письмами от приемного отца-юриста. Как поговаривали, поэт находился под присмотром видных кокийяров, которые к тому времени могли устроить в Латинском квартале беспорядки, когда им вздумается.
Вийон никогда не стремился к славе, но был широко известен благодаря выступлениям перед своими приятелями voyous[58]; он умел свести воедино грусть, пафос и трагедию. Франсуа был завсегдатаем таверн, похожих на забегаловку «Дядюшка Лунетт» на Английской улице, известную буйными попойками английских студентов. Но самым предосудительным было то, что у «Лунетта» подавали ростбиф, маринованные огурцы и эль — все по английскому обычаю. Другими любимыми пристанищами Вийона и кокийяров были «Дом» у ворот Бодойер, «Большая кружка» на Гревской площади, «Бочонок» у Гран Шатле, «Сосновая шишка» на рю де ла Жувери на острове Ситэ.
Вийон все больше утверждался и приобретал известность как поэт, но его непреодолимо тянуло к разного рода беззаконным приключениям. Под Рождество 1456 года он и четверо его сообщников (двое из которых — старые приятели по университету) задумали свое самое дерзкое преступление: ограбление часовни коллежа Сен-Наварре.
Заговор был раскрыт, Вийон вновь бежал из Парижа, теперь — с намерением исчезнуть навсегда. Однако разлука со столицей была невыносима — поэт тайком вернулся в город и вновь предался хмельному разгулу. Бесшабашный образ жизни Франсуа не остался без внимания властей, поэта арестовали в 1463 году за уличную потасовку, в ходе которой он почти до смерти зарезал некоего Ферребука. Казалось, что теперь-то Вийона точно повесят за «богопротивную жизнь», но его снова приговорили к ссылке, в этот раз на шесть лет. Никто не знает, как и где умер поэт Франсуа Вийон[59].
Жизнь и творчество Вийона положили начало многолетней традиции Парижа иметь собственных поэтов, писателей и певцов, часто примерявших к себе роль «шута-самоубийцы» («le bon follastre»), последним из которых стал умерший в 1991 году от пьянства Серж Гинсбур, чьи знаменитые выговор, речь и «антиномия» полностью соответствовали «вийоновскому» образцу. В стихотворении «Repues Franches», принадлежащем перу неизвестного автора и современника Вийона, поэт назван покровителем городской бедноты, дезертиров, нищих и разгильдяев.
Пьяный, жуликоватый и лживый город Вийона все еще жив. Сегодня он расположился на заброшенных берегах Сены, на неприглядных и неухоженных окраинах. Парижского клошара, благородного бродягу, воспетого в стихах и песнях, хранящего преданность gratte-gorge (дешевому вину) и любви к свободе, в последние годы уже не встретишь, но его сменила армия людей SDF[60], обосновавшихся в метро. Бесконечные путешествия внутри транспортной системы города парижских бездомных противоположны на своем пути графику передвижения горожан, придерживающихся установленных жизнью обывателя маршрутов: дом, работа, развлечения. Сложно обнаружить в существовании парижских бомжей благородство и поэзию, их не воспевают в песнях, но насилие и обреченность этого микромира созвучны Парижу Вийона.
Автор «Journal d’un Bourgeois de Paris» был, несомненно, добрым человеком — он непрестанно выказывает сочувствие беднякам и искренне ужасается «обожженному трупу» Жанны д’Арк. Как и бунтарь Вийон, этот буржуа-мемуарист сострадает городу и с интересом следит за его преображением.
Поэтому аноним-буржуа следует за толпами парижан, валивших поглазеть на цыган, впервые в 1427 году прибывших в столицу. В город цыган так и не пустили, и табор остановился в Ла-Шапель-Сен-Дени. Цыгане утверждали, что являются потомками малочисленного древнего народа, пришедшего из Нижнего Египта, и угощали любопытных горожан выдумками и рассказами о своих путешествиях, принятии христианства и ислама, встречах с папой, который будто бы приказал им странствовать семь лет, не ложась спать в постели, а епископам всех стран — выплачивать им по десять тысяч фунтов подъемных.
Безымянный писатель был заинтригован этими чужеземцами, особенно — их искусством темной магии. «Их дети очень, очень умны, и мальчики, и девочки, — замечает он. — У многих, да почти у всех, уши проколоты, и в них висят серебряные серьги. Они говорили, что в их стране это знак благородного происхождения. Мужчины очень смуглые, волосы их курчавы; женщины же самые ужасные, каких вам когда-либо приходилось видеть: тоже смуглые, лица в шрамах, а волосы черны, как лошадиный хвост. Платьев они не носят, а на плечи набрасывают нечто, похожее на грубое одеяло, стянутое сверху тряпкой или бечевой; под накидкой же скрываются грязные халаты или сорочки. Несмотря на нищету, многие из них маги, которые, только взглянув на руку человека, могут сказать, что с ним случилось или что ждет его в будущем. Этим они сломали множество семей, так как могли сказать мужу: “Жена твоя тебе изменяет”, а жене: “Твой муж тебя обманывает. Хуже того, говорят, что у людей, которые вступают в беседу с ними, они магией и уменьем отбирают все деньги». Буржуа-мемуарист побывал у цыган три или четыре раза и даже с легкой нотой разочарования писал, что его так и не обжулили.
Понятно, что подобное антихристианское поведение не могло долго оставаться безнаказанным, и обеспокоенный дьявольскими деяниями цыган епископ Парижа приказал табору уйти. И они ушли, не оставив проклятий городу, как показало время. Но Париж недолго оставался без новостей: прошло всего несколько недель, и буржуа доложил, что качество вина улучшилось, а цены на него упали, но главное, в столицу из Гуно приехала молодая особа 28–30 лет по имени Марго — лучшая теннисистка мира (тогда в теннис — «мяч» — играли на улице Гренье Сен-Лазар и у Пти Тампль). Марго играла обеими сторонами ракетки (веское доказательство того, что ракетки были в ходу уже в то время) и, как взволнованно пишет буржуа, могла стать достойным противником самым сильным теннисистам-мужчинам.
Кроме всего вышеперечисленного, автор упоминает праздники, колебания цен на пиво и лук, ужасные кровопролитные стычки с англичанами, арманьяками и бандитами, прозванными «живодерами», они промышляли на дорогах между Парижем и пригородами. О большой политике автор говорит изредка и с явным неудовольствием. Мемуариста больше волнует движение транспорта по улице Сен-Мартен, на которой он проживал. Но изредка большая политика подступала к дверям его дома: в 1436 году на Гран Сен-Мартен внезапно появилось примерно три сотни англичан, они стучали во все двери и кричали: «Святой Георгий! Святой Георгий! Вы, французские предатели, мы всех вас убьем!». В конце концов они ворвались в дома «благородных, достопочтенных» Жана ле Претра и Жана де Крустеза и «закололи их десять раз».
На улицах в те времена раздавались крики странствующих торговцев, нищих и хозяев многочисленных лавок. Хотя закон 1270 года запрещал последним затевать свары с покупателями, входящими в магазины конкурентов, торговцы назойливо приставали ко всем и каждому. Представители разных профессий выкрикивали короткие стишки и переговаривались на собственном сленге (отдельные словечки дожили до XX века). Женщины обычно продавали муку, фрукты, одежду, мебель и посуду; мужчины же занимались мясом, вином и более серьезными вещами. Городские глашатаи и стража криком объявляли о новостях, казнях и сообщали время дня.
Да, жизнь Парижа и вправду походила на «Великий карнавал» Вийона — была живой, переменчивой и вместе с тем крайне жестокой. Буржуа-писателя волновали нужды «le menu people», простого люда, не имевшего никакого влияния не только на политику государства, но и на собственную повседневную жизнь. Он много рассуждает о ценах на продукты, рассказывает о жизни бедноты: «Они питаются плохим черным хлебом, иногда гнилыми фруктами и даже трупами собак». Во всем этом автор винит злых аристократов. Он бросает это обвинение как бы между прочим, такое суждение об аристократии бытовало среди горожан среднего достатка подобно легкому отношению к смерти.
Тела умерших на улицах в те времена не были редкостью. Вийон посвящал свои прекрасные элегии бродягам, замерзшим на набережных Сены в жестокие зимы. Но смердящие трупы умерших во время чумы вовсе не были романтичным элементом пейзажа, а прокаженные и голодающие, лежащие в уличной грязи, не вызывали возвышенных чувств. Умерших собирали вечерами, словно мусор; тела вывозили на кладбище Невинно Убиенных и складировали в прилегающих к нему склепах-галереях.
Кладбище Невинно Убиенных в центре Парижа долгое время было неотъемлемой частью жизни города. Изначально это был римский некрополь, устроенный согласно имперской традиции у дороги, ведущей в город. Париж рос, втягивая кладбище в свои пределы, и в конце концов оно оказалось в центре средневекового города. Здешняя земля — довольно небольшой участок в центре правобережья размером со среднюю городскую площадь — считалась чудодейственной и якобы обладала такой силой, что «ела трупы», т. е. тела в ней сгнивали до костей за несколько дней.
Смерти парижане не боялись, хотя, само собой, избегали ее как могли. Легендарное кладбище навещал Вийон и его бесчисленные поклонники — это был известный рассадник проституции и очаг прочих «подлых» затей и деяний. Сюда тянулись мелкие воришки, бродяги, назойливые торговцы вином. Власти же, под влиянием предрассудков или по иной причине, оставались равнодушными и игнорировали слухи о дурной славе района.
Мелкие преступники и полиция понятия не имели о том, что некроманты и алхимики считали, будто эти земли наделены волшебными свойствами, приходили сюда ночами в поисках материалов для «научных экспериментов» (дом, предположительно принадлежавший алхимику Никола Фламелю, покрыт алхимическими символами и по сей день стоит на улице Монморанси — в двух шагах от кладбища).