Кровавое безумие прокатилось от Лувра до задворок Ситэ и Латинского квартала. Парижские обыватели в массе своей были католиками, в протестантство же в большинстве случаев обращались аристократы (за несколько лет не одна видная семья столицы приняла протестантство из ненависти к продажному правительству и двору). Пришло время сравнять счет. Большинство убийств видных политических деятелей произошло в первые часы бойни. Повальные казни протестантов из звериной жажды крови и застарелой ненависти продолжались еще один день и одну ночь — до тех пор, пока улицы не стали походить на поле битвы. Убитые и умирающие на улицах столицы были не солдатами, а свадебными гостями, бедными ремесленниками и работягами, стариками, женщинами, подростками и младенцами. Очаги сопротивления были крайне малочисленны: некий лейтенант из свиты Колиньи, Таверне, продержался восемь часов и сдался, только придя в полное изнеможение, — большинство же протестантов захватили врасплох. Верный сподвижник Гиза мясник Пезу хвалился тем, что лично убивал людей, словно диких животных, и перерезал горло более чем 120 протестантов, а после сбросил их тела в Сену — и все своими собственными руками.
«Город охватило буйство ужаса и убийства, — писал очевидец. — Улицы полнились криками отчаяния, воплями грабителей и убийц. Отовсюду раздавались стоны умирающих и раненых. Везде валялись выброшенные из окон мертвецы, трупы в городских садах лежали вповалку. Толпы таскали убитых за собой. Крови было так много, что она бежала потоками». Другой свидетель говорил, что Сена покраснела от крови. В реку сбросили столько трупов, что они не тонули. Похоронить такое количество в отдельных могилах было невозможно, так что вырыли огромные ямы, в которые свалили всех подряд. Когда капитаны королевской гвардии доложили королю о том, что Парижу не проглотить столько трупов, он рассмеялся.
Отголоски парижской бойни прокатились волнами насилия по провинциям: там также начались избиения. В Лионе за один день погибли две тысячи протестантов. Пример столицы поставил на грань гражданской войны всю страну: весь сентябрь и октябрь в Бурже, Руане, Анжере, Орлеане, Бордо, Тулузе и Альби бушевали протестантские восстания. Города-крепости протестантов — Монтобан, Ном и Ла Рошель — закрыли ворота и приготовились к обороне.
Ни один из городов Франции не гордился массовыми убийствами и беззаконием так, как Париж, в котором корона и толпы простолюдинов воссоединились в борьбе с общим врагом.
Глава шестнадцатаяКак в верхах, так и в низах
Избиение в день святого Варфоломея ославило Париж на всю Европу столицей предательства и убийств. Известия о трагедии быстро достигли Лондона, Женевы, Вены, Мадрида (испанский король публично радовался бойне) и Рима (папа Григорий XII отметил событие, прочитав мессу «Те Deum»). Во всей Европе происходили религиозные столкновения. Париж был не более чем средневековым городом, но сумел стать центром всех религиозных конфликтов. Более того, в глазах французов-протестантов и многих европейцев парижане выглядели наемными убийцами, религиозными фанатиками либо тем и другим одновременно.
Христианского в религиозных войнах было мало. В действительности борьба во Франции шла за власть и влияние: клан католиков под предводительством Гизов соперничал с гугенотской фракцией Бурбонов, возглавляемой королевской династией Наварры. Со смертью Генриха II в 1559 году возникла неясность в вопросах престолонаследия, и за тридцать лет по стране прокатилось восемь войн. Варфоломеевская ночь стала лишь самым кровавым инцидентом из череды событий. Христианский мир считал столицу Франции дьявольским городом, залитым кровью. Единственным оправданием ужасному периоду убийств именем веры в парижской истории может служить омерзение, испытанное народом, осознавшим кровопролитие, и посеявшим своим раскаянием первые семена будущей эпохи Просвещения.
Непредвиденным последствием бойни стало восшествие на престол Генриха III, младшего брата Карла IX. Карл умер вскоре после дня святого Варфоломея — официально от туберкулеза, но, по слухам, король был отравлен собственной матерью, убившей сына якобы по приказанию неких католических группировок. Даже святость отношений матери и сына в этом городе истаяла.
Нет ничего удивительного в том, что непродолжительное правление Генриха проходило при дворе, известном своей сексуальной распущенностью (практиковалось все — от кровосмесительных связей до гомосексуальных оргий). Но это была лишь верхушка айсберга парижских нравов. Как в верхах, так и в низах общества моральные нормы были крайне размыты, каждый преследовал только свои интересы, жизнь не подчинялась ни человеческим, ни церковным правилам. Тех, кто охранял бастионы власти в стране, протестантизм более всего привлекал тем, что предлагал новый, ясный гражданский поведенческий кодекс. Католицизм ассоциировался с алчностью властей и коррупцией, с интересами, ограниченными сохранением собственных позиций и влияния.
Сразу после Варфоломеевской ночи Париж попал в руки основанной в 1576 году Католической лиги, которую возглавлял герцог де Гиз, считавший, что власть должна принадлежать только ему. Официально Лига подчинялась короне, в действительности же совершенно единолично и вольно управляла городом. Иерархия этой организации была гораздо жестче прочих известных религиозных обществ, ее проповедники открыто призывали народ к бунту и войне. Лига больше походила на военное образование, ее члены провоцировали демонстрации и кровавые выступления против протестантизма. В Лиге состояли несколько тысяч человек, но важнее всего то, что она пользовалась безграничной поддержкой парижан. Редкий случай политического вмешательства: в мае 1588 года Генрих попытался приструнить набиравших силу и популярность Гизов, поставил солдат на мостах, в Латинском квартале и в возможных очагах восстания в поддержку Лиги. При виде подобного откровенного ущемления прав парижане возмутились и принялись сооружать баррикады по всему городу. Генриху не осталось ничего другого, как тихо вывести своих солдат из опасной столицы и ждать, пока улягутся страсти.
А в Париже в это время стремление к плотским утехам сокрушило все барьеры и ограничения: религиозные, социальные и половые. Генрих предпочитал секс политике и окружил себя свитой из поклонявшихся ему смазливых юнцов — «les mignons», миньонов, или «милашек». Это они аплодировали монарху, явившемуся на прием в женском платье, и дали ему прозвище «Король содомский». «Миньоны» были известны всей Европе своими экстравагантными нарядами и фиглярством. Эдмунд Уайт описывал «миньонов» как «достаточно бисексуальных, чтобы сражаться друг с другом на дуэлях за благосклонность женщин», и достаточно храбрых, «чтобы защищать своего монарха, который во время религиозных войн между протестантами и католиками не раз подвергался нападениям». Простой люд ненавидел «милашек» за то, что те являлись ходячим воплощением разложившегося политического строя, где секс и деньги прокладывали дорогу к власти и привилегиям.
Генрих III был своенравен и жесток. Его шут Фоле однажды неосторожно заметил, что в Париже проживают не только богачи, но и бедняки, за что был порот и посажен в Бастилию. Подобная неприкрытая критика приравнивалась к прямой угрозе королю. Столетие шло своим чередом, фанатизм и убийства, царящие в Париже, сделали слово «парижанин» ругательным. В провинциях «парижан» не пускали в города, так как считали полубезумными религиозными фанатиками и потенциальными убийцами.
Очевидным всякому признаком падения нравов было количество проституток и попрошаек, встречавших путешественника на въезде в город. Даже жители городов, где уровень преступности был довольно высок, Анжера, Руана или Дижона например, поражались ордам парижских жуликов, воришек, увечных попрошаек, детей, продающих себя, пьяниц, бесстыдных шлюх и бандитов. Жильбер де Мец заметил, что в середине XV века в столице проживало 250 000 человек, и среди них 80 000 попрошаек. Скорее всего, это преувеличение, но количество вершившихся преступлений указывает на то, что в середине XVI столетия парижская преступность была более опасной и массовой, чем когда-либо в истории.
Многие жулики и бродяги, наводнившие город в первые десятилетия XVI века, в прошлом были солдатами из провинций, попавшими волей судьбы в большой город и не имевшими возможности вернуться в родные места. Как и во времена Вийона, преступление для таких людей было единственным способом выжить. Проституция также считалась более или менее достойной профессией и была единственным способом избежать беременности от насилия, которому подвергалось большинство девушек и женщин из простого народа.
Сильнее всего парижан пугали частые уличные стычки между преступниками и солдатами, которые пропивали свое немалое жалованье в кабаках и тавернах. Завсегдатаи увеселительных заведений обычно становились на сторону своих обнищавших собратьев-ветеранов, вернувшихся с итальянских войн в Париж только для того, чтобы в 1536 году осознать, что правительство жалованья им платить не собирается. Тогда же в столице вспыхнуло несколько кровавых бунтов: парижане боялись выходить из дома после заката, а демобилизованные солдаты искали вокруг мостов и в узких темных аллеях, кого бы ограбить или просто зарезать штыком.
К 1536 году количество преступников в городе стало настолько огромным, что их нельзя было больше считать досадным недоразумением, они сделались реальной угрозой властям и городу. В 1518 году группа нищих напала на склады в Л’Аль и убила городского палача; в 1525 году пристань Сель на Сене была разрушена бунтующей толпой; в 1534 году банда преступников забралась в Лувр и украла королевский штандарт.
Власти колебались: считать ли преступность общественным несчастьем (в 1554 году муниципалитет учредил бюро помощи неимущим, которое занималось раздачей пропитания) или обычной порочностью (в то время отделить нищету от преступности было практически невозможно: подозрительных людей определяли в приют в Сен-Жермен — в «маленький дом», как прозвали его парижане).