Католическое единство устояло, раскола не произошло. Герцог Майенский хоть и осудил фанатиков, линчевавших Бриссона, но, зная настроения общества, казнить обвиненных священников не решился. Одновременно буржуазия перестала внимать фанатичным речам клириков и начала остывать от жара религиозных убийств. До мира было еще далеко, но усталость от насилия накопилась, Париж видел слишком много крови.
Фракция уставших от осады парижан, которая назвалась «les politiques», решила, что единственный выход из сложившейся ситуации — переговоры. Даже герцог Майенский склонялся к этой точке зрения и, не обращая внимания на угрозы настоятеля прихода Святой Женевьевы и священника церкви Сент-Юсташ отлучить его от церкви, в марте 1592 года лично возглавил делегацию, направившуюся к Генриху. Главным вопросом переговоров было обращение Генриха в католичество.
Король раздумывал недолго. Стать католиком его убедили не только доводы герцога Майенского, утверждавшего, что этот поступок станет знаком любви монарха к парижанам, но и увещевания его спутницы и любовницы Габриэль д’Эстре, мечтавшей о короне Парижа сильнее, чем о чем-либо. Помимо всего прочего существовала угроза, что испанцы поставят на французский трон своего кандидата, пусть иностранца, зато католика. Этого не желали никоим образом ни герцог Майенский, ни Генрих Наваррский. Стороны обратились за советом к богословам и в конце концов 10 мая Генрих объявил, что готов к обращению, произнеся свою знаменитую фразу: «Париж стоит мессы». Уже 25 июля на Монмартре Генрих торжественно принял причастие. Сторонники Лиги устроили антимонархический заговор. Незадолго до того в Париж из Лиона прибыл монах по имени Барьер, здесь он встретился с местным духовенством и предложил себя в качестве мученика, который убьет короля. Люди герцога Майенского раскрыли заговор, арестовали Барьера и сообщников, пытали их и сослали в тюрьму в Мелуне. «Столько священников хотят моей смерти, что же удивляться, что сердца человеческие полны злобы», — сказал по этому поводу король.
Генрих не входил в столицу до марта следующего года. К тому времени Париж подготовился к триумфальному въезду правителя, но сам город устраивать пышный прием отказался. Город теперь находился в «верных» руках, им управлял префект торговой гильдии Жан Лиллье. Чтобы не вызвать прямого столкновения с королем, Лиллье приказал испанским солдатам, которые все еще находились в Париже и хранили верность Лиге, преследовать вымышленный отрядов гугенотов, якобы объявившийся в провинциях. И вот 22 марта в четыре утра Лиллье лично открыл Новые ворота на набережной Лувра. В то же время эшевен Парижа Мартин Ланглуа открыл ворота Сен-Дени. Прошел час, и армия короля Франции тихо вошла в город. С первыми лучами восходящего солнца Генрих IV вступил в столицу. Его солдаты направо и налево раздавали листовки, которые оповещали, что монарх прощает Париж.
Толпы горожан сопровождали монарха во время шествия по улицам Сент-Оноре, де Ломбар и де Арси. Путь короля, которого Париж не видел целых пять лет, до моста Нотр-Дам занял два часа. Испанским солдатам, сторонникам Лиги и религиозным фанатикам было велено покинуть город, и все они подчинились. Никого не брали в плен, кровопролитие остановилось. Генрих был уверен в своих городских соратниках и спокойно занялся нейтрализацией и замирением врагов. Простые горожане превозносили короля за щедрость, радовались его благоволению и славили за прекращение конфликта. После пяти лет голода и сражений Париж обрел мир, хлеб и монарха.
Глава восемнадцатаяПарадиз обретает черты
В конце 1590-х годов воспоминания о гражданской войне ушли в прошлое. Первой заботой Генриха IV и его советников стало восстановление Парижа. Это была не просто насущная необходимость, но и политически грамотный ход. Парижане не простили бы королю, если бы он не сдержал слова и не восстановил столицу в былой славе. Если точнее, Генрих и его близкие прекрасно понимали, что власть их все еще хрупка и нуждается в поддержке и великой столице, правя из которой легче преодолевать сложности, каковые непременно принесет будущее. Генрих, кажется, искренне полюбил городскую жизнь, был лично заинтересован в статусе Парижа, в том, чтобы превратить его в бурлящий жизнью динамичный город.
Бесконечные уличные стычки, осады, крупные сражения в предместьях и в центре финансово обескровили столицу и превратили в город развалин. Церкви и административные здания лежали в руинах. Даже самые богатые центральные улицы были не более чем грязными грунтовыми дорогами; лошадей или карету себе могли позволить лишь самые состоятельные горожане, прочим приходилось передвигаться, терпя слякоть и нечистоты. Новые здания строили из дешевых материалов и некачественно, лучшие из старых особняков были полуразрушены, обветшали из-за отсутствия ухода в прошлые десятилетия. Очевидным свидетельством запустения для всякого, кто в то время въезжал в город, было ужасное зловоние, источаемое застоявшимися водами переполненной канализации. Поговорка «Il tient comme boue de Paris» («Воняет, как парижская грязь») была известна всей Франции. Другая пословица, «Variole de Rouen et crotte de Paris ne s’en vont jamais avec la pièce» («Невозможно избавиться от двух вещей: от руанского сифилиса и парижского дерьма»), была известна всем и каждому и опять же описывала столичную грязь. Дома и улицы города кишели крысами, от болезней и мора умерли столько же парижан, сколько погибли от кровопролитных конфликтов гражданской войны.
Захватив власть, Генрих начал несколько строительных проектов, которые вскоре вновь превратят Париж в жемчужину Европы. Этой программы действий придерживался и Максимилиан де Бетюн, позднее известный под именем графа де Сюлли, ближайший советник и главный стратег Генриха в тяжелые годы военных действий. Сюлли был протестантом и давно спланировал судьбу Генриха, Парижа и Франции. В отличие от властей Англии и Испании он не считал, что следует захватывать земли и богатства в Новом Свете, а стремился к возвеличиванию Франции в Европе или хотя бы во Фландрии и пойме Рейна, то есть в землях, где влияние Рима и Мадрида было невелико. Помимо всего прочего, Сюлли был талантливым администратором и осознавал, что любые вложения в город оправдаются, как только Париж восстановит славу культурной и экономической столицы Северной Европы. Рост города при Сюлли и Генрихе можно проследить по документам: по картам 1609 года, когда королевские проекты только-только начали набирать ход, и по карте 1652 года, составленной Жаком Гомбустом, где видно, что город вырос в полтора раза, наполнился иммигрантами и мог похвалиться лучшими градостроительными достижениями в Европе. Такого преображения Париж не будет знать вплоть до Второй империи в XIX веке, когда Наполеон III приступит к своему проекту создания самого «великолепного города в истории».
Однако реконструкция и перестройка Парижа были делом нелегким. К концу 1590-х годов, несмотря на предпринятые еще в начале столетия попытки планировать застройки, город по сути своей оставался средневековым мегаполисом, к тому же изрядно разрушенным. Раздавая лицензии на строительство зданий, Генрих не уставал рекомендовать архитекторам и застройщикам не бояться сметать с лица земли руины и возводить новый город в стиле итальянского классицизма, которым король так восхищался. Строительство из дерева было запрещено, новые здания нового города следовало возводить из кирпича и камня. Эталоном нового стиля служила элегантная площадь Вогезов, которая появилась в 1605 году на месте старого конного рынка и до 1800 года носила имя Королевской. Вскоре площадь Вогезов стала излюбленным местом встреч дуэлянтов, проституток и модников, проживавших в расположенном неподалеку районе Марэ. Изначально Генрих задумывал застройку площади с целью обеспечить недорогим жильем малоимущие слои горожан. Но площадь Вогезов сразу стала средоточием моды и стиля. Король планировал построить другую площадь гораздо большего размера — площадь Франции, которая должна была располагаться у входа в Марэ, а на месте нынешней улицы Тюренн монарх задумал строительство нового современного квартала, на который будет равняться весь Париж. Но в день смерти монарха в 1610 году все эти проекты все еще оставались только проектами.
Проекты по модернизации города коснулись и мостов через реку: дома и магазины, которые служили скорее ловушками во времена наводнений или пожаров, снесли. В 1607 году Генрих объявил, что работы над Новым мостом — широким каменным сооружением через Сену, строившимся с 1566 года — завершены. Парижане долго не желали платить за мост из своего кармана и требовали, чтобы часть денег на строительство дали провинции. Генрих поступил просто: он поднял налоги на вино, которое ввозили в город, и за шесть лет завершил строительство. Пока же мост строили, молодежь взяла моду скакать на лошади через незавершенные участки, доказывая свою храбрость, преодолевая страх, рискуя упасть и свернуть шею или утонуть в реке. Король заинтересовался забавой и попробовал сам. Когда же ему указали на то, что многие от такого развлечения утонули, монарх ответил: «Может, и так, но никто из них не был королем». Такая бравада нравилась многим горожанам.
Когда Новый мост наконец достроили и открыли, он мгновенно превратился в магнит для продавцов и покупателей самых разных товаров, любителей прогулок или охотников за греховными утехами или легкими деньгами. На набережной, с которой открывался вид на мост, стояла каменная мемориальная композиция, изображавшая Христа и добрую самаритянку; это помнили даже в XIX столетии: семья Коньяк-Жэ открыла большой магазин под названием «La Samaritaine», работающий по сей день.
Генрих не забыл и о пустырях по обе стороны моста. Если обратиться лицом к правому берегу, можно увидеть, что справа у моста король повелел построить дворец Дофина (в честь сына), разбить треугольный сад и возвести здания красного кирпича в провинциальном стиле, популярном в Руане и Орлеане. Этот район должен был оттенить чистые прямые линии Марэ, привнеся в город свежую сельскую нотку, в противовес меркантильной и строгой жизни мегаполиса. Сегодня площадь Дофина скрыта от суеты делового центра Парижа мрачным фасадом дворца Правосудия, сюда удаляются от посторонних глаз любители пикников, игр с мячом и скучающие курильщики — в общем, истосковавшиеся по чистому духу провинции.