Вместе с тем, по крайней мере с XIX века, это место наделяется определенной эротической аурой. Здесь сгорающий от желания Андре Бретон искал свою Надю; а обычно сдержанный в выражениях Андре Мальро писал, что площадь Дофина напоминает вагину «своей треугольной формой, мягкими линиями и вертикальной чертой, разделяющей зеленые насаждения надвое». Неизвестный поэт назвал площадь «клитором Парижа». Барону Осману лишь смерть помешала исполнить его план по сносу площади Дофина.
Но подлинным средоточием парижского эротизма стараниями Генриха стало место ниже от моста, на правом берегу: именно здесь король приказал разбить окруженный со всех сторон водой небольшой парк, где он и его свита могли бы забавляться с courtisanes и наблюдать за разного рода представлениями. Сначала этот островок был известен как Еврейский, но вскоре это название ушло в прошлое, поскольку парижане стали называть здешний парк сквером Вер-Галан («vert gallant», «вечный повеса» — прозвище Генриха, которым король обязан любовью к роскошной жизни и половой распущенностью).
Название это прижилось на века вместе с репутацией острова как территории сексуальных приключений. Парижская жизнь предполагала распущенность, что неизменно вызывало негодование протестантов. Тогда же зародилась давняя традиция полупубличной сексуальной игры, разыгрываемой на улицах столицы. Она жива и сегодня вокруг Тюильри, моста Аустерлиц, на бисексуальном карнавале Венсенского и Булонского лесов.
Возможно самым удивительным фактом времен правления Генриха было то, как легко после десятилетий бесконечных сражений парижане привыкли к мирной жизни. Отчасти так случилось из-за усталости населения от разрушений прошлых лет. Отчасти — благодаря тому, что сам Генрих был фигурой мирной, а его любовь к сексу и романтике, музыке и вину, отстраненность от религиозных конфликтов и макиавеллиевских политических игр быстро завоевали королю любовь простого люда. Королевская слабость к прекрасному полу была общеизвестна, а знаменитая и влиятельная его любовница Габриэль д’Эстре сама была звездой парижского общества.
Горожане потешались над козлиным запахом, который исходил от короля, над его неряшливым видом и удивлялись, как это ему с такими внешними данными удалось заполучить королеву Марго и знатных красоток, подобных Габриэль д’Эстре. Неожиданная смерть Габриэль в 1599 году не понравилась парижанам. Поговаривали, что ее отравил некий Себастьяно Дзаметти — королевский прихвостень и, скорее всего, один из многочисленных любовников дамы. Король какое-то время искренне оплакивал любовницу, но быстро успокоился и женился, как он сам говорил, на «толстом банкире» Марии Медичи. Она сумела поладить с королем, привнеся в его жизнь эмоциональную и сексуальную упорядоченность на все последующие годы.
Париж расцвел при Генрихе, превратился в привлекательное для европейских гостей место, здесь можно было почувствовать свободу, которой сами парижане не ощущали уже более ста лет. Несмотря на все раздоры и споры конца XVI века, столица отличалась редкой целостностью культуры. Религиозные войны были кровавыми и запутанными, но руководствовались простой идеологией; борьба велась между набиравшим популярность протестантизмом и переживавшей кризис католической церковью, не избавившейся от средневекового образа мыслей и старой социальной иерархии.
Но в убийствах Париж превзошел всех, был эпицентром кровопролития. Кризис центрального управления стал, пожалуй, самой сильной предпосылкой к абсолютизму монархии, пред которым так преклонялись и который так ненавидели в XVIII веке. Культурную жизнь столицы странным образом обогатили сектантство и жестокость. Первым импульсом развития культуры стало появление литературного и политического кальвинизма. Дифференцировать протестантов и католиков по социальному происхождению крайне сложно (хотя если грубо обобщить, то католиками были крестьяне и аристократия, а протестантами — практичные представители среднего класса). Кальвинистская неприязнь к духовенству и горячая вера в собственную добродетель оставили существенный след в литературе и политике тех времен. Жан Кальвин в своих блистательно написанных и великолепно аргументированных трудах не оставлял оппонентам никакой возможности для возражений и утверждал, что Бог не окутан тайной, но ждет исследования проникновенным разумом. Кальвин жил и учился в Париже, разрываемом на части фанатизмом средневековой католической церкви и ее врагами, и город принял его жесткий рационализм одновременно с восторгом и ненавистью. Но значение и влияние кальвинизма не вызывают сомнения.
Кальвинисты особенно увлеклись театральными драмами с морализаторским уклоном («Le Pape malade» — «Больной папа» — типичное название пьесы 1560-х годов) и, как они это называли, «научной поэзией», в произведениях которой человек исследовался с исторической, политической и богословской точек зрения. Агриппа Д’Обинье и верный Генриху IV гасконец Гийом дю Барт являются яркими представителями этого литературного течения, восхищавшего Мильтона и многих других. Придерживавшиеся христианского гуманизма Рабле и Монтень симпатизировали церкви в ее увядшей славе и составили оппозицию Кальвину и его ученикам. Знаковым произведением этой литературной традиции является «Мениппова сатира» — компендиум антикатолических произведений различных писателей-гуманистов, соединивших свои идеи в поиске «третьего пути», отличного от учения Кальвина или его врагов-католиков.
«Мениппова сатира» состоит из трех частей: карикатурного вступления, высмеивающего панъевропейские амбиции католической Испании, центральной части, составленной из стилизованных речей жадных и глуповатых вымышленных деятелей Католической лиги, и финала, полного эпиграмм. В названии обыгрывается имя античного сатирика Мениппа из Гадары, а суть произведения в стремлении перевернуть реальность вверх тормашками, как это делали киники, последователи греческой школы III века до н. э. После 1593 года списки этой пьесы открыто ходило по рукам среди парижан. Парижские обыватели, любители посмеяться над церковью, не испытывавшие благоговения перед богословскими догмами, были в восторге. А слухи о том, что текст был прочитан и выверен священником Леруа из Руана, лишь подчеркивали важность произведения для читателей. Примечательно, что авторы произведения не только объясняли простым языком логику восхождения Генриха IV на трон, но посмели сравнить Париж с Иерусалимом — что было если не ересью, то весьма натянутым сравнением, так как город XVI века еще не выкарабкался из разрухи, учиненной сектантами.
Всякому было очевидно, что при Генрихе IV жизнь в Париже стала легче и привлекательнее. Преступность тем не менее продолжала беспокоить власти: король лично занялся усилением городской стражи, удвоил ее число и повысил охранникам плату. В 1607 году у Шатле начали строить казармы, а размещение отрядов стражи в каждом квартале и организацию патрулирования монарх курировал лично. Грабежи и убийства все еще были обычным делом, но теперь случались куда реже, чем в конце прошлого столетия. Король с пренебрежением отнесся к ряду покушений, считая такие инциденты частью «работы монарха». Обаятельный Генрих также без лишней скромности разъяснил, почему и каким образом преображение столицы является еще одной обязательной составляющей работы короля: «Все просто: когда хозяина дома нет, наступает хаос, а когда он возвращается, все приходит в порядок само по себе, и на основе этого порядка можно планировать дальнейшее развитие».
В городе еще оставались много граждан, не принимавших преобразований, происходивших с подачи бывшего «протестантского еретика и разнузданного выродка» Генриха. И по сю пору в городе жили и продолжали подпольную антимонархическую агитацию верные сторонники Лиги, они привлекали в свои ряды священников, монахов и даже склонных прислушиваться к их идеям аристократов. Они утверждали, что Париж остается католическим городом, является наследником славы и миссии Рима, что теперь он попал в руки дьявольского лжеца, вора и чудовища-антихриста.
Франсуа Равальяк принадлежал к числу фанатичных приверженцев этой точки зрения. Это был пугающе аскетичный фанатик-монах и неудавшийся преподаватель из Ангулема. Равальяк утверждал, что напрямую общается с Богом, его посещают пророческие видения, он видит врагов Господа истекающими кровью, убитыми или обращенными в бегство. Его ненависть к королю и новому городу — который не Иерусалим, но ад! — получала дополнительную подпитку: в своем родном, издавна протестантском городе Равальяк видел антиправительственные представления, полные легкого лукавства, иронических насмешек и неоспоримой логики комедии. В апреле 1610 года в Эстампе, посетив постановку протестантской пьесы «Ессе Ното», Равальяк осознал, что ему предстоит осуществить свое предназначение — убить короля и спасти Париж. Монах без промедления отправился в столицу.
Равальяк уже бывал в Париже, искал встречи с монархом, приезжал, чтобы призвать короля изгнать протестантов из страны. В этот раз Франсуа вновь отправился к королевской резиденции, пообщался в Лувре со слугами и несколько дней бродил по округе. 10 мая в городе он приобрел большой нож.
Утро 14 мая было не по сезону теплым, и по пути из Лувра в Арсенал ехавший на встречу с верным Сюлли Генрих поднял шторы кареты. Зажав в руке нож, Равальяк шел за королевской процессией от рю Сент-Оноре. Когда карета пробивалась по улице Ферроннери сквозь завесу зловония, которое источало расположенное неподалеку кладбище Невинно Убиенных, дорогу преградил воз с сеном. Монах прорвался сквозь стражу и распахнул дверцы кареты. Наклонившийся, чтобы что-то сказать графу д’Эпернону, Генрих получил три удара ножом в грудь.
Под самыми жестокими пытками Равальяк продолжал утверждать, что действовал в одиночку. Король умер спустя несколько часов в своей библиотеке. Страна впала в прострацию. Фанатики Лиги едва сдерживали восторг. В очередной раз история Парижа и Франции оказалась в руках фанатика-убийцы и его окружения. Страх гражданской войны вновь обуял город.