не теряли чувства юмора, тяги к плотским утехам, веселью ярмарок и рынков, ставших средоточием городской жизни. В первые годы нового столетия, несмотря на неодобрение религиозных властей, жонглеры, комедианты и бродячие актеры вновь появились на улицах и площадях, как это бывало в Средневековье — до того как пуританство и гражданская война лишили Париж веселых выступлений менестрелей, труверов и жонглеров.
Среди любимчиков парижан был Толстый Гийом (в действительности нормандец по имени Робер Герин). По словам Анри де Соваля, частенько наблюдавшего его представления, Гийом был «так толст, так полон сала, а живот его был таким огромным», что «он ходил позади своего живота, словно преследуя жирное брюхо». Представление Толстого Гийома начиналось с того, что он появлялся на сцене одетым в бочку и с лицом, вымазанным мукой (напоминая публике о том, что раньше он был пекарем). Он шутил, пел и гримасничал, в его репертуар входили ядовитая политическая сатира и самые сальные анекдоты, обращенные одинаково против мужчин и женщин, но всегда остроумные.
Обычно Толстый Гийом выступал на Новом мосту, который в те времена был эпицентром культурной жизни города, после обеда и ранним вечером. Мост стал местом паломничества жуликов, бродяг, проституток, коробейников, нищих и почтенных буржуа. Ширина моста составляла двадцать восемь метров — не просто шире любого моста Европы, но даже улицы или авеню. Это была естественная сцена, где в исполнении уличных актеров находило отражение бесконечное кипение городской жизни, подлинный вкус которой мог ощутить зритель.
Частенько Гийома сопровождала пара других знаменитых комедиантов — Готье-Гаргулья и Тюрлюпен, они нередко выступали как трио и подрабатывали в Фобур Сен-Лорен в пекарнях. Странным образом профессия пекаря считалась близкой уличным актерам (традиция эта пришла в столицу из Миди). Король благоволил троице, но недолго; все испортила шутка Толстого Гийома, который, высмеивая магистрат, зашел слишком далеко. Актер умер голодным и несчастным. Все трое похоронены в покровительствующей уличным артистам церкви Сен-Совер.
Другим уличным лицедеям везло больше. В их ряду можно упомянуть легендарного мастера карточных фокусов Мэтра Гонина. Ловкость рук в обращении с картами сделала фокусника настолько знаменитым, что на него обратила внимание даже корона, ценившая в своих министрах умение быстро манипулировать и ловчить (позднее прозвища «Мэтр Гонин» удостоился известный своей изворотливостью Ришелье). Главными конкурентами Толстого Гийома были клоун Табарен и его хозяин Мондор, выступавшие, как и толстяк, на Новом мосту. В своей самой знаменитой сценке Табарен изображал голодного или ипохондрика (или обоих одновременно), наряженного врачом или ученым и третирующего Мондора, который в свою очередь отвечал на нападки яростными и язвительными замечаниями. В других сценках Табарен всегда выглядел глупцом или легковерным идиотом. Однако это не мешало ему практиковать медицину между выступлениями. Именно Табарену приписывают изобретение рекламных пауз, он частенько останавливал выступление и рассказывал публике о достоинствах того или иного товара; он же стал прототипом лживого и недобросовестного слуги в фарсе Мольера «Проделки Скапена». Выступления Табарена прекратились только после того, как он не погнушался использовать элементы порнографии. На его голову мгновенно обрушился гнев городских властей: хотя порнография была популярна и широко распространена, ее считали сугубо домашним развлечением.
На Новом мосту «трудились» преступники, срезая кошельки и сдергивая плащи. Жулики, шлюхи, актеры, шарлатаны и шулеры стояли по обе стороны улицы, которая была единственной дорогой к новой торговой улице Дофина на левом берегу к рынкам, пакгаузам и банкам правобережья. Этот нюанс жизни улиц при Людовике XIII отмечен в песенке «Les Filouteries du Pont-Neuf»[62], быстро и прочно закрепившейся в парижском фольклоре.
О Новый мост, чудес круговращенье,
Шлюх, жуликов, лгунов столпотворенье!
Тут весь Париж, тут бродит каждый всяк:
Вон зубы рвут беднягам за медяк,
Вот лавки, где торгуют всем подряд,
А вот свечей и мазей целый ряд;
И люд лихой толпиться здесь привык:
Чуть зазеваешься — кошель отрежут вмиг[63].
Новый мост стал оплотом всякого толка противников правительства, короны и религии. Чаще всего противление властям олицетворяли преступники и бродяги, но чистое диссидентство проявлялось в быстрой реакции на все происходящее сатирических актеров и в остроумных ремарках, которые выдавали местные лавочники. Этот простонародный дух бунтарства быстро направили в полити-веское русло. Среди умелых манипуляторов настроениями народа был, например, Франсуа Поль де Гонди де Рец, известный впоследствии как кардинал де Рец и приходившийся племянником архиепископу Парижа: здесь в 1648 году он призывал толпы горожан выступить против абсолютизма правительства Людовика XIV и главного королевского советника, хитрого Джулио Мазарини.
Возмущение Гонди было вызвано арестом Пьера Брусселя, самого ярого противника Мазарини и разрушительной фискальной политики правительства, поддерживающего бессмысленные войны с Германией и Испанией. Парижане были возмущены растратой своих денег, и Гонди не составило труда вызвать симпатии решительно настроенных горожан и отпетой публики с Нового моста. Первым делом распаленная пламенной речью Гонди толпа выстроила баррикады на улице Арбр-Сек и в других районах города. В городе появилась примерно тысяча баррикад из бревен, металла и разобранной брусчатки. В народе царили праздничные настроения — бунтовщикам в тавернах подавали бесплатную выпивку и мясо. Но уже вскоре все обернулось жесточайшим насилием. Королевская семья укрылась в Пале-Рояле и при первой возможности бежала в загородную резиденцию Шато Руэль. Бунт превратился в полномасштабное восстание против короны, наступление на Париж повел оппозиционно настроенный талантливый военный деятель принц Конде.
Восставших назвали в честь фронды — пращи, которой пользовались парижские мальчишки, обстреливая прохожих, — фрондерами. Бунтовщики вооружились такими пращами и перебили все окна во дворце Мазарини; вполне логично, что вскоре восстание стали называть Фрондой — «La Fronde». Вообще-то, под именем Фронды нам известны два восстания. Первое называлось «Fronde des paiements»1 и являлось реакцией на политику налогообложения Мазарини. Второе, которое в действительности представляло собой ряд мелких волнений и стычек, прокатившихся по всей Франции вплоть до 1653 года, носит название «Fronde des Princes»[64], поводом для него стали споры за престолонаследие. При этом оба восстания были проявлением общественного недовольства политикой короны. Большого революционного размаха события так и не приобрели, отчасти потому, что было невозможно объединить различные проявления ярости, никак не похожие на организованную программу. Влияние и первой, и второй Фронды ощущалось в провинции, но скоординировать действия так и не удалось. Вскоре стало ясно, что революционный пыл Гонди питался скорее желанием стать кардиналом, а не стремлением установить социальную справедливость. Но «esprit frondeur» («дух фрондерства») пропитал парижский фольклор, и сленгом бунтовщиков пользовался всякий уважающий себя парижанин.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯНОВЫЙ РИМ И ДРЕВНИЙ СОДОМ1680–1799 гг.
В Палермо — Этна,
В Париже — Pensée.
Виктор Гюго. Литературная и философская смесь (1867)
Добрый парижанин все пьет, все ест, все глотает.
Луи Себастьян Мерсье. Картины Парижа (1781)
Глава двадцатаяВеликолепие и невзгоды
Происхождение термина «великий век», «le grand siècle», до сих пор вызывает споры. Впервые его использовали французские историки XIX века, когда описывали период правления Людовика XIV, взошедшего на трон в 1643-м и правившего до своей кончины в 1715 году. После смерти главного королевского советника и министра Мазарини в 1661 году вся власть оказалась сосредоточенной в руках Людовика. Это время характеризуется восхождением Франции к вершинам культурной и политической жизни, которые обеспечили стране двухвековое первенство в Европе, завершившееся лишь в 1871 году капитуляцией перед бисмарковской Германией. Сторонники другой точки зрения утверждают иногда, что определение «великий век» следует отнести ко всему XVIII веку, ведь в то столетие королевская власть начала сдавать свои позиции, а во Франции и Европе произошли кардинальные изменения. То было время, когда, по словам Мишле, «все и началось», когда религия уступила позиции разуму, когда старый порядок начал рушиться.
Большая же часть века XVII, напротив, прошла в хаосе и неразберихе: французы продолжали участвовать в застарелых религиозных конфликтах, не видели своего будущего, не осознавали потенциала. Историки XX века, связанные с левым политическим крылом, считают «великий век» периодом иллюзорной власти культуры, мифом о величии, по сей день подтачивающим политику Франции.
Несмотря ни на что, с середины XVII века Париж заслуженно стал считаться столицей Европы, законодателем в политике, моде и искусстве. Высшее общество Рима и Вены подражало парижским модам в поведении, одежде и даже речи (быть истинным парижанином означало быть осторожным и ироничным). Казалось, только хладнокровной Англии удалось устоять перед чарами французской столицы, околдовавшей весь мир.
Но сильнее парижских модников англичанам претили парижские политики. То было время, когда внутренняя и внешняя политика Франции определялась Парижем и стремилась к «la gloire», то есть не только к славе и величию, но и к исполнению высшей, божественной миссии. Да, военные победы были важны, но не более чем величие королевского двора, созданное этими победами. Король — на какое-то время, по крайней мере, — был наделен своими подданными сверхчеловеческими способностями, а абсолютизм стал привычной формой правления на всех уровнях власти. Горожане XVII столетия видели, что «великий век» соединил правительство и монархию в неделимое целое. Король стал воплощением государства и Божьим наместником на земле.