Внешний вид решал все. Еще до перестройки города и реконструкции в обществе зародилась традиция демонстративно целовать руки. Эта практика не только получила собственное название — «baise-mains» («целование рук» или «е…ля руками» — в те времена слово «baiser» имело то же двойственное значение, что и сегодня), но стала популярна среди женоподобных юнцов, целовавших друг другу руки прямо на улице и как можно чаще. Эти «милашки» ходили в долгах как в шелках, но ко всему относились беззаботно: «Mais il n’est pas bon gentilhomme, qui ne doit rien à ce jourd’hui» («Кто сегодня не в долгах, не может называться благородным»), — писал сатирик Эстерно. Он и сам был благородным вором. Ограбления вошли в моду среди состоятельных и модных молодых людей, пьянствовавших в тавернах у Нового моста и в Марэ. Целью новой забавы было украсть самые лучшие и изысканные предметы: одежду, накидки, шляпы или кошели, — а затем затеряться в толпе. Новые фонари и редкий полицейский, патрулирующий улицы, отпугивали Эстерно, и он не уставал восхищаться умением и ловкостью, которые требовались для «благородного дела». Мужчины и женщины одинаково восхищались самыми искусными уличными ворами, среди которых были такие люди, как барон де Вейлак и шевалье д’Одри.
Горожанкам угрожали похитители, насильники и принудительные браки. Когда бедный «gentilhomme» крал в городе вдову или девушку из богатой семьи, увозил в деревенскую глушь и платил сельскому священнику, чтобы тот их поженил, он не совершал ничего необычного для своего времени. Тайному браку частенько предшествовало изнасилование, уничтожавшее остатки репутации несчастной дамы. Подобное поведение было принятым среди аристократов. Отцам украденных невест не оставалось ничего другого, как собирать какое-никакое приданое. Интересно, что, пусть основанные на вымогательстве, многие из таких браков оказались счастливыми.
Несмотря на кажущуюся хаотичность происходящего, город преображался, дабы соответствовать вкусам своих непоседливых обитателей. Оставшиеся в наследство от Средневековья здания либо рушились от ветхости, либо были снесены уже в десятых годах нового века. Впервые в истории развитие города целенаправленно планировалось, исходя из стремления превратить его в столицу страны и центр торговли, а не в королевскую резиденцию, как в Средние века.
Париж процветал. Первые уличные фонари зажглись на улицах столицы в 1667 году, сами же улицы к тому времени были расширены, и солнечный восход теперь освещал не только мосты, но и когда-то самые темные уголки города. Ночью на город опускалась тишина. Еще совсем недавно ночная столица была не менее опасной, чем темный лес, но всего за несколько лет начальник полиции Никола-Габриель де ла Рейни пусть не очистил город от воров и бандитов, но уж точно сделал спокойнее. Стражники Ла Рейни жестоко обходились со всяким, кто разбивал уличные фонари или как-либо иначе препятствовал плану по обеспечению правопорядка на улицах. Дуэли были запрещены, в театре вооруженными не могли появиться даже самые видные «gentilhomme».
Впервые на стенах домов появились плакаты, оповещающие население о грядущих ярмарках и политических собраниях. В 1630-х годах появилась первая городская газета «La Gazette»; ее выпуски быстро приобрели регулярный характер, газета публиковала новости всех европейских столиц. В надежде увидеть турецкого посла, захваченных в Сенегале рабов или мавра Матео Лопеса, чернокожего мусульманина из Марокко, на улицах собирались толпы горожан.
Устав рассылать слуг с записками и деньгами по разрастающемуся городу, политик Жан Жак Ренуар де Виллайе придумал создать почтовую службу, и в лучших районах города появились почтовые ящики. Этому предшествовало появление первой системы общественного транспорта: наемная карета возила сразу нескольких горожан — «carrosse» была изобретена предприимчивым столяром по имени Николя Соваж. К 1650-м годам у церкви Сен-Фиакр можно было увидеть около двух десятков таких карет, выстроившихся в очередь в ожидании пассажиров (из-за места стоянки кареты с тех пор называли «fiacres»). Приблизительно через десять лет по предложению философа и математика Блеза Паскаля кареты увеличили, они стали вмещать от пяти и более человек и курсировали от Люксембургского дворца до Нового моста, к Лувру и обратно.
Ремесленники разных специальностей начали селиться в определенных районах города, из этого родилась идея разбить город на округа. Кучные поселения породили чувство локтя, складывались братства, коммуны и сообщества, основой которых стало место проживания, что Парижу прошлого было чуждо. В такие округа, как Марэ или остров Святого Людовика, вкладывались огромные суммы (раньше эти районы не замечали, их даже оставили без мостов), архитекторы соревновались друг с другом, стремясь строить красиво и удобно. Первые авторские дома строились в стиле Ренессанса и имитировали итальянские места для гулянья и открытые пьяццы. Наступил век камня, и новые парижские строения зачастую превосходили основательностью свои итальянские прототипы. Наметилась тенденция к демократичности: парижская буржуазия, желая отличаться и сохранить при этом элегантность городского стиля жизни, заказывала так называемые «pavillons» — несколько более сдержанные, чем огромные торжественные особняки-hôtels, где проживала городская аристократия.
Теперь центр столицы застраивали не вверх, а вширь, улицы и площади обустраивали пассажами, прокладывали новые широкие, обсаженные деревьями улицы; сцена для проявления показной роскоши была подготовлена. Словечко «flâneur» (бродить без цели) попало в Париж из Нормандии и превосходно определяло элегантное безделье, которое модные столичные молодые люди приняли как образ жизни. Фланер станет характерным персонажем Парижа XIX и XX веков. Культ праздности родился как псевдоаристократический стиль, контрастирующий с утилитарной системой труда и промышленности. Фланеру, как это ни смешно, суждено было стать ключевым персонажем современности. Уже к XVII веку его (фланер — всегда мужского пола) фигура, в поисках сексуальных развлечений или выпивки бессистемно слоняющаяся по улицам города, который по мере роста и уплотнения населения с каждым днем усложнялся, сделалась совершенно привычной.
Париж — извечная столица пьянства. Таверны и виноградники Лютеции были известны всей Римской империи, качество вина и обилие пива в Средневековье просла-вили Париж на полмира. Ко второй половине XVII века почти каждая улица столицы могла похвастаться парой-тройкой таверн, где подавали алкоголь разного качества и цены. Хотя в глазах двора, церкви и полиции подобные места были непозволительными рассадниками вольнодумства и беспорядков, для парижского обывателя они стали неотъемлемым элементом быта, местом ежедневного общения. Люди шли сюда, чтобы поесть, выпить, найти сексуального партнера, подраться, поскандалить, выстроить планы на будущее и пообщаться с соседями; каждый из них чувствовал свою принадлежность не мегаполису, но собственному кварталу. Контролировать таверны было затруднительно, а поддерживать в них правопорядок и вовсе невозможно. Дебоши и праздность висели дамокловым мечом, угрожая моральному климату «самого католического города».
Шумная хмельная атмосфера таверн являла и другую общественную язву: здесь во весь голос высказывались религиозные и политические диссиденты. Само собой, власти не оставляли попыток контролировать кабаки. Король Иоанн Добрый в 1350 году установил цену на красное вино в 10 денье за пинту, на белое — 8, а виноторговлей предписал заниматься исключительно зарегистрированным «marchands de vin». Но ни эта, ни прочие меры по контролю за потоком алкоголя, текущего через город, ничего не изменили, и мешавшая властям анархия пьянства процветала.
Повседневная жизнь таверн и грязных городских улочек сильно контрастировала со стерильным великолепием Версаля Людовика XIV. Самые знаменитые столичные питейные заведения насчитывали по нескольку столетий истории — больше, чем королевская династия. Самые примечательные личности «великого века» выпивали, например, в «Pomme de Pin» («Сосновая шишка») на углу улицы де ла Ситэ. Здесь завсегдатаями были Рабле и Вийон, затем — Расин, Мольер, Шапель и Буало (который, по преданиям, напивался так, что, протрезвев, со стыда был готов сменить имя).
Другими знаменитыми питейными заведениями тех времен были «La Corne» («Охотничий рог») на площади Мобер, «Berceau» («Колыбель») на мосту Сен-Мишель, «La Fosse aux Lions» («Львиное логово») на рю Па-де-ла-Мюль, «Cormier Fleuri» («Рябина в цвету») у церкви Сен-Юсташ и «Croix de Lorraine» («Лоранский крест») близ Бастилии. Таверны именовали подобным образом, чтобы отразить царившую в заведении атмосферу, описать клиентуру, намекнуть на пейзанский дух, псевдопатриотический пафос или просто скаламбурить (название таверны и гостиницы «Au Lion d’Or» — «Золотой лев» произносилось как «Au lit où on dort» — «Постель, в которой можно выспаться»). Но символизм названий и реалии жизни частенько не совпадали: таверна с патриотическим названием «Лотарингский крест» была известна драками, которые затевали освобожденные из Бастилии и подвыпившие королевские мушкетеры, знаменитые скорее пьянством, нежели храбростью на поле боя. Пьянство считалось признаком патриотизма: самые популярные вина не только везли из Бургундии или Бордо, но и производили в окрестностях Парижа — на Монмартре, в Сюрене или Аржантале.
Первые cafés — места, специализацией которых была продажа кофе, а не эля и вина, — появились в столице в 1660-х годах, но поначалу успеха не имели. Идею этих заведений в Париж завезли армяне Паскаль и Грегуар Алеп, два брата, которые решили организовать лавки для приготовления и продажи нового модного напитка — кофе. Сама идея кофейни была импортирована с Востока, как, кстати, и круассаны, впервые появившиеся в Вене после снятия турецкой осады и изгнания турок из Европы. Публика отнеслась к этим новинкам с большим подозрением и настороженностью, хотя чай, прибывший в 1636 году из Китая, завоевал популярность сразу после своего появления.