ст, но каждый раз, как по Парижу прокатывались волны беспорядков — от бунтов Фронды до голода, — уровень продаж книг возрастал: количество парижан, желавших прочесть незаконные памфлеты, осуждавшие короля или действующее правительство, росло. К 1732 году набережные Сены заполонили более ста двадцати «bouquinistes», удовлетворявших аппетиты парижан в области политики и порнографии.
Да, Париж в те времена действительно стал родным домом для издателей и распространителей подпольной литературы. Большую часть изданий привозили из Амстердама и Брюсселя, но многие завораживающие читателей нюансами и интимными деталями городской жизни произведения печатались в городе. Политика и эротика частенько шли рука об руку (их адептов можно было встретить в одних и тех же уголках Парижа), а муниципальные и королевские власти вынуждены были признать, что контролировать продажу литературы невозможно. Если книгу было не найти в Пале-Рояле, то ее точно можно было приобрести с рук у букинистов, а если же ее не было и у них, следовало идти к «colporteurs»[67] — бродячим книготорговцам и писцам, которые не сидели на месте, а бродили по городу, заходили в кафе, таверны и салоны.
Кольпортье, подобно букинистам, с XVI столетия были неотъемлемой частью жизни Парижа, с тех пор как чтение стало привычным для каждого, а не прерогативой привилегированной элиты. В целом такой книготорговец был странствующим купцом, уличным пройдохой, опасавшимся сил правопорядка. Кольпортье можно было встретить на перекрестках, на его груди висел лоток, а на лотке разложены книги; понятное дело, самые бесстыжие и антиправительственные произведения прятались под обертку. «Полицейские шпионы воюют с кольпортье, — писал современник, — единственными, кто продает достойные прочтения книги, которые, конечно же, запрещены во Франции. К ним ужасно относятся, все полицейские ищейки гоняются за этими бедными людьми, которые даже не знают, что продают, они и Библию спрячут под полой, прознав, что лейтенант полиции решил ее запретить. Их сажают в Бастилию за продажу глупых памфлетов, которые завтра никто и не вспомнит».
Парижане сметали с лотков кольпортье все подряд: оккультные трактаты, альманахи, комедии («Les Adieux de Tabarin» — переложенные на бумагу выступления уличного актера Табарена были очень популярны), сатирические путеводители по Парижу («Le Déjeuner de la râpée» — букв.: «Большой обед» — знаменитый порнопутеводитель по столице), словари сленга или толкователи пускания газов.
Публика обожала пугающие, ужасные истории. События, упомянутые в газетах 1716–1717 годов, к примеру, были следующие: свадьба в церкви Сен-Юсташ жениха ста пяти и невесты девяноста пяти лет от роду; на Сене перевернулась лодка, утонули плывшие в ней прачки, теперь их головы торчат над водой, а тела — подо льдом; неподалеку от Сен-Дени найдено тело девушки, привязанной к столбу и умершей от холода; на улице Фобур Сен-Марсо найдена женщина, изжаренная на вертеле, и «вертело продето сквозь ее голову». Но самыми популярными историями были те, сюжеты которых преступали все границы морали во имя свободы.
Большинство порнографических книг были изданиями крайне функциональными: служили одновременно своеобразными инструкциями по применению и развлечением. В них приводились адреса и перечень услуг самых известных борделей, таких как «Великий Милан» на улице Божоле или «Большой Балкон» на Кро-де-Пти-Шан. Вскоре порнография стала исключительно развлечением, и полиция прилагала немалые усилия для поимки издателей и читателей антихристианской и антиобщественной литературы, при помощи которой большинство парижан расцвечивали и обогащали жизнь и удовольствия.
Связь между порнографией и политикой — древняя парижская традиция, актуальная, к слову, и по сей день. Некоторые утверждают, что эротическая литература начала XVIII века является матерью всех видов политической и культурной свободы Парижа — от кровавого карнавала Террора 1789 года до не признающего запретов революционного разгула 1968 года. На этой точке зрения настаивает порноактриса и режиссер фильмов Овиди в своей книге «Porno Manifesto». В защиту порнографии Овиди приводит пример современной порноиндустрии, построенной на утопических устремлениях.
Я хотел уточнить детали и договорился встретиться с Овиди сентябрьским утром в кафе неподалеку от улицы Сен-Дени — в самом сердце парижской секс-индустрии.
Больше всего меня интересовало ее мнение о связи древних традиций сексуальной свободы Парижа с сегодняшней бездушной демонстрацией порнографических супермаркетов и пип-шоу.
Овиди оказалась маленькой женщиной, украшенной пирсингом, одетой в черную пижаму, взгляд ее был тверд, как у юного ученика Мао. Ее ответы изобиловали цитатами из Жана Бодрийяра, Жоржа Батая и Ги Дебора, каждый из которых по-своему утверждал, что абсолютная свобода включает в себя полную сексуальную свободу со всеми вытекающими экзистенциальными осложнениями. У Овиди это звучало так: «Кого мы трахаем и почему?» Она напомнила, сколь популярна была порнография в предреволюционном Париже, и сделала вывод: так как популярность порнографии основывается на вселенской тяге к самоудовлетворению, то, попав в надежные руки, «порнуха сделает вас свободными».
Затем Овиди поведала мне о том, как в юности открыла для себя порнографию в компании со своей сестрой в возрасте, когда даже самые обычные события вызывают восторг открытия. Она продолжила: порнография есть не что иное, как обещание человеческого счастья. Неотъемлемые элементы секс-индустрии — эксплуатация тела и получение за это денег, — сказал она, — суть подход неверный, так как предают изначальное доверие сторон. Еще она сказала, что использование женщин противоречит свободе, за которую боролась порнография XVIII столетия. Вот именно эту свободолюбивую философию, утверждает Овиди, ей удалось выразить в своей книге. Но эта философия не отменяет платы за услуги, скорее наоборот: «Я отдаюсь за деньги, и это заслуживает уважения».
Всякий уважающий себя гражданин или разумная гражданка XVIII века понял бы этот аргумент с полуслова.
Общественное мнение тех времен было уверено, что доказанные математические факты или естественнонаучные теории предоставляют более качественные знания, чем монархическая пропаганда или учение церкви. Более того, считалось, что моральным долгом всякого интеллигентного человека является обязанность действовать на основе этих убеждений и отбросить вредные устаревшие идеи и модели поведения. Следовательно, чтобы противостоять всем формам традиционной морали, нужно, даже жизненно необходимо быть изначально пылким моралистом.
Неудивительно, что эра математики совпала с эрой порнографии. Оба поля деятельности связаны теснее, чем может показаться. Во-первых, порнографы XVIII века, как ревностные сторонники интеллекта и науки, были одержимы числами и геометрической точностью, иногда до смешного. Эта одержимость всплывает в трудах маркиза де Сада, чьи вымышленные «групповухи» прерываются жесткими командами: «еще пару-тройку членов» или «пожалуйста, соблюдайте порядок во время оргий».
В какой-то степени порнография сложным образом связана с появлением новых мыслителей — либертенов, убежденных атеистов, осуждавших все предрассудки, каковыми они считали, например, абсолютную власть монархии. Изначальный смысл термина «libertine» — радикальный гуманист и свободомыслящий мыслитель; при Людовике XIV самыми яркими фигурами подобного толка были Во-бан и Буагильбер — духовные наследники Рабле, Монтеня и Боккаччо. К моменту смерти Людовика, однако, под напором доводов таких религиозных мыслителей, как Паскаль или Боссюэ, термин «либертен» стал ругательным.
Да, полностью оправдать такие названия, как «Монахиня в ночной сорочке» или «Джон-…барь надебоширил», невозможно. Эти книги выходили в свет на откровенном языке, степень речевого бесстыдства предполагали сами сюжеты («A Anconne, chez la veuve Grosse-Motte» — «В мандень в доме вдовы с большой п…здой», например). Либертен был нежным извращенцем и язычником, борющимся с предрассудками и пиететом, с радостью принимал утехи плоти и дары земли. Порнография, следовательно, стала отражением этого сочетания в литературе и элементом борьбы этого учения с политическим и философским иррационализмом.
Парижане вполне способны принять сторону Овиди. Они действительно испытывают какую-то шовинистическую гордость от показного ужаса, который выражают всякий раз, когда замечают в ком-либо стыдливость. Они по сей день оплакивают доступные ранее удовольствия, которые попали под контроль властей после перепланировки города.
Когда город модернизировали, проектировщики руководствовались изменившейся моралью общества, ставившего теперь особый акцент на стыдливости. Первым и явным признаком этого стало, например, переименование улиц Л’Аль, носивших вовсе нескромные названия. Улица Тир-Боден (улица Тянущего Сосиску — или Х…Й) с 1809 года стала называться улицей Марии Стюарт; рю Трусе-Нонейн (Опрокинутой Монашки), и без того в официальных документах замаскированная именем Тассе-Нонейн, стала рю Бобур; улица де ла Пют-и-Мюз, или улица Ленивой Шлюхи, стала Пти-Мюз; а карусель улиц Мердюз, Мерделе, Шьюр и Шьяр пропала с карты рационального и гигиеничного Парижа решением барона Османа. Улицы дю Пти и дю Гро-Кюль (Большой и Малой П…ды), Гратт-Кюль (Зудящей П…ды — здесь находились когда-то любимые бордели Казановы) и дю Пу-аль-о-Кон (Волосатой П…ды) пропали одновременно, хотя, как сухо заметил современник, давшие им имена заведения продолжали предлагать посетителям демократическую традицию свободы выбора.
В центре Парижа остались лишь намеки на древние имена. Таковым, как рассказывает сама Овиди, несомненно является «Ле Беверли», последний из выживших в центре Парижа порнокинотеатров, но и он доживает последние деньки. Кинотеатр расположен на северной границе квартала красных фонарей Сен-Дени, на границе с быстрорастущим облагороженным районом Монторжель Сен-Дени. Над входом в зал висит изображение поэта Рембо и его знаменитый лозунг: «Il Faut réinventer l’amour» («Любовь следует изобрести заново»). Написанное фломастером объявление извещает посетителей, что каждый вторник по вечерам билеты можно приобрести со скидкой. Все здание пропитано атмосферой мягкой эротики с элементами бесстыдного, извращенного эксгибиционизма.