Большинство старых парижских порнокинотеатров снесли в 1980-х годах; заведения пали жертвой растущего индивидуального потребления видеопродукции и прорыва махрового порно на центральное телевидение. «Ле Беверли» каким-то образом пережил 1990-е годы. Большинство его посетителей — настоящие мастодонты прошлого. Некоторые из зрителей так стары, что им поздно даже думать о сексе. Кто знает, почему они приходят — за компанию или из верности привычке. Иные выглядят одновременно подавлено и угрожающе. На задних рядах, дымя сигаретами, располагается группа иммигрантов из стран третьего мира.
«Ле Беверли» никогда не был респектабельным заведением, атмосфера черного как ночь зрительного зала была напряженной и зажигательной, чувство опасности — почти осязаемым. Поход в это заведение, обладающее дешевой популярностью, теперь стал путешествием в прошлое, в те времена, когда секс в публичном месте и в самом деле был постыдным поступком. Непродолжительная прогулка по улице Сен-Дени или по улочкам Пигаль, где DVD с порнографией продаются по бросовым ценам, покажет, что ныне все изменилось. Из «Ле Беверли» я ушел заинтригованным, но отнюдь не убежденным в правоте Овиди, утверждавшей, что написание порнографической книги или производство фильма — это своеобразное проявление бесстыдности и реализация эротических фантазий. Может, так было в XVIII веке или даже в 1970-х годах, но сегодня мне показалось, что видение писателя Мишеля Уэльбека, который в своих стихах великолепно, с убийственной тщательностью изображает скуку привычной стимуляции клиента рукой или пип-шоу, предлагаемые в бизнес-кварталах в обеденный перерыв, является прекрасным образом Парижа XXI столетия.
Наша цивилизация страдает от истощения, — пишет Уэльбек. — В век Людовика XIV, когда аппетиты были велики, официальная культура настаивала на необходимости отрицать удовольствия и плоть, нам твердили, что мирская жизнь может предложить лишь несовершенные радости, что единственным источником счастья является Бог. Такое утверждение […] сегодня не прошло бы. Нам нужны приключения и эротизм, потому что каждому хочется верить в утверждение, будто жизнь наша чудесна и захватывающа, но всем понятно, что мы сами не верим этому.
По мере того как я удалялся от «Ле Беверли», мне пришло в голову, что эта теория объясняет и, возможно, оправдывает странную бесцветность и даже призрачность лиц девочек с улицы дю Клер, по которой я шел.
Глава двадцать третьяНочное видение
Париж в XVIII веке изрядно вырос, но границы его все еще оставались размытыми. Проблема властей и полиции состояла в том, что никто не знал, где город начинается и заканчивается.
К началу 1700-х годов границы города, определенные Жовеном де Рошфором в карте 1674 года, безнадежно устарели. Власти столкнулись с необходимостью установить фактическую, узнаваемую черту города. Это требовалось для организации поставок питания, контроля и учета населения. До того момента монархия и правительство с переменным успехом игнорировали существование «les petites gens de Paris» (обычных парижан), считали их в лучшем случае пушечным мясом.
Бурный рост населения в XVII и XVIII веках означал, что, при всей неприязни короля к своим подданным, он не мог забыть об их существовании. Мешала насущная необходимость: требовалось понять, как много парижан не платит налоги, какие потенциально опасные течения, подобные Фронде, существуют в городе, где лежат границы столицы, которые следует оборонять от врага.
Кроме прочего, государственные начинания, связанные с расширением города, со стороны монархии, чиновников и различных дельцов сделали столичную суету оживленной (и бестолковой), как никогда ранее. Свечи заменили масляными лампами, улицы пронумеровали, полиция и шпики строго следили за повседневной городской жизнью даже в самых древних quartiers, город превратился в перекресток, через который потоком шел транспорт и на котором шла бойкая торговля всеми мыслимыми и немыслимыми товарами. Экономический рост привел в город иммигрантов из провинций. Выходцы из глубинки даже физически отличались от урожденных парижан: были худы, смуглы, часто изувечены жизнью, полной тяжелого труда, и одеты в обноски. Парижане обладали бледной кожей, частенько полной фигурой — горожане избегали солнца, и без того редкого гостя темных улиц, в борделях и тавернах. Бронзовых от загара провинциалов считали примитивными глупцами, наивно верующими в справедливость суда. Кроме того, их побаивались. В отличие от экзотических гостей, прибывших с Востока и из Нового Света, эти люди все-таки были французами и потому попадали в определенную нишу жесткой классовой городской иерархии.
Новоприбывших встречал Париж сложных иерархий, не видимых невооруженному глазу. Провинциалов оглушало богатство выбора, изобилие товаров, шум и энергия рынков и таверн. Пышная архитектура занимала в жизни бедняков весьма незначительное место — например, новые здания ла Монне, Пантеон, Эколь де Друа, театры. Однако подобные новинки городского ландшафта предопределили кардинальные «смещения» нового столетия в социальных классах.
Писатель Луи Себастьян Мерсье в 1782 году назвал новый Париж, космополитический и даже экзотический, «храмом гармонии». К радости автора, город стал местом слияния разных исторических эпох.
Любознательный человек, чтобы встретить в Париже жителей других стран, и не подумает выходить за стены города: глядя на наводнившую великую столицу публику, можно изучить все человечество. Здесь встретишь азиатов, весь день просиживающих на цехиновых подушках, лопарей, прозябающих в узких домишках, японцев, режущих животы друг другу при малейшем разногласии, эскимосов, не знающих в каком столетии они живут, негров, которые вовсе не так черны, и вооруженных мечами квакеров. Тут увидишь всевозможные традиции, привычки и характеры самых отдаленных уголков мира: алхимика, поклоняющегося огню, странствующего араба, бродящего по бастионам города, готтентота и индуса, тихо сидящих в лавках, кафе и на улицах. Здесь увидишь доброго перса, подающего нищим, и каннибала, который выбивает деньги из должников. Брахманы и факиры встречаются тут так же часто, как гренландцы, не имеющие ни храмов, ни алтарей. Древний и сладострастный Вавилон ежевечерне возрождается в храме, посвященном гармонии.
Географическая точность Мерсье не волновала. Он начинал как драматург, так что его городские картины выстроены как сценическая постановка, движения героев пьесы. Он жарко веровал во многие реформы и писал для того, чтобы выдвинуть на авансцену образы простых горожан, показать контраст роскоши и нищеты.
Для Мерсье главным было то, что Париж становится подмостками, где вели свою игру и парижане, и все вновь прибывшие; эскимосы и японцы лишь добавляли колорита театру улиц. Его завораживало необычное соседство, какое бросится в глаза всякому, кто решит прогуляться по столице: вооруженный, но вполне миролюбивый квакер — и рядом бледные немощные негры (скорее всего, альбиносы). Больше всего, однако, в бывшей столице христианского мира, ставшей сегодня градом Просвещения и Разума, Мерсье интересовали выходцы со Среднего Востока и из Северной Африки.
Отношения Парижа с исламским миром пройдут через тяжелые испытания: захват в 1830 году Алжира, волны исламистских волнений 1980-х и 1990-х годов. Парижане — современники Мерсье с удовольствием принимали в своем городе пришельцев с Востока, прибывших в столицу с торговыми целями. Авторами и составителями карт Парижа (зачастую более точных, чем карты страны) уже в 1750-х годах были арабы; карты печатали на арабском языке и продавали в Багдаде, Дамаске и Каире. Переведенные в 1704 году Антуаном Галланом сказки «Тысяча и одной ночи» принесли почти столетнюю моду на все восточное. Арабских путешественников, побывавших в Париже, встречали не только с любопытством, но и радушно. Парижане называли этих людей турками, маврами, берберами, кабилами, маронитами. Обидные для арабов прозвища «bicot» («молодой козел» или «грязный араб»), «Ьо-ugnole», «sidi», «raton», «salopard», «tronc», «melon»[68] еще не были придуманы. Молодежь мусульманского мира, привлеченная такими именами, как Вольтер, Дидро и Руссо, отправлялась, чтобы получить образование, в Париж. Этот процесс стал свидетельством того, что Париж доминировал не только в Европе, но и во всем мире.
Ландшафтные изменения Парижа в XVIII веке — здания в неоклассическом стиле, новые авеню, мосты и улицы — не удивляли горожан. Скорее, программа преобразования столицы логично воплощала в наступившем веке беспрецедентных технологических достижений идеалы предыдущего столетия порядка и коммерции. Великие свершения тех времен были нацелены на упорядочение жизни столицы. Развитие религиозной архитектуры сходило на нет, а гражданское и военное строительство на левом берегу росло и ширилось. К югу от Сен-Жермен еще в начале XVII столетия можно было видеть остатки стены Филиппа-Августа. Но рост города за пределы перекрестка Л’Одеон и улицы Фоссе-Сен-Бернар уничтожил их окончательно. Парижане тех лет ни в коей мере не интересовались прошлым, а всех приезжих, изъявившие желание осмотреть достопримечательности, отсылали к зданиям дубильных факторий на улицу Гобелен или к Обсерватории. Богатые, облеченные властью парижане продолжали вкладывать деньги в частные особняки — правобережный район Марэ рос в западном направлении.
Новому столетию достались в наследство противоречия прошлого. Контрасты усугубились, и парижане ежедневно видели тому подтверждение: монархия не оставляла претензий превратить город в величественную и монументальную столицу, а улицы вдали от «королевских» кварталов пребывали в запустении.
Именно поэтому Мерсье решил воссоздать картину Парижа во всей его полноте, его очерки составляют монументальный труд «Картины Парижа» (1782–1788 гг.). Автор начинал как драматург и своего рода журналист — высмеивал правящие власти, боролся против войны и проявлений солдафонства в обыденной жизни (этому посвящено его сочинение «Jeunesse»