Революционные настроения очень скоро приведут к убийству монарха. Король только усугубил свою участь, противясь реформам и устраивая заговоры с иностранцами — его не оставляло стремление вновь подчинить Париж. А 20 июня 1791 года он даже предпринял неудачную попытку бежать из столицы, но был замечен бдительным революционером в Варение и возвращен обратно. Побег, пусть и неудавшийся, укрепил недоверие парижан к королю; на улицах, в кофейнях и революционных клубах разговоры шли только об одном: что теперь делать с монархом.
Решающую точку в этих обсуждениях поставила демонстрация 20 июля 1790 года: около 50 000 рабочих и жителей Фобур Сент-Антуан и Фобур Сен-Марсель вышли на Марсово поле и потребовали голову короля, которого теперь называли «Людовик Капет» (все французские монархи, ведущие свою историю с Гуго Капета, отныне считались незаконными правителями). Отряд растерявшихся при виде такой толпы солдат открыл огонь — около пятидесяти человек были застрелены. Антимонархические настроения усилились.
Позиции монарха еще более пошатнулись, когда пришли вести об опасности прусского вторжения. Затем вышел манифест, в котором союзники под руководством графа Брауншвейгского заявляли, что полностью разрушат Париж, если королю будет причинен какой-либо вред. Такой поворот событий был на руку экстремистам, вошедшим в историю под именем якобинцев. Возглавлял эту фракцию Максимилиан Робеспьер, объявивший, что «отечество в опасности» и спасти его можно, лишь избавившись от монархии. Якобинцы, они же la Société des Amis de la Liberté et l'Égalité[79], получили свое самое известное имя от местоположения штаб-квартиры политического клуба в здании доминиканского ордена на улице Сент-Оноре (в свою очередь, монахов этого ордена называли якобинцами из-за того, что изначально их орден располагался на улице Святого Иакова — Сен-Жак). В клубе состояло не более 3000 членов, но им удалось быстро взять под контроль весь Париж. Самыми видными активистами этой фракции были Жорж Дантон, Камилл Демулен, Жан Марат, Антуан Сен-Жюст и, конечно, их руководитель Максимилиан Робеспьер. Якобинцы требовали полной демократии, оправдывали революционное насилие и диктатуру во имя достижения цели. Массовые убийства начались в конце лета. 10 августа в Тюильри толпа смяла королевскую швейцарскую гвардию. В сентябре тысячи заключенных были казнены без какого-либо суда и следствия, король потерял трон, а груда трупов легла в основание Первой французской республики.
21 января 1793 года на площади Революции (ранее площадь Людовика XV) короля гильотинировали. Размах насилия в Париже достиг неслыханных размеров. А на авансцене разворачивалась так называемая «вторая революция», вызванная убийствами 10 августа 1792 года.
На тот момент в столице существовали три основных противоборствующих силы: санкюлоты, которые представляли народ, жирондисты, представлявшие буржуазию, якобинцы и монтаньяры (последние получили свое имя оттого, что в Конвенте сидели на самом верху) — экстремальная левая фракция, обещавшая установить «режим охраны добродетели». К осени 1792 года, после кровавой фракционной борьбы, интриг и заказных убийств, якобинцы стали неоспоримыми лидерами революции.
В марте 1793 года якобинцы сформировали Комитет общественного спасения, который, как изначально планировалось, должен был контролировать передвижения и действия всех иностранцев в стране. Однако работа этого комитета быстро вышла за означенные рамки, его члены без разбора преследовали заговорщиков-роялистов и ни в чем не повинных граждан. Жажда крови достигла апогея осенью: группа санкюлотов ворвалась в Отель-де-Билль на собрание Конвента с требованием хлеба и немедленной казни всех врагов революции. С этого началась волна террора — около 20 000 человек были убиты во имя свободы. Улицы вокруг площади Революции окрасились кровью, город охватила волна слухов, опровержений и опровержений опровержений. «Пока правил Робеспьер, лилась кровь, но всем хватало хлеба», — вот афоризм тех лет. В действительности урожай 1794 года был скуден, и Париж оказался перед угрозой голода. Вокруг Тюильри и в Люксембургском саду сажали картофель, но это мало помогало — казалось, катастрофа неотвратима.
Убийства продолжались. Кровопролитие остановилось лишь после того, как утомленные жестокостью политики организовали заговор против «неподкупного» великого инквизитора и главного террориста Робеспьера. Убийца, лично ответственный за шесть тысяч голов, отрубленных на площади Революции, сам взошел на эшафот и был обезглавлен 28 июля 1794 года. Толпы зевак судачили, что его лицо было окровавлено и искажено гримасой, что вечером накануне ареста в панике перед наказанием Робеспьер пытался покончить с собой.
Глава двадцать пятаяКровавый путь к Утопии
Чтобы построить новый мир, революционеры решили начисто избавиться от наследия прошлого. Санкюлоты вышли на улицы и приступили к систематическому уничтожению всех символов того, что они же вскоре назовут Ancien Régime. Первой разрушили стену Генерального откупщика, что было одновременно действием символичным и практическим. Популярный каламбур утверждал, что стена способствовала подъему революционных настроений: «Le mur murant Paris rend Paris murmurant» («Окружающая Париж стена вызвала в Париже ропот»). Но классовая ненависть была глубже, чем казалось: гнев обрушился на все символы прошлого. Бастилия, как и стена Генерального откупщика, была разрушена до основания, камень ее стен использовали для строительства моста Революции (сегодня — мост Согласия).
Христианство в лучшем случае попало под подозрение, в худшем — стало объектом ненависти масс. В 1792 году революционеры отказались от христианского календаря, заменив традиционные имена месяцев названиями времен года (май стал флореалем в честь цветов, июль — термидором в честь жары). Потом взялись за город, его улицы и учреждения. Планов было громадье: от переименования собора Нотр-Дам в Храм Разума (даже самые отъявленные атеисты-революционеры не смогли решиться на уничтожение здания) до закрытия церквей и коллежей. Статуи с фасада Нотр-Дам, которые простолюдины принимали за изображение королей Франции, были обезглавлены (в действительности снесли головы статуям царей Иудеи, позднее их восстановили, отрубленные же фрагменты отыскались в 1975 году в одном из парижских подвалов).
Самые престижные коллежи Университета Парижа были закрыты, здания, где они размещались, выставлены на торги или переданы в пользование для других целей. Сорбонна на короткий срок превратилась в фабрику, другие коллежи были переоборудованы в мастерские или тюрьмы. Революционные власти объявили, что все церкви подлежат либо сносу, либо переоборудованию. Слово «святой» было стерто из названий улиц. Все парижские церкви в той или иной степени пострадали, на Гревской площади были сожжены реликвии из церкви Святой Женевьевы, в Сен-Шапель устроили мучной склад, но дотла сожгли лишь четырнадцать церквей. Чаще всего культовые сооружения не сжигали, а использовали для служения революционным идеям: храм Святой Женевьевы назвали Пантеоном и посвятили великим мужам Франции; в Сен-Жермен-де-Пре размещались штаб-квартиры различных революционных политических фракций. А на паперти собора Нотр-Дам кордебалет театра Опера исполнил «танец Разума».
Городская жизнь не замерла во время революции, но приобрела гораздо более серьезный и мрачный характер. Веселье оставило общество еще до революции, тогда же пьянство перестало быть всепоглощающим явлением, а распутство сбавило обороты — Франция явно находилась на пути к кризису: некий современник заметил, что в тавернах и на улицах почти перестали звучать песни, а те, что еще можно было услышать, были ироничными или издевательскими. Во времена революции повседневная жизнь утратила плавное течение и изобиловала крайне резкими поворотами. Частная и общественная революционная мораль зачастую противоречили друг другу. Революционные нормы определены не были: то пропагандировалась вседозволенность во имя восстания и подрыва старого строя, то воцарялось аскетичное пуританство, осуждавшее все формы удовольствий как пережиток старого режима. На пике террора город охватила лихорадочная похоть, даже самые «работящие» проститутки сетовали, что устают до полного бессилия. На этом фоне якобинцы осуждали пьянство, проституцию и прочие радости жизни как контрреволюционную фривольность и даже предательство идей революции.
Однако худшие времена для простых парижан были впереди: сразу после окончания Великого Террора в город ворвались голод и болезни. Пока же конфликт между свободой и развратом бушевал вовсю.
Неожиданно героем революции стал маркиз де Сад, который чуть не ли единственным из заключенных в Бастилию был освобожден народом. Де Сад находился в заточении с 1778 года, сначала в Венсенском замке, а затем в Бастилии. Его арестовали по подозрению в отравлении и содомии, но оправдали. Но даже после оправдательного вердикта из тюрьмы его не выпустили; так он и сидел, мастурбируя, обжираясь и пописывая свое лучшее произведение, «120 дней Содома» — массивный перечень разнообразных сексуальных извращений. За десять дней до штурма Бастилии, до кровавой резни, охватившей Париж, де Сада перевели в тюрьму Шарантон. Революционеры добрались до библиотеки маркиза, и все шестьсот его книг, принадлежащие ему картины и рукописи были изрезаны, сожжены или украдены.
Когда в 1790 году маркиза выпустили, он предал свое сословие, повернулся против аристократов и объявил себя обычным гражданином, рядовым писателем и преданным революционером. Проведя некоторое время в сумасшедшем доме, маркиз обратился к театру (одно из немногих искусств, официально поддержанных революцией). Наслышаны о произведениях маркиза были многие, но доступны они были лишь избранным читателям. Его ценили за неустанные нападки на лицемерных аристократов и ханжество церкви. Проблемы возникали не из-за литературных произведений де Сада, а из-за его образа жизни, обязательными элементами которого были оргии и покушения на убийства. Самым откровенным вмешательством маркиза в политику стало его выступление во время дебатов с проповедью «Еще одна попытка стать республиканцами», текст которой позднее вошел в порнографическую «Философию в будуаре».