Автор утверждал, что написал свое произведение с целью показать иллюзорность всякой религиозной морали и призвать личность отринуть все формы неестественной власти. Де Сад уверял, что только когда человечество последует его советам, мужчины и женщины смогут стать по-настоящему свободными и, следовательно, истинными носителями республиканских ценностей. Но значимость работ и книг маркиза состоит в том, что из всех своих современников он один явил, во что превратится террор, который несет с собой абсолютная свобода: в полную противоположность абсолютизма монархии. На картине знаменитого сюрреалиста Мэна Рэя 1938 года мы видим напыщенного расплывшегося де Сада, великого теоретика преступлений, со взором, устремленным в просторы грядущего.
Центром всех преступных удовольствий Парижа даже во времена революции оставался Пале-Рояль. По городу ходили слухи, что каждую ночь там проходят сексуальные представления, в которых участвуют проститутки, трудящиеся теперь бесплатно: совокупляясь на сцене, они приглашают зрителей присоединиться к оргии во имя революционного антиклерикализма. Такой была жизнь всех тех граждан республики, кто в поисках секса стекался в Пале-Рояль. Очевидец рассказывал, что «на пике революции в здешних садах в любое время прогуливались около двух тысяч девушек. Некоторые приезжали издалека, а двери домов тех, что жили по соседству, были украшены вывесками с недвусмысленными предложениями, непосредственно же товар обычно выставляется на балконе. Если же прохожие не обращают на них внимания, дамочки развлекаются тем, что опорожняют ночные горшки прямо из окон на улицу. Так что в Пале-Рояль не вредно посматривать наверх».
Специальным аттракционом пале-рояльских борделей были «sosies de vedette» — шлюхи, которые одевались и выглядели, как знаменитые дамы и аристократки тех лет. Иногда такие проститутки выступали в роли «суламифей» (термин родился из имени возлюбленной из библейской Песни Песней). Любимыми моделями считались звезды театра или оперной сцены. На подъеме революционного террора сексуальная активность горожан только возросла: женщины надевали головные уборы, окрашенные в красный, белый и синий цвета, и предлагали членам Учредительного собрания «особые» цены.
Могло показаться, что в городе царит дух непрекращающегося карнавала. «Воистину, новый Содом!» — подметил один из гостей Парижа. Но таверны и бордели Пале-Рояля жили по жестко установленному распорядку. Наиболее дорогие и эффектные красотки облюбовали кафе «Де Фуа», то самое, где безработный юрист и оратор Камилл Демулен 12 июля 1789 года произнес блистательную речь, которая вдохновила толпу на штурм Бастилии. Теперь здесь в апартаментах на втором этаже проживали и предлагали дополнительные развлечения в виде обедов или пения под аккомпанемент пианино самые модные проститутки. Шлюхи низшего пошиба занимались незатейливым ремеслом добывания денег. «Almanach des addresses des demoiselles de Paris de tout genre et de toutes les classes» приводил список всех, кто предлагал в столице самые разные услуги, в том числе и сексуальные: например, «Берси — мулатка с пышной фигурой, улыбчивым лицом, симпатичное сокровище, сама гибкость и живость американки — 6 ливров» (весьма скромная плата); итальянская брюнетка «с мягкой кожей, аппетитной грудью, без вуали» стоила 12 ливров «demi-nuit» (за половину ночи). Иностранки всегда ценились дороже парижанок, особенно таких, как Жоржетта, которая была «лакомством» пока трезва, но «скандальна и бесстыдна, напившись пунша». Жоржетта стоила 3 ливра за ночь, но клиенту при этом следовало быть готовым к пьяной истерике и, вполне возможно, к драке.
Наряду с признанием права на существование идей маркиза де Сада, революция дала право на открытое удовлетворение почти всех плотских радостей: секса, пьянства, обжорства. Еда и выпивка, в отличие, правда, от секса, не всегда были легкодоступны. Одним из удовольствий запретного характера оставался гомосексуализм. Маркиз де Сад прославлял содомию как высшее и самое изысканное злодеяние, которое, однако, по его трактовке должно было вершиться между женщинами и мужчинами, или мужчинами и мальчиками, но всегда в контексте бисексуальной оргии. Абсолютная гомосексуальность считалась прерогативой аристократии, даже несмотря на то, что многие содомиты происходили из низов общества, и тексты де Сада — тому подтверждение.
Парижские полицейские уже давно считали гомосексуализм бичом столицы. Еще в 1715 году начальник городской полиции Симонне строил планы по избавлению Парижа от содомитов. Самым популярным методом этой борьбы стали шпионы; на закате они отправлялись в известные места встреч извращенцев, например в сад Тюильри или Люксембургский сад, общались и флиртовали. После 1738 года в полицейских отчетах гомосексуалистов начали называть «педерастами» — термином, заимствованным из греческого языка, считавшегося научным и светским (определение «содомия» имело библейские корни и ассоциировалось скорее с грехом, нежели с преступлением, что сильно сбивало полицейских с толку). Но все меры не остановили роста популярности однополой любви. Более всего власти беспокоил тот факт, что за обоюдной мастурбацией в известных «педерастических кварталах» все чаще ловили женатых мужчин. Конечно, мужья утверждали, что не являются ни «содомитами», ни «педерастами», что не любят ни анальный, ни оральный секс, а просто экономят деньги, не тратя их на проституток. Во многом в распространении подобного поведения винили питейные заведения, подобные кабаре «Дю Шадрон» на улице Сент-Антуан, где размещался частный клуб, в котором «мужчины брали женские имена и женились друг на друге».
Взять под контроль такие развлечения было невозможно, в основном из-за их дешевизны и невероятной популярности. Сотни содомитов были арестованы в XVIII веке, но наказание обычно бывало мягким: краткое тюремное заключение или штраф. Если случаи жестких наказаний и случались, то истории этих неудачников были подобны участи маркиза де Сада, посаженного в тюрьму без суда и следствия. Нескольких гомосексуалистов казнили, но большинство из них взошли на эшафот, будучи обвиненными в иных преступлениях.
Гомосексуализм доставлял проблемы властям именно потому, что при условии популярности и вовлеченности всех слоев населения контролировать его было совершенно невозможно. Полицейский отчет революционных времен свидетельствует, что в один-единственный вечер под наблюдением и в списках тех, кто подвержен «аморальным» поступкам, находились более 40 000 человек. Цифра невероятная, если учесть, что население Парижа тех времен составляло 400 000 человек. Понятно, что власти заботились не об исполнении своих обязанностей, но об устойчивости собственного влияния на подданных. В конце концов в 1791 году от официального запрета на содомию пришлось отказаться — разрешение гомосексуализма стало частью масштабной программы отчуждения христианства. В эпоху де Сада, Дантона и Робеспьера власть перестала интересоваться моральными нормами в сфере половой жизни населения.
Череда событий и ряд главных действующих лиц Великой французской революции 1789 года ушли в прошлое, но остались частью коллективного сознания. Такие эпизоды, как казнь Людовика XVI и Марии-Антуанетты, убийство Марата крестьянкой Шарлоттой Корде, побоища и террор, фигуры Робеспьера, Сен-Жюста, Дантона и Мирабо, — сегодня больше легенды, нежели реальная история.
Все попытки истолковать Великую французскую революцию вызывают споры и полны политической подоплеки. Сами французы создали из этого национальный миф, питающий их уверенность в том, что Франция — передовая страна мира. Именно идея первенства Франции стала темой широкомасштабного празднества столетия Великой французской революции в 1989 году (так случилось, что я как раз был в Париже и помню, что часть горожан выражала определенный скептицизм по поводу официальных торжеств). Как бы то ни было, с 1789 года парижане приобрели широко распространенную репутацию радикалов и бунтарей, и все восстания, произошедшие с тех пор, вершились ими в какой-то мере из стремления доказать правоту этого определения.
Революционные мифы часто подвергают сомнению.
Совсем недавно, в 1989 году, историк Франсуа Фюре и группа его единомышленников в книге «Penser la Révolution française» («Размышления о Французской революции», опубликована впервые в 1978 году) утверждали, что традиционный взгляд на Великую французскую революцию как на образец классовой борьбы весьма сомнителен. Интересно и важно отметить: Фюре утверждал, что революция принадлежит своему веку, и эра ее влияния давно уже минула.
То, что революция является воплощением классовой борьбы, утверждение скорее философское, нежели эмпирический факт истории. Не знаю, правдиво ли это суждение, но и сегодня историки ломают копья по поводу тех событий, влияния их на современность и будущее. Дебаты ведутся о том, подорвали ли труды philosophes политическую волю государства или нет, является ли революция продуктом недовольства церковью, аристократией, двором и монархическим абсолютизмом или, как считал Жюль Мишле, была необходима для искоренения «нищеты людской».
Фюре так и не удалось дать ответ на главные спорные вопросы, возникшие в связи с утверждениями социалиста и историка революции Жоржа Лефевра и англичанина Альфреда Коббена. Лефевр полагал Великую французскую революцию торжеством санкюлотов, победой рабов над господами и, следовательно, прообразом будущих социальных перемен. Коббен, опираясь больше на факты, чем на теории, заключил, что революция стала триумфом интересов буржуазии.
Революция сделала Париж легендой. Бастилия, Гревская площадь, Сент-Антуан, площадь Людовика XV (быстро переименованная в площадь Революции, а позднее — в площадь Согласия и ставшая лобным местом) — эти названия стали известны всей Европе. Даже противники революции, скажем, англичанин Томас Карлейль, назвавший ее «мрачным жребием», были вынуждены признать, что исторические события тех лет наделили город символической значимостью в мировой культуре.