Сразу после Революции Париж выглядел обветшалым и полуразрушенным. Все достижения начала XVIII века — выпрямленные улицы, расширенные мосты и переправы, упорядоченное движение общественного транспорта — давно устарели. Население города сократилось до 500 000 человек — парижане покидали сломленную нуждой столицу в поисках пропитания и спокойной жизни.
Настоящий подъем начался в 1802–1803 годах, когда в стране выдался большой урожай. Город наконец обрел веру в будущее. Сразу после подписания в 1803 году перемирия с Англией Париж на короткое время стал местом скопления британских путешественников. Англичане наблюдали (часто с неприкрытым злорадством) город, сильно отстававший в развитии от Лондона: многие улицы оставались невымощенными, дороги, забитые каретами, людьми и животными, больше походили на траншеи с грязью. Любопытных неодолимо тянуло в столицу Франции, которую на протяжении двадцати лет вся Европа считала центром мирового зла. Запретные удовольствия Парижа найти было несложно: полуобнаженные красотки танцевали в варьете, в Пале-Рояле проститутки обоих полов, не стесняясь, торговали собой, многочисленные ярмарки и рынки во всех уголках города предлагали целый букет развлечений.
Гостям щекотал нервы запах крови на площади Согласия, который, по слухам, был так устойчив, что домашний скот и лошади отказывались ее пересекать. Местной достопримечательностью считался и сам Бонапарт.
Парижане часто удивлялись и даже досадовали на приезжих, которые, казалось, всем своим видом и манерами стремились обидеть жителей французской столицы. Потных англичан освистывали в опере за «неправильное» поведение. Британцев, «пьяных краснолицых хамов», сальными глазами пялящихся на проституток и всегда готовых ввязаться в драку, осуждали. Подобно группам английских молодчиков, которых можно встретить сегодня во всех западноевропейских столицах, британцы тех времен слыли грубиянами, пьяницами, охотниками за противоположным полом и вульгарными дебоширами. Британские гости, в свою очередь, скептически относились к обновленной столице Франции и ее главе — Наполеону. Они отмечали, что большая часть культурных ценностей представляла собой недавние военные трофеи из разграбленных армией стран — будь то шедевры Ренессанса (в том числе книги, рукописи и статуи), захваченные в Северной Италии и размещенные в новом величайшем музее мира — Лувре, или бронзовая квадрига с венецианского собора Сан-Марко, помещенная на арку Карусель. Иностранцы полагали, что внешняя политика, оправдывающая военный грабеж, и внутренняя тирания не могут служить надежным основанием существования новой империи[81].
Они оказались правы. Империя начала разваливаться в 1810 году, когда после поражений в Испании и финансового кризиса внутри самого Парижа (в течение нескольких месяцев разорилось 270 банков) правительство стало стремительно терять авторитет. Появилась безработица, обнаружилась нехватка продовольствия. Чтобы парижане засомневались в обещанном Наполеоном великом будущем, хватило одного неурожайного года — 1811-го.
Первым очевидным для всех признаком надвигающейся беды было отступление Наполеона от Москвы в 1812 году. В октябре 1813 года мрачные настроения переросли в панику — в «битве народов» под Лейпцигом русская, австрийская и прусская армии разгромили Великую императорскую армию в пух и прах. Парижане начали опасаться, что им придется расплачиваться за гордыню корсиканца. Но более всего их пугали не знающие пощады кровожадные русские, шедшие мстить за сгоревшую Москву и, по слухам, знавшие по-французски только два слова: «Brûler Paris!» («Сжечь Париж!»).
Сразу после Лейпцигского поражения Париж был охвачен страшными слухами и новостями с фронта, беспорядочным потоком доходившими до столицы из штаба отступавшей по равнинам Польши и Восточной Пруссии армии. С января 1814 года в город потекла река беженцев и дезертиров Grande Armée: одни просили подаяния, другие грабили прохожих, третьи — будучи искалеченными или тяжело ранеными, умирали, истекая кровью в придорожных канавах.
Хуже того — побитые вояки везли в Париж мрачные пророчества о грядущей беде. Город находился на грани истерики. К марту улицы были забиты крестьянскими телегами, беженцы спасались от военных действий, которые должны были вот-вот переместиться на восток Франции. Ради подготовки к приему раненых солдат из приютов для душевнобольных и лечебниц выгнали всех пациентов: больные и сумасшедшие бродили по городу, выкрикивали бессвязные речи, пьянствовали, внося свою лепту в какофонию, предвещавшую смерть французской столицы. Подобно больницам «освободили» и морги: хранившихся в них мертвецов просто сбросили в Сену; власти успокаивали горожан, утверждая, что эти трупы не заразны и болезней не принесут.
Сотни раздутых лиловых тел, всплывших у берегов Сены в марте 1814 года, однако, вовсе не укрепили ни дух парижан, ни состояние их здоровья.
Глава двадцать седьмаяОккупация и реставрация
Подошедшую в конце марта к воротам города стотысячную армию, состоявшую из прусских, австрийских и русских подразделений, возглавлял австрийский маршал, победитель сражения под Лейпцигом князь Шварценберг. Этой армии противостояли всего-то 12 000 национальных гвардейцев, которые были хорошо дисциплинированы и верны, скорее, парижанам, чем властям города. Когда до Франции дошли слухи о поражениях Наполеона, в столицу потянулись роялисты, стремившиеся раздавить пролетариат и разжигавшие недовольство масс в расчете на репрессии, которыми ответит правительство императора.
Роялисты рассчитывали использовать зреющее общественное недовольство и одновременно боялись классовой ненависти, которая впервые со времен революции неприкрыто проявилась на улицах. Завсегдатаи кофеен и питейных заведений единодушно полагали, что одной из причин поражения Наполеона является его отказ вооружить рабочих пригорода Сент-Антуан: император ненавидел и боялся их, а ведь пролетарии могли прийти ему на помощь. Очевидец тех событий, историк и журналист Хуан Родригес писал, что парижане среднего достатка тряслись от страха перед «забывшими Бога, аморальными, ведущими пустую и никчемную жизнь личностями», которые, не таясь, пальцем указывали на дома, что собирались ограбить, на тех, кто будет убит первым, когда придут казаки.
В ночь на 30 марта, накануне сражения за столицу, сотни зевак поднялись на Монмартр, чтобы, трепеща от ужаса, наблюдать за передвижением иностранных войск, за тем, как варвары жгут костры и готовят пищу. До Монмартра доносилась экзотическая русская музыка, под эти звуки парижане дожидались решающей битвы. Холм Монмартр, собравший горожан, на короткий срок получил название Моннаполеон: на его вершине среди мельниц и виноградников стоял знаменитый телеграф, по которому Бонапарт рассылал новости и приказы.
Сражение состоялось на рассвете. Самая ожесточенная его часть длилась пять часов: дым от артиллерийских залпов затянул северные высоты города. Некоторые горожане следили за сражением так, словно это был спортивный матч: с крыш домов, сквозь подзорные трубы из окон своих квартир. Но большинство жителей в поисках безопасности бежали в центр города. На бульварах атмосфера оставалась относительно спокойной. В кафе «Тортони» и на модных террассах состоятельные парижане как ни в чем ни бывало пили кофе, лакомились десертами. Выражение их лиц было настолько равнодушным, насколько возможно было сохранять видимое спокойствие при грохоте орудий и при виде окровавленных солдат, бредущих с поля боя. На рабочих окраинах царила тревожная атмосфера, волны паники прокатывались по грязным улочкам старого Парижа даже после того, как был прекращен огонь и в половине третьего дня объявлено о победе союзных войск. По городу распространился слух, что ужасные русские взяли Монмартр и теперь готовятся наказать город за преступления Наполеона. Вернувшись с переговоров о мире, префект Сены граф Шаброль рассказывал, что видел, как русские солдаты подбрасывали в воздух горящие головни и угрожающе кричали: «Париж! Париж!»
Русский царь Александр I прибыл под стены французской столицы, чтобы лично возглавить армию, и после победы был весьма великодушен. Он объявил, что его враг — лично Наполеон, и приказал солдатам расставить посты на городской стене в знак того, что Париж теперь находится под «особой защитой». 31 марта в одиннадцать часов утра сопровождаемый казаками и штабными генералами Александр вошел в Париж через заставу Пантен. Узнав, что резни не будет, огромные толпы парижан собрались на пути парада, скандируя: «Долой императора! Смерть корсиканцу! Да здравствует мир! Да здравствуют наши освободители!» Когда победители вступили на Итальянский бульвар и в богатые западные районы города, приветственные крики усилились. Особенно радовались приходу русских женщины, заявившие, как свидетельствовал некий англичанин: «Наполеон убил всех наших любовников».
Оккупационная армия прошла сквозь город и разбила лагеря в Булонском лесу и на Елисейских полях, которые из-за густо посаженных деревьев походили на парк. Город был поделен на три четко очерченные зоны, которыми управляли русские, австрийские и прусские власти. Вздохнув с облегчением, парижане вернулись к повседневной жизни. Обозленный отступлением из-под Фонтенбло Наполеон презрительно назвал Париж «La Grande Cosaquie» («Большой казак»), а предателей-парижан — «monstres cosaques» («монстры-казаки»).
Парижане были действительно рады казакам. Сначала их боялись: ходили истории о том, что русские обожают насиловать и забавляться варварскими играми, например в мороз гнать людей голыми на порку. Но мужская часть городского населения уважала дисциплину и военную выправку казаков, женщины же с легкостью поддавались на их заигрывания, увлекаясь экзотическими манерами и обликом «варваров». Сами же русские, хоть и презирали роскошь Парижа, с удовольствием ею пользовались. Слово «бистро» произошло от русского «быстро» и вошло в обиход, как принято считать, в те годы. Это словечко приклеилось к любимым казаками ресторанам простой кухни. Поговаривают, что и бордели ускорили обслуживание и изрядно поправили свои дела.