В политике Бальзак был реакционером и не проявлял интереса к «туманным теориям» (как он их называл) утопических социалистов Парижа 1840-х годов, когда монархия шаталась, а революция готовилась к новому витку. Бальзак был достаточно проницателен, чтобы предвидеть крах существующего режима. Монархия падет, считал он, но не из-за своих слабостей, а потому, что монархи — люди недалекие, не соблюдают интересы собственных подданных, не обладают сколько-нибудь обоснованными гражданскими амбициями. Эта же причина, объяснял он, позволила «декадентству» после 1830 года овладеть лучшими молодыми умами Парижа, до того интеллектуально и нравственно ленивыми, что все их труды сводились к поиску удовольствий, а «путь истинный» никто не искал. Бальзак изо всех сил боролся с подобной «умственной» стерильностью общества.
После событий 1830 года, когда Париж называли триумфатором, упрямый и ностальгирующий Бальзак по-прежнему обращался к столице в женском роде (все города Франции традиционно олицетворялись женскими статуями). В «Шагреневой коже» он описывает «бледные просветы между туч, которые придавали какой-то гневный облик Парижу, подверженному, подобно хорошенькой женщине, необъяснимо капризным сменам уродства и красоты». Бальзаковский Париж — место страшное, населенное демонами, возможно, самое страшное в мире: опасности таятся в грязи, в шуме улиц… Его персонажи, будто случайно, мелькают и растворяются в толпе, а настоящим бальзаковским героем выступает жизнь города — «изумительного чудовища». И в этом Бальзак современен, как никто другой. Возможно, его политические взгляды реакционны, но представленный писателем в мельчайших деталях Париж являет нам удивительно достоверный портрет общества, находящегося на грани славы и краха.
Бальзак оплакивал уход Карла X и исчезновение вместе с ним «всякого закона и логики». Писатель мечтал увидеть город и страну объединенными одной верой и системой ценностей, хотя знал, что возможность достичь этого безвозвратно упущена. Бальзак был достаточно умен, чтобы видеть в «отъезде» монарха поворотный момент в истории Парижа, после которого возврат к прошлому невозможен. Образ политически и культурно целостного Парижа в первые годы «буржуазной монархии» был лишь миражом.
Буржуазия и рабочий класс шли разными путями. Пройдет не так много времени, и это расхождение принесет столице много горя.
Глава тридцатаяВек презрения
Задолго до начала беспорядков весь Париж знал, что правление Луи-Филиппа добром не кончится. С начала 1840-х годов даже самые оптимистично настроенные властители умов считали, что будущее не принесет ничего хорошего действующему правительству, зацикленному на заведомо бесполезных попытках свести воедино республиканские устремления и ностальгию роялистов. Почти осязаемое недовольство простого люда, а также отказ или неумение Луи-Филиппа примирить социальные противоречия в обществе стали основными причинами падения режима.
Парижане всех классов судили о власти Луи-Филиппа по трудам карикатуриста Оноре Домье. В сатирическом политическом журнале «Charivari» («Какофония») Домье изобразил Луи-Филиппа толстым тупицей с яйцеподобной фигурой, увенчанной гривой курчавых волос. Смешной и жестокий Домье, подобно Бальзаку, отобразил в своих произведениях весь век. Особенно полюбился парижанам персонаж Робер Макер — бандит и вор, которого с невероятным успехом позднее сыграл актер Фредерик Леметр. Герой Домье запомнился характерной для правительства Луи-Филиппа любовью к крючкотворству.
Монарх правил восемнадцать лет. И этот факт удивлял многих парижан. Весь период правления Луи-Филиппа в Париже сохранялась напряженность; слабое правительство и жесткие меры по подавлению любого инакомыслия лишь ухудшали положение. Под гладью повседневной жизни города, едва не прорываясь наружу, кипели бунты и восстания. То те, то другие заговорщики готовили покушения на короля. Более всего парижанам было ненавистно, что монарх окружил себя иностранцами, хуже того, в основном англичанами, и это тогда, как сами горожане вынуждены выживать на грязных улочках столицы, полной грандиозных наполеоновских арок и статуй, вызывающе контрастирующих с нищетой восточной части города.
Вся тревожная неуверенность режима проявилась в 1840 году в похоронах Наполеона — величественных и трогательных, на которых присутствовал весь Париж. Вне зависимости от отношения к корсиканцу парижане поголовно присутствовали на событии, которое дало возможность вновь почувствовать славное прошлое, ушедшее без возврата. Шаткость режима Луи-Филиппа подчеркивал тот факт, что все завершенные при нем проекты были спланированы еще во время правления Наполеона Бонапарта как часть программы по превращению Парижа в столицу Европы и в конце концов мира. Триумфальная арка Этуаль, церковь Мадлен и обелиск на площади Согласия появились при Луи-Филиппе, но были наследием ушедшей, крайне амбициозной эпохи, и ни один из этих проектов не был напрямую связан с «королем-гражданином». Даже Июльская колонна, установленная Луи-Филиппом в память о событиях 1830 года, после которых он захватил власть, рассматривалась как жест благодарности народу, а не символ славы монархии.
Новое слово и новая идея вошли в обыденную речь парижан 1840-х годов. То был «коммунизм», стремлением которого было создать новую идеальную цивилизацию, где все классы общества и все иерархии растворятся в полной и абсолютной свободе.
Коммунизм тех лет, если верить его идеологам, был незамутненной мечтой революционеров 1789 года, уничтоженной позднее Террором и коррумпированными буржуазными либералами. Некоторые утверждали, что явные неудачи режима Луи-Филиппа стали дополнительным подтверждением тому, что идеальное коммунистическое общество — рядом и желанно, как никогда. Кровавая жертва станет лишь необходимым условием прихода нового мирового порядка. На парижских улицах, где нищета и голод входили в повседневную жизнь большинства (трупы умерших от голода бедняков частенько попадались даже на модных бульварах столицы), подобный аргумент обещал не просто надежду голодающим, но и месть тем, кому доставались все привилегии.
Коммунистические идеи стали разменной монетой в радикальной политике Парижа с 1780-х годов (и слово, и теория были известны таким мыслителям, как Ретиф де ла Бретон и Франсуа Ноэль Бабеф, например). В 1840 году эта идея вошла в повседневный и политический язык после выхода в свет трудов «Что такое собственность?» Прудона, «Организация труда» Луи Блана, «О человеческой природе» Пьера Леру и «Книги компаньонажа» Агриколя Пердигье, каждый из которых осуждал финансовую, общественную и трудовую системы современности. В том же году парижский пролетариат стал участником так называемых коммунистических банкетов, которые устраивались в Бельвиле и Менильмонтане. На этих встречах радикально настроенные интеллектуалы, ремесленники, безграмотные рабочие и идеологически подкованные пролетарии дебатировали на открытом воздухе, щедро запивая споры вином. И вот 3 июля 1840 года Леон Фоше впервые в истории описал спонтанное рождение коммунистической партии.
Сам термин «коммунист» распространил по Парижу журналист и юрист Этьен Кабе, урожденный дижонец и «эмигрант на час» в Англию, где он попал под влияние утописта Роберта Оуэна. Кабе заодно увлекся коммуналистской и утопистской философией Шарля Фурье и Бабефа, которые утверждали, что идеалы революции требуют конкретного практического воплощения. Фурье считал, что все общество должно строиться на коммунистических принципах; а человек дела и идей Бабеф планировал уничтожить Директорию, чтобы вернуть Великую французскую революцию на истинный путь.
От Оуэна Кабе перенял идею о том, что средний индивидуум внушаем и что при создании идеальных условий родится идеальное общество. Вернувшись в Париж, Кабе недолго занимал государственную должность, но после тайных сношений со столичным пролетариатом стал еще радикальнее и оставил службу. Чтобы распространять собственные убеждения, он основал газету «Le Populaire», писал историю революции и «коммунистическую» новеллу «Путешествие в Икарию» — полуавтобиографию об Утопии, где после отказа всех основанных на прибыли экономических систем наступает вечное счастье. Книга стала бестселлером, а слово «коммунизм» — эмблемой поддержки парижской бедноты и ужасной угрозой для буржуазии. В 1848 году Кабе выехал в Соединенные Штаты Америки, где пытался основать «икарийскую коммуну», но столкнулся с проблемами из-за неоплаченных счетов.
К тому моменту Кабе был готов взбунтовать весь Париж. В 1848 году, столкнувшись с волнениями горожан, с разветвленной организацией революционеров по всей Европе — от Парижа до Милана и Вены, режим Луи-Филиппа рухнул. Впервые показалось, что явившийся Карлу Марксу в Лондоне, но рожденный в Париже «призрак коммунизма» вскоре потрясет мир до самого основания.
Пока в Париже набирали силу голоса врагов существующего режима, газеты, журналы и альманахи процветали. Статистика утверждала, что в период с 1830 по 1848 год количество читателей периодической прессы возросло с 60 000 до более чем 200 000 человек. Цифры говорят не только об уровне образованности населения, но и об интересе к новостям и новым идеям. Более того, пресса тех лет выражала общественное мнение и подогревала негодование парижан.
Страшась саботажа, правительство внимательно следило за публикациями в прессе и, насколько это возможно, за ее читателями. Поводов для волнений было множество. К 1830 году в среде парижской интеллигенции бытовало суждение, что пресса, рожденная в XVII веке на одной волне с «La Gazette», «La Muse historique», «Le Mercure gallant» и «Le Journal de Paris», внесла огромный вклад в великие перемены ушедшего столетия, оказала влияние на все события: от Великой французской революции до террора, Директории, Бонапарта и обеих реставраций. При Июльской монархии пресса набрала популярность и авторитет, которых не знала с начала XVIII века, со времен, когда новые идеи, информацию, теории и анекдоты распространяли по всему городу