ехать в другие районы города. Осман получил прозвище «Аттила из Эльзаса» (его семья была родом из Эльзаса), да и сам ненароком назвался «художником разрушения». Маклеры рынка недвижимости сколачивали немыслимые состояния, за бесценок выкупая лежавшие на пути нового строительства земли и перепродавая их строителям и архитекторам в несколько раз дороже.
Луи Наполеон и Осман делили одну мечту: стремились выстроить новый исключительно функциональный город. Ко всему прочему, Луи Наполеон желал создать красивый и величественный памятник своему правлению, но, самое главное, столица XIX века должна была стать функциональной во всем. Император и барон не пытались сотворить эстетически красивый город, скорее, они желали выстроить столицу, которая будет соответствовать высшим стандартам гигиены, получив действующую систему канализации и удобную сеть транспортных путей. Да, Париж станет прекрасным, но только после того как избавится от зловония, а граждане его вдохнут свежий воздух полной грудью.
Луи Наполеон и Осман одинаково равнодушно и презрительно относились к наследию прошлого. В начале XIX столетия иностранцы и парижане в равной мере считали столицу Франции великим культурным, политическим и торговым мегаполисом оттого, что на каждом шагу, на каждой улице можно было видеть следы прошлого; частенько сразу несколько исторических периодов проявлялись в архитектуре всего одной улицы, в пристрастиях и привычках ее жителей. Густая сеть аллей, узких улочек и пассажей собраны в идеализированный в народном сознании образ, возникший в начале XIX века под именем «Le Vieux Paris»[89]. Созданию этого образа немало способствовали сочинения Виктора Гюго и Эжена Сю, рисовавших Париж то тюрьмой, то адом, грязной преисподней или клубком злодеяний, но одновременно пристанищем хитрого, бойкого и бесконечно изобретательного народа. В своем стихотворении «Лебедь» Бодлер говорит об изменчивом городе, жалеет об ускользающей старине:
Париж меняется — но неизменно горе;
Фасады новые, помосты и леса,
Предместья старые — все полно аллегорий
Для духа, что мечтам о прошлом отдался[90].
Фигура Османа и по сей день воспринимается в Париже неоднозначно. Чаще о нем упоминают с презрением и негодованием, считают грубым эльзасцем, который менее чем за два десятилетия разрушил наследие нескольких веков истории столичных улиц. Его также считают лакеем при Луи Наполеоне, реализовавшим политические амбиции за счет Парижа. Как утверждают все без исключения политики левого толка, широкие, украшенные деревьями улицы и бульвары, пересекающие город с запада на восток, были построены не столько для облегчения передвижения горожан, сколько для эффективной переброски солдат и артиллерии в случае бунта. Как бы то ни было, лично Осман новыми проектами не обогатился. В 1870 году он ушел с поста префекта, не имея ничего, кроме пенсии в шесть тысяч франков (и это во времена, когда агенты по недвижимости за операцию с одним зданием получали несколько миллионов франков). Барон оставил после себя город с функционирующей системой канализации (теперь можно было пить воду, не опасаясь заразиться холерой), с отлаженным освещением улиц — словом, подготовленным к встрече всех благ технического прогресса. Подобно Луи Наполеону, Осман был англоманом и представил парижанам первые английские общественные парки (парк Бютт-Шомон и Булонский лес — детища его страсти).
Несмотря на все достижения барона, некая живость оставила улицы города — пропал интимный мир парижских petites gens[91], существовавших, как придется: за счет продажи воды, плотницкого ремесла, работы писца, разыгрывания кукольных представлений. Луи Наполеон нанял фотографа Шарля Марвиля, чтобы тот запечатлел агонию старого Парижа. Но сделано это было не из ностальгии по уходящей красоте, а из желания трезвым взглядом беспристрастного ученого отразить ход прогресса.
Глава тридцать втораяПризраки при свете дня
Строительные нововведения в Париже начала XIX столетия не вызывали эмоционального отклика рядовых парижан, разве что заставляли их почувствовать недостаток наличных денег. Перестройка города обходилась недешево: в какой-то момент для финансирования строительных проектов налоги повысили до 80 % от доходов. Реконструкция Парижа Второй империей шла по-другому: Наполеон III и барон Осман решили создать «самый величественный город в мире», и барон взялся за дело со всем возможным усердием и презрением к загадочному миру Старого Парижа.
При Османе город преобразился если не чудесным образом, то очень близко к этому. Посреди какофонии звуков, в пыли и разрушении, среди сносимых улиц и зданий парижане узрели, как новый мир возникает прямо на их глазах. Среди хаоса вырастал порядок. От Северного вокзала на юг к Обсерватории проложили широкую улицу и обсадили деревьями. На правом берегу Сены возникла сеть бульваров: между воротами Майо на западе и Венсенскими на востоке, например, появились бульвары Перейр, Мальзерб, Страсбурский, Севастопольский, Ришара Лену ара и Мажента (несмотря ни на что, истые парижане отказывались селиться восточнее Севастопольского бульвара). На левом берегу бульвар Сен-Жермен пробил дугу сквозь территории, где размещались старинные особняки — grand hôtels, воплощавшие архитектуру эпохи Ренессанса и дарившие незабываемый облик столице.
Самой заметной «казнью» Османа стала расправа над островом Ситэ, где барон сносил средневековые здания, лепившиеся друг к другу неподалеку от собора Нотр-Дам. Именно эти кварталы были описаны Виктором Гюго, они веками служили источником бесчисленных мифов и историй, которыми полнился парижский фольклор. Осман твердой рукой превратил это место в перекресток трех основных городских артерий, а улицы, по которым ранее бродили каторжники, воры, жулики, шлюхи и убийцы, стали местом размещения главного полицейского участка города, а заодно крупного (и нелепого) административного комплекса Консерьежери, в котором трудились судейские чиновники и адвокаты.
Главный, доживший до наших дней проект Османа — оптимизированные транспортные потоки столицы, или, если угодно, укрепленный политический и военный контроль над «оком бури» — восточными районами города: новые кварталы многоквартирных зданий, выстроенных вдоль удивительно прямых дорог по единому стилю. Император и барон стремились достичь эффекта торжественного величия, выстраивая уходящие к горизонту перспективы, размеренную упорядоченность фасадов и балконов с коваными решетками. Самобытность и оригинальность ставились ниже впечатления, которое вызывали уходящие вдаль гармоничные, единообразные улицы. Зато интерьеры жилищ среднего буржуа, наоборот, были пышными, зачастую перегруженными романско-византийскими и восточными украшениями. Явный контраст эстетических вкусов — сухости серых зданий, строгости уличного освещения и пышности квартир — по сей день является отличительной чертой французского стиля, распространенного от Рабата до Бухареста. В середине XIX века этот стиль представлял собой победу единообразия городского пейзажа над индивидуальностью, а заодно воплощал парадокс, лежавший в основе режима Луи Наполеона.
Этим объясняется крайняя усредненность архитектуры Второй империи. Выстроенный Османом город восхищал и подавлял одновременно. Порядок и новые технологии восторжествовали над прошлым. Церкви и прочие памятники, однако, строили по старинке, в традициях архитектуры прошлых веков.
Лучшим примером архитектурного стиля Второй империи является монументальное и привлекающее своей вульгарностью здание Оперы архитектора Шарля Гарнье, протянувшееся от книжной лавки «Брентано» до авеню Опера. Широкая, украшенная деревьями улица Оперы величественна, но лишена шарма: слишком длинна для расслабляющей прогулки и чересчур широка для перехода без серьезного риска быть сбитым транспортом. Авеню Опера увенчана поставленным посреди оживленного перекрестка нелепым, украшенным в стиле римско-византийского храма зданием Оперы, воплощением грандиозных и напыщенных амбиций Второй империи. Закончено строительство Оперы было уже после падения Второй империи, когда архитектору пришлось платить за место в созданном им же здании, что довольно символично для тех времен.
Заметной чертой городской жизни тех лет является появление на grands boulevards[92] впечатляющих grands magasins[93]. Эти храмы поклонения новому идолу — коммерции — превратили Париж в настоящий город современности. Теперь столицу Франции заполонили указатели и реклама, отчасти — политического содержания, но в большинстве кричавшие о чудесах новой эры. В них как в зеркале отразилась агония прежнего Парижа. Традиционное искусство политического плаката и бунтарских надписей на стенах еще жило, но разрушение старинных кварталов уничтожило братства и гильдии пролетариата, который не мыслил жизни без трущобного досуга и революционной агитации. Власти добивались, чтобы горожане забыли революционное прошлое и начали привыкать к великолепию османовских бульваров.
Париж времен Второй империи был городом чувственных удовольствий: город считался мировой столицей гедонизма всех форм и видов. В «Путеводителе по Парижу» 1867 года неизвестный автор с трудом сдерживает собственное возбуждение, когда описывает все прелести авеню де л’Императрис (сегодня улица Фоша): «Леса! Озеро! Настоящие четырехместные коляски, наемные двуколки, повсюду улыбки, модно одетые люди… Как элегантно, как великолепно! Проси и получишь все радости любви. Поистине это мир удовольствий, готовый принять тебя!»
Примерно в эти годы термины «bohème» и «bohèmian» («богема», «представитель богемы») вошли во французский язык. Ими описывали поколение молодых людей, ненавидевших деньги, работу и уныние буржуазного комфорта. Представителями богемы считали самых разных людей: бродяг, пьяниц, жуликов, поэтов, журналистов, сатириков, самовлюбленных модников, философов, — причем зачастую эти разнообразные ипостаси воплощались в одном лице.