опулярности Буланже, правительство Клемансо депортировало любовницу генерала мадам де Боннемен в Бельгию. Страсти закипели в день ее изгнания: толпы народа вышли на улицы с призывом к Буланже возглавить поход на Елисейский дворец и взять власть в свои руки. Существует знаменитая история о том, как генерал в это время обедал в ресторане «Дюран» и прекрасно слышал все лозунги толпы. Недолго думая, генерал на следующий день отправился за любовницей в Бельгию. Через год она умерла. А еще через год тело Буланже было найдено на ее могиле — он закололся.
Парижане долго смаковали детали этой мелодраматичной и таинственной истории, хотя в действительности это, скорее, вымысел. Услышав о смерти Буланже, Клемансо с присущей ему живостью цинично заметил: «Что ж, конец комедии». В 1890-х, однако, во Франции произошло событие, сокрушившее и без того хрупкий мир во всей стране. Это было так называемое дело Дрейфуса, начавшееся с анонимного письма, полного военных секретов Франции, перехваченного в 1894 году разведкой на пути к германскому военному атташе в Париже. Письмо связали с капитаном Альфредом Дрейфусом — обладателем до того момента безупречного послужного списка, чьим единственным грехом во времена юдофобии среди парижан всех политических взглядов было еврейское происхождение. Кстати, многие из депутатов Национального собрания получили свои места благодаря программе, построенной исключительно на антисемитизме.
Когда позднее (в 1896 году) оказалось, что письмо принадлежало руке майора Эстерхази, офицера с крайне сомнительной репутацией, эту информацию военное министерство утаило. Когда же на суде над Эстерхази (который, к слову сказать, был оправдан) военный трибунал выяснил, что Дрейфуса подставили, Францию охватил кризис, высветивший глубокое разделение между диссидентами и теми, кто верил в непогрешимость правительства. Противниками Дрейфуса стали все приверженцы диктатуры закона и военных порядков. Его сторонники утверждали, что закон не может существовать, если не опирается на истину и правосудие. Кульминацией конфликта стал опубликованный в 1898 году памфлет Золя «Я обвиняю!». В этой статье писатель требовал пересмотра дела и обличал прогнившую основу общественной жизни страны, потерявшей веру в правосудие. Памфлет был так непопулярен, что Золя пришлось бежать на год в Лондон из страха за собственную жизнь. Золя с тех пор считают прародителем писателей-«интеллектуалов» XX столетия, борцов со своим временем и, если необходимо, его творцов. В этом смысле Золя можно считать отцом поколения «верных», поколения Сартра и Камю. «Дело Дрейфуса» в какой-то мере предварило удушающую политическую атмосферу Парижа 1930-х годов, когда евреев постоянно травили как «изменников» и «предателей республики».
Создание Эйфелевой башни было призвано даровать всему миру символ грядущего столетия. Это необычное сооружение задумывалось как главный экспонат Всемирной выставки 1889 года, которая в свою очередь должна была всем продемонстрировать достижения Франции со времен Великой французской революции. Непонятным приезжей публике и совершенно очевидным поводом, возмутившим парижан, стало то обстоятельство, что выставка и башня символизировали возобновление притязаний Парижа на мировое господство, впервые озвученное накануне «ужасных» 1870 и 1871 годов. Уже по этой причине жители столицы отреагировали на сомнительную достопримечательность скептически, они громко выражали свое недовольство «металлической спаржей» или «суппозиторием», поставленным посреди Парижа. Иные противились из эстетических побуждений и утверждали, что «стальной монстр» портит панораму Парижа. Но самой распространенной жалобой, высказывавшейся в темных переулках и салонах высшего света было то, что постройка башни является «спесивым жестом» и дурным предзнаменованием.
Не стоит сбрасывать со счетов царившие в обществе мистические настроения: в конце XIX столетия город охватили возродившийся из мглы Средневековья оккультизм и фанатичный католицизм, население поголовно ждало близкого конца света (моду на символизм в поэзии можно объяснить повальным увлечением иррациональным и фатальным). Предвестия неминуемой катастрофы, знаки неотвратимых опасностей, таящихся в современности, легко можно было найти на любой улице города. Самой известной из всех стала трагедия на благотворительном базаре 1897 года, соединившая в себе буржуазное развлечение и новые технологии — кинематограф.
Мероприятие проходило в деревянном, крытом брезентом и тканью павильоне на Елисейских полях; его организовали и проводили дамы из высшего света, пожелавшие демонстрировать посетителям всех сословий — но, конечно, в основном богатым и знаменитым — все модные новинки сезона. 4 мая 1897 года те же светские львицы организовали показ недавно изобретенного и уже завоевавшего Париж кинематографа братьев Люмьер. Для освещения случайно использовали испорченную газовую лампу, которая взорвалась, когда служитель пытался вновь ее зажечь. Затянутые тканью стены занялись мгновенно, в секунды павильон превратился в ад. Сотни зрителей попали в ловушку меж турникетов, задыхались и сгорали заживо. Точного количества погибших никто не знает, но их не менее двухсот человек. Шок и ужас от случившегося усугублялись тем, что среди погибших были представители высшего общества Парижа, хуже того, в большинстве своем дамы.
Трагедия никак не повлияла на политику государства, но ужаснула парижан всех сословий, и без того имевших все причины бояться огня, новых машин и и больших скоплений людей. Тогда же по городу начала бродить странная история о графе Робере де Монтескье, чья жена погибла в огне. Граф был известным денди и славился элегантностью и изысканными манерами. Ходили слухи, что он стал прообразом Дезэссента в романе Гюисманса «Наоборот» — декадента и эстета, отвергающего объективную реальность ради возвышенных образов извращенной красоты. Точно известно, что граф послужил моделью пру-стовского дегенерата барона де Шерлюса.
Дезэссент может претендовать на роль самого неприятного и отвратительного героя мировой литературы, а Монтескье в реальной жизни был его двойником: свидетели утверждали, что видели, как он на опознании тростью приподнимал сгоревшую одежду на обугленном трупе жены. Поэт-символист Анри де Ренье позднее утверждал, что, оставив жену гореть заживо, Монтескье тростью проложил себе путь из пылающего павильона. Парижане верили инсинуациям, подтверждавшим их неприятие излишеств века и монстров, которых тот породил.
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯМАГНЕТИЗМ 1900–1939 гг.
Тебе в обрюзгшем мире стало душно
Пастушка Эйфелева башня о послушай
Стада мостов мычат послушно
Тебе постыл и древний Рим и древняя Эллада
Здесь и автомобиль старей чем «Илиада»…
…Мне дорог этот заводской тупик
затерянный в Париже
У авеню де Терн к Омон-Тьевиль поближе…
Гийом Аполлинер. Зона (1913)[117]
Прогорклых снадобий аптекарских целебней
Всевластный опиум, облобызай шелка,
Упейся кожею, срывая шпильки, гребни…
Стефан Малларме. Милостыня (1888)[118]
Глава тридцать пятаяНовый виток
В следующем столетии население Парижа выросло, столица Франции стала самым богатым городом мира. Мегаполис, однако, остался затянутым в тугой пояс внешней кольцевой дороги — boulevard périphérique[119]. Иными словами, в отличие от Лос-Анджелеса или Лондона, столица Франции со времен Средневековья территориально так и не расширилась. И проблемы Парижа остались прежними: древнее традиционное противостояние богатых и бедных, давних традиций и прогресса проявится и в XX веке.
Новый век стал эрой великих потрясений. Но по-прежнему равнодушные к страданиям народа политические вожди вновь и вновь предавали и унижали парижан в годы всех испытаний: в кровопролитии сражений Первой мировой войны, в пришедших в город послевоенных болезнях и бунтах, в кризис 1930-х годов, когда в стране чуть не разразилась гражданская война, а также в 1940-х, во время нацистской оккупации. Революционный пыл «опасных классов» XIX века растворился в препирательствах компартии, считавшей единственной надеждой человечества Москву, с различными фракциями правых, которые во имя республики, в которую и сами-то не верили, с распростертыми объятиями принимали квиетизм[120], цинизм и даже фашизм. Столица идей и идеологий, Париж стал городом, в котором интеллектуалы самого разного толка находили оправдания наихудшим преступлениям, совершенным во имя прогресса человечества. Гитлер, Мао и Сталин — каждый из них на какое-то время становился здесь героем.
План парижского метро 1900 г. (© Collection Roger-Viollet)
Начало XX века породило разнообразные авангардистские течения, от кубизма и сюрреализма до экзистенциализма и множества иных «-измов». Все они полагали, что обеспечивают политическое и культурное противодействие жестоким силам исторического развития, грозившим временами захлестнуть столицу. Однако, несмотря на все громогласные заявления, авангардисты принадлежали к элите и не имели никакой связи с массами.
Сознанию масс были чужды все эти проблемы; зимой 1899 года, парижане вступали в новое столетие, не испытывая особого подъема. Осень того года была холодной и сырой, горожане мерзли и болели, к тому же столица освещалась крайне слабо. Никто не думал о переменах в политике, литературе или повседневной жизни. Большинство обывателей заботило исключительно собственное выживание в столице, провозгласившей себя образцом города будущего, но бессильно завязшей в трясине разногласий прошлого.