ал немцев «варварами». Марсель Пруст описывал «дьявольских» пруссаков. Бывший символист Октав Мирбо, и сам не чуждый извращенных сексуальных утех, рассуждал, что в Берлине гомосексуализм достиг невероятного размаха. Менее уточненные парижане говорили, что свинорылые «боши» — убийцы младенцев и каннибалы и олицетворяют полную противоположность всем ценностям цивилизации. Всякий раз, когда кабаре и кинотеатры показывали спектакль или фильм «антигуннского» свойства, зал заполнялся до отказа. Из подозрений, что «Богема» Пуччини выражает прогерманские настроения, Опера-Комик сняла ее с репертуара. Даже дети были охвачены антигерманской горячкой; члены подростковой банды «Никелированные ноги» взрывали военные заводы германцев, а милая бретонская школьница Бекассин ухаживала за ранеными. Уличные продавцы торговали игрушечными солдатиками, флагами, кольцами и шарфами, сделанными руками рекрутов из списанного обмундирования и амуниции. Пасхальные яйца и рождественские поленья декорировались как пушки, а ясноглазые, сияющие свежими личиками детишки хором пели антигерманские гимны, например «La Chasse aux barbares» («Охота на варваров») или «Culot d’Alboche» («Последний бош»).
Когда давление на Париж ослабло, жизнь более или менее вернулась в прежнее русло. Дефицит в потребительской сфере остался — в основном недоставало горючего, масла и других продуктов первой необходимости, — но жизнь была не в пример легче, чем в прошлую осаду города. Сильнее всего население страдало от отсутствия свежих новостей с фронта, так что журналы и периодические издания повысили свои тиражи. Лучше других расходилась газета «Le Parisien», но жажда периодики была столь сильна, что на перекрестке бульвара Пуассоньер и рю Монмартр, где располагались штаб-квартиры и печатные цеха большинства издательских домов, частенько собирались толпы народа, расхватывавшего свежие номера. Парижане терпеть не могли цензуру и были в ярости, когда в январе из соображений секретности газеты не дали отчета о разрушенных германскими обстрелами зданиях. Другие подлоги, как, к примеру, заявление «Le Matin» о том, что рядовые в окопах живут не дольше недели, принимались с такой неприязнью, что угрожали стабильности правительства. Было время, когда власти запретили астрологам и провидцам предсказывать плохие вести. Сатирическая бульварная газета «Le Canard enchaîné» появилась в 1916 году как реакция на прямолинейную государственную цензуру.
Настроение на улицах отличалось резкими переходами от грусти к бесшабашному веселью; бульвары, кофейни и театры полнились военными в увольнении и женщинами, готовыми их развлечь, но дух отчаяния и чувство близости фронта довлели над толпой. 21 февраля 1916 года началась самая ожесточенная битва войны — Верденская операция. Она продлится до декабря того же года и унесет 400 000 жизней одних только французов. В тылу, в Париже, жизнь текла тихо и даже благополучно. Худые вести из-под Вердена замалчивались, так что вернувшиеся из окопов солдаты с неприятным удивлением видели, что столица живет как всегда — в ресторанах подают еду и выпивку, на улицах предлагают развлечения и секс. В 1915 году ненадолго, ради экономии масла, запретили печь круассаны, власти также просили граждан сократить потребление мяса, хотя бы до раза в неделю (но мало кто прислушался), — черный рынок и перекупщики процветали. Многие солдаты затаили злобу на столицу, но это не повлияло на их желание пользоваться парижскими удовольствиями.
Война по-настоящему дала о себе знать зимой 1916/17 годов, в начале Верденской операции, когда поставки продовольствия стали крайне нерегулярными. Верден объявили великой победой, но пережившие битву знали правду об ужасах, грязи и горах бесчисленных трупов, заваливших территорию площадью около десяти квадратных километров. Та зима была непривычно холодна и ветрена, и, когда парижане и жители Франции в целом наконец ощутили тяжесть военного положения, новости о проигранных битвах добавили новую волну депрессии и страха. Слева и справа все громче раздавались пораженческие лозунги и требования мира. Пронзительнее других звучал голос издания «Bonnet Rouge», которое поначалу ратовало за войну, но, сориентировавшись, переметнулось к пацифистам. В 1917 году выяснилось, что газету финансируют прогерманские силы, которые и заставили ее призывать к разного рода мятежам на фронте. Скандал накалился донельзя, когда выяснилось, что радикально настроенный министр Луи Мальви оказался ключевой фигурой заговора, будучи связанным с германскими финансистами. Министра обвинили в измене, но, в отличие от его сообщников, не казнили.
Политическая решимость воевать рушилась. Худшее, однако, было впереди. В начале 1918 года, когда Россия вышла из войны, армия Германии двинулась на Париж. Под руководством генерала Людендорфа немецкие войска прорвали британские оборонительные рубежи и стремительным маршем устремились на город.
Париж постоянно бомбили аэропланы «Гота», а позднее начала обстрел гигантская пушка, которую прозвали «Большой Бертой». Теперь парижане без всякого предупреждения могли погибнуть в самом сердце города. На Страстную пятницу во время мессы снаряд «Большой Берты» специально направили на церковь Сен-Жерве. Семьдесят пять человек погибли от одного-единственного выстрела. Более сотни были ранены (стены церкви до сих пор хранят следы шрапнели). Впервые с 1914 года парижане начали подумывать о бегстве из столицы. Лишь твердая рука пережившего Коммуну и в возрасте семидесяти шести лет ставшего во главе Парижа Жоржа Клемансо успокоила все страхи.
Поворотный момент в войне наступил только летом, когда наступление войск Людендорфа остановилось. При поддержке американцев, которым война была внове и не успела надоесть, и англичан, 8 августа прорвавших линию обороны германцев, французы смогли вырваться из ловушки, в которую были загнаны на два года, и под предводительством генерала Фоша развили стремительное контрнаступление. К концу октября германская армия потерпела полное поражение. Ровно в 11 часов 11 ноября 1918 года Первая мировая война закончилась.
Весть о прекращении огня парижане встретили с радостью и облегчением. Первая «тотальная война» XX столетия была губительна для Франции, однако худшего Парижу избежать удалось. Город устоял, разрушения от артобстрелов были незначительны, удалось избежать оккупации. Утро 11 ноября в Париже было сырым и холодным. Когда с церковных колоколен зазвучал набат во славу победы союзных войск, на улицы высыпали горожане всех сословий и солдаты самых разных национальностей. На улице де Риволи, площади Согласия и у здания Национального собрания собрались толпы, Клемансо произнес прочувствованную речь, славящую победителей и оплакивавшую погибших. Торжественные дневные речи сменились угаром ночного разгула и ликования.
Эйфория продлилась недолго. Война искалечила миллионы жизней. Полтора миллиона французов погибли — таких военных потерь мировая история еще не знала. Вдовы и девушки надели траур — долгий и глубокий. Эпидемия испанки убила еще тысячи горожан, в том числе поэта Гийома Аполлинера, умершего в горячке всего за несколько дней до конца войны. Он умирал, а толпа патриотов под его окнами ревела: «Guillaume — à bas!», и в смертельном бреду ему казалось, что они требуют: «Долой Гийома!», хотя ревели они: «Долой Вильгельма!»[122].
Правительство Клемансо вполне оправданно опасалось возмущения возвращавшихся с передовой солдат и, помня о том, что случилось в прошлом году в России, не разоружало армию, внимательно следило за происходящим и держало город на военном положении еще двенадцать месяцев. Продукты первой необходимости продолжали выдаваться ограниченно, частенько столице не хватало горючего и еды. Жестокие условия капитуляции Германии 1919 года были отчасти нацелены на немедленное умиротворение настроений французского общества, хотя их выполнение никак не разрешало жестоких противоречий, раздиравших страну в только что прошедшей войне и вспыхнувших вновь в следующей. В Париже к Версальскому договору отнеслись со скептицизмом: в день подписания соглашений коммунисты, поддержанные всеми видными политическими фракциями левых диссидентов, к которым примкнули обиженные poilus[123] и парижане, устроили массовую демонстрацию. Многие левые считали, что война ознаменовала собой переход у новому периоду, который естественным путем перерастет в революцию. Войны имеют смысл, продолжали они, только в том случае, если считать их инструментом для расчистки дороги в будущее. Эти мысли понравились многим, в том числе Андре Бретону, Луи Арагону, Роберу Десно и прочим авангардистам, боровшимся в те годы с властями.
Главной задачей муниципалитета было восстановление Парижа, чтобы укрепить уверенность горожан в себе и дать им надежду на лучшее будущее. Война стоила Франция более четверти финансового резерва, так что инвестиции в тяжелую промышленность стали невозможны. Париж не столько пострадал от военных действий, сколько пребывал в запустении и утратил сверкающий лоск «прекрасной эпохи». Власти вновь взялись за украшение города, что было дешевой и политически выгодной заменой долгосрочным инвестициям и подавлению инфляции.
Основные работы шли вокруг старых оборонительных сооружений, окружавших город, доказавших свою ненужность в войне и с середины XIX столетия служивших приютом столичным маргиналам и бедноте. «Зона», как назывался пояс стен и бастионов, окружавших Париж, прочно вжилась в городской фольклор. Здесь, например, жили chiffoniers, бродячие тряпичники, упомянутые Бодлером и Вальтером Беньямином, которые взирали на жизнь города свысока (географически «свысока»: пролетарский Париж чаще всего описывается авторами от Золя до Селина взирающим на центр города с высот окраин). «Зоны» боялись еще оттого, что она была приютом легендарных и страшных апашей, хулиганья из рабочих, которые даже если и существовали в 1918 году, то, скорее, как жупел антипролетарской пропаганды буржуазного Парижа. Как бы то ни было, в 1919 году муниципалитет выпустил закон о выкупе земель у военных (которые формально владели «зоной») и передачи их городу для последующего развития.