Многие zonards (обитатели «зоны») отказались переезжать в дешевое муниципальное жилье, построенное специально для них, в эти уродливые НВМ («Habitations а bon marché»). Они до последнего держались старых традиций и даже говорили на своем особенном языке. Только после завершения следующей войны власти смогут избавить земли «зоны» от ее коренных жителей и подготовить территории к прокладке «смертельно опасных» дорог и мостов boulevard périphérique, которые и сегодня опоясывают Париж. «Зона» тряпичников, поэтов и падших ангелов превратилась в пустыню, где шлюхи с мертвыми глазами поджидают своих клиентов на обочине.
Глава тридцать седьмаяПарижские крестьяне
Финал войны вызвал у французов смешанные чувства. С одной стороны, парижане были счастливы — Франция вернула себе земли Эльзаса и Лотарингии, словно унизительных уступок 1870 года и не было. Но к концу второго десятилетия XX века всем стало понятно, что победа далась страшной ценой. Война искалечила целое поколение. Настроения недовольства и злобы тех лет прекрасно выражены в фильме «Я обвиняю!» (1919) Абеля Ганса, в котором убитые на фронте солдаты воскресают, чтобы спросить, за что же они погибли. Художественное воздействие фильма усиливалось тем, что роли многих воскрешенных солдат сыграли настоящие ветераны войны.
Но в реальности мертвых было не вернуть, тысячи парижанок превратились во вдов и старых дев, причем многим оставалось лишь смириться. «Пусть я буду все еще красива, когда мальчики вернутся домой», — вот самая популярная девичья молитва военного времени, адресованная святой Женевьеве; теперь возвращаться было некому, а тела и души вернувшихся были искалечены болью и пулями.
Чтобы достичь предвоенного уровня жизни только в экономической сфере, Франции потребуется несколько десятков лет. В политике реальная власть принадлежала grande bourgeoisie — промышленникам и сливкам общества. Тех представителей власти, из числа столь часто сменявших друг друга группировок, что пытались провести более или менее реальные реформы, быстро одергивали инвесторы, немедленно выводившие свои капиталы из ценных государственных бумаг. Правые и левые с презрением отнеслись к программе 1924 года, названной «объединение Гоше». Выдвинувшая эту программу умеренная коалиция социалистов под предводительством Эдуара Эррио и Аристида Бриана предложила заняться неудавшимися проектами националистического блока правых, взыскать, например, репарации с Германии. «Объединение Гоше» кануло в лету в 1926 году под давлением бизнесменов и по причине безразличия левых фракций, традиционно предпочитавших революции реформам. Пост премьер-министра занял Раймон Пуанкаре, его поддержали умеренные и правые политические фракции. Он стремился преодолеть разногласия в правительстве, но единства достичь не удалось, и реальной власти он так и не получил. Так Франция скатывалась к депрессии и жестоким политическим раздорам 1930-х годов.
Левые перессорились между собой из-за различия в отношении к Советскому Союзу. Умеренные левые и центристы придерживались позиции ослабленного «священного союза» всех политических партий, просуществовавшего всю Первую мировую, пережившего ссору с социалистами и даже революцию 1917 года в России. Неразбериха в политике открыла пути новым «бошененавистникам»-националистам и прочим радикалам с политическими амбициями, которых на дух не выносили либералы старой формации, подобные Клемансо. В результате обострились и в течение следующих десяти лет лишь усиливались споры в верхах: между контролировавшими правительство бизнесменами, власть имущими и изменчивой коалицией левой оппозиции, считавшей войну пирровой победой, единственным следствием которой должны стать долгожданные социальные реформы. Активисты двух партий частенько дрались даже на улицах Парижа 1930-х годов.
Несмотря на многочисленные политические свары, отовсюду слышались разговоры о свободе действий. Казалось, война выпустила на свет все негативные эмоции, которые, разрядившись, открыли путь истинному прогрессу. Левые и правые фракции Парижа считали, что мировая столица западной цивилизации — Париж, сдержав орды «варваров с востока», может наконец использовать свой потенциал. Пресса наперебой твердила, что Париж станет воплощением столицы XX столетия и, как в прошлом веке, достигнет славы «королевы мира».
Самой заметной переменой в повседневной жизни стало ускорение уличного движения: теперь горожан перевозили безлошадные экипажи, автобусы и метро. В соответствии с духом модерна парижские женщины начали требовать дополнительных свобод (хотя ни разу не требовали права голоса на выборах): они курили на публике, занимались спортом, открыто жили со своими любовниками или любовницами, надевали юбки до колен и выше, носили короткие прически. Архитектура тех лет отражает немного наивное поклонение геометрически правильным пропорциям, которые считались признаком современности (невероятно уродливый Музей человека в Трокадеро — прекрасный пример «неофашистской» эстетики).
Но это были перемены, очевидные всем. В 1919 году будущее большинству парижан казалось крайне туманным. Новости из новой мировой столицы пролетариата Москвы провоцировали частые забастовки и волнения в Менильмонтане, Бельвиле и других рабочих пригородах, власть правительства в которых была крайне слабой. Париж выглядел запущенным обветшалым городом даже несмотря на то, что успел оправиться от войны. Рабочий класс и мелкие буржуа столицы жили в условиях немногим лучше тех, что существовали в 1850-х, а в ряде случаев, к примеру в Фобур Сен-Марсель, где промышленное загрязнение атмосферы стало источником заболевания населения, гораздо хуже.
Пока политики всех толков спорили о миссии Франции в новом веке скоростей, в эру технического прогресса и цивилизации, беднота столицы страны умирала, как и прежде: неопознанными, неоплаканными, часто в страданиях и без надежды на переход в лучшую жизнь в этом или ином мире. Преданные лживыми политиками и лицемерными религиозными лидерами, горожане считали освещение церкви Сакре-Кер в 1919 году и канонизацию в 1920-м Жанны д’Арк двойным оскорблением.
Другим следствием Первой мировой войны стали сомнения общества в самом понятии «цивилизация». И сомнения эти высказывали не только социально активные интеллектуалы. Прошедшие окопы передовой, видевшие своими глазами кровь и зверства войны ветераны не могли забыть, что все злодеяния вершились во имя высоких идеалов французской культуры. Во французской армии не существовало культа смерти, присущего германским войскам; французам чужд был мистический восторг германских офицеров, преклонявшихся перед разрушением и отождествлявших себя с тевтонскими рыцарями прошлого.
Солдаты Франции возвращались домой далеко не патриотами, они ненавидели военное командование и власти, а доверяли лишь своим братьям-пролетариям. Французские левые часто враждовали между собой, но ненависть к «цивилизационным» ценностям объединяла их с рабочим классом и была настоящей опасностью. Поэтому труд немецкого философа Освальда Шпенглера «Закат Европы» (1918) — пространное произведение, полное разочарования западной цивилизацией, оплакивающее ее скорое падение под ударом орд с Востока, — стал любимой книгой всех разочарованных войной французов.
Слово «цивилизация» со времен Просвещения служило стержнем и сутью веры парижан в себя и определяло качество французской жизни, суть которой — триединство: свобода, равенство и братство. Да, Великая французская революция действительно вершилась во имя всех этих ценностей. Война же безжалостно явила миру, что даже самые благородные идеалы человечества есть не более чем ложь. Капиталистическая «цивилизация» XIX века, великие проекты прогресса и совершенствования всех систем, истоком которых была республиканская вера в возможность построить лучшее общество, произвели на свет только более совершенные машины для убийства еще большего количества рабочего класса ради защиты собственных интересов.
Подобная риторика была свойственна всем левым фракциям 1920-х годов. Ее вполне разделяли и группы представителей буржуазного авангарда, чье мнение было наиболее весомым среди парижских диссидентов послевоенного периода. Самым заметным явлением авангарда и инакомыслия стало движение дадаистов, основанное в 1916 году в Берлине и Цюрихе. В 1918-м их идеи были завезены в Париж. Дадаизм (название, возможно, происходит от французского слова «dada» — детская деревянная лошадка — и точной смысловой нагрузки не несет) зародился как отрицание всей системы моральных ценностей, на которой стоит западная мысль. Дадаисты выступали против рациональности, порядка, определенности и иерархии, проповедовали безграничный иррационализм, выступления против существующего уклада, а также анархию. Движение задумывалось не как новое течение в искусстве, но как политическое оружие, тщательно откалиброванное, заряженное и нацеленное в трепещущее сердце прогнившего, уничтожившего миллионы душ капиталистического мира.
Когда румынский поэт Тристан Тзара завез дадаизм в Париж, в столице существовало целое поколение молодых людей, выросших на отрицании всего и вся и тем самым подготовленных принять «дада». «Манифест» дадаистов, опубликованный Тзара в третьем выпуске бюллетеня «дада», обращен напрямую ко всем, кто потерял веру в родину и цивилизацию.
Я пишу этот манифест с целью показать, что можно предпринимать акции протеста и одновременно быть свободными; я против действий; если говорить о поддержке чего-либо или противлении всему, так я ни за, ни против и ничего не хочу объяснять, потому что я выражаю очевидное общее чувство…
Сожалений нет. После резни нам осталась надежда на очищенное человечество…
Пусть каждый осознает, что работа великого разрушения должна быть выполнена…
В кругу учеников Тзара были Луи Арагон, Андре Бретон и Филипп Супо — молодые интеллектуалы, ненавидевшие войну и принявшие решение посвятить свое литературное творчество борьбе с обществом, которое не щадит чужих жизней. Дадаисты (Тзара и его последователи) принимали участие в театрализованных представлениях, проводили публичные дебаты и активно публиковались. Супо, Бретон и Арагон основали журнал «Littérature», превратив его в трибуну поэзии отрицания (редакторская линия издания была ярко антилитературной, издание руководствовалось на саркастическом высказывании Верлена: «tout le reste est littérature» — «все прочее — литература»). Когда теория всеобщего отрицания дадаистов потеряла свою популярность, эстафету борьбы с обывательским обществом подхватило новое течение — сюрреализм, — основанное все теми же Бретоном, Супо и Арагоном, сохранившими верность деструктивной сути дадаизма и стремившимися к основанию общества нового типа.