«Париж стал новым Сионом, — писал Моран. — Сначала приехал один, после десяток, сотня, пятьдесят тысяч». Слово «вторжение» звучало даже в кругах самых умеренных парижан. Народ опасался союза новых переселенцев с рожденными во Франции «оседлыми евреями» и заговора против своей родины. Однажды у Восточного вокзала разъяренная толпа набросилась на двух евреев, говоривших между собой на идиш, решив из-за немецкого звучания языка, что те сочувствуют политике Гитлера. Еще двоих чуть не до смерти забили в Бельвиле рабочие, которым почудилось, что евреи выкрикивают на иностранном языке: «Да здравствует Гитлер! Да здравствует Германия!» Когда знаменитый ныне писатель Луи Фердинанд Селин в 1938 году выпустил длинную, талантливо написанную и насквозь пропитанную злобой диатрибу «Bagatelles pour un massacre» («Безделицы для погрома»), все посчитали ее гениальной, а не умышленно провокационной. Слова диатрибы изливаются стремительным потоком злобы, сарказма и яда, адресованного англосаксам и продавшимся губителям-евреям. Памфлет выплескивает яростную ненависть к евреям и поддерживает нацизм. Даже через семьдесят лет после написания селиновская речь производит сильное впечатление и вызывает отвращение читателя наших дней. Современники этого труда считали его отражением общего настроения и проницательности писателя. «Война и так принесла море буржуазного дерьма, — писал Селин, — но теперь нужна война против евреев… полунегров, полуазиатов, полукровок, дворняг человечества, чьим единственным желанием является уничтожение Франции».
Вряд ли какие-либо власти смогли бы контролировать подобные настроения в обществе, и потому в феврале 1934 года никто не удивился тому, что ненависть выплеснулась на улицы столицы в таких масштабах, с которыми могут сравниться лишь уличные бои 1871 года.
Волнения развернулись на фоне нараставшего разочарования только что образованным правительством Камилла Шотана, оказавшегося на краю пропасти после скандала со Стависким[126]. В период 1932–1933 годов в стране сменились пять правительств, однако заседавшие в них чиновники оставались такими же, как публика, которой они были избраны служить, во всяком случае, были так же циничны. Сам Серж Ставиский был не столько политиком, сколько финансистом; о его национальности доподлинно не известно. Кто-то его считал югославом, кто-то — поляком, румыном и, конечно, многие — евреем. В действительности он был сыном украинского дантиста еврейского происхождения. Ходили слухи о его тесных отношениях со многими крупными игроками на рынке недвижимости, а также политики и права, что, однако, в 1933 году не спасло Сержа от следствия и обвинений в коррупции.
Слухи и домыслы оказались правдой, но полицейское расследование погрязло в непрофессионализме, пресса твердила, что силы правопорядка сами увязли в паутине зла, раскинутой шикующим Стависким, который не только «метек», но еще и масон. Правительство Шотана пало в конце января 1934 года, просуществовав чуть более двух месяцев, и сменилось коалицией, во главе которой встал Эдуар Даладье, стремившийся к республиканскому единению. Однако парижская публика к тому моменту на дух не переносила никаких пертурбаций во власти. Почва для столкновения правых и левых была подготовлена даже несмотря на то, что оба политических крыла считали, что Франции необходима сильная рука, которая отвела бы угрозу войны с Германией и катастрофы. Память об ошибке, которая привела к кровопролитию Первой мировой, еще не стерлась из народной памяти.
Движение правого крыла возглавила коалиция «Лига», которой не была свойственна риторика фашизма Муссолини, она также не имела ничего общего с революционной идеологией нацистской партии Берлина. Отчасти эта «Лига» напоминала Католическую лигу, которая некогда мутила воду, втягивая людей в религиозные конфликты. В рядах «Лиги» состояли «Camelots du Roi» («Королевские молодчики»), ярые католики, роялисты и драчуны. Они были связаны с «Аксьон Франсез», боровшимися с большевиками «Jeunesse Patriotes» («Молодыми патриотами») и «Solidarité Française» («Французской солидарностью»), возглавляемой знаменитым парфюмером Франсуа Коти организацией, боевики которой маршировали по городу одетыми в неофашистские костюмы: голубые рубашки и черные кепи, походившие на форму боевиков Муссолини. Но самой популярной из всех была группировка «Croix de Feu» («Огненный крест»), состоявшая из ветеранов войны под командованием полковника Казимира де ла Рока, именем простого солдата поклявшегося вычистить коррупцию из сердца французской республики.
Именно де ла Рок занялся организацией взаимодействия всех группировок на марше перед зданием Национального собрания 6 февраля, во время которого протестующие осудили слабость и нестабильность властей, погрязших в коррупции и оскандалившихся в деле Ставиского. Сам аферист к тому времени покончил жизнь самоубийством или был убит — точно никто не знал, но память о нем продолжала будоражить людские умы.
Весь январь между членами «Лиги» и полицией шли короткие перестрелки и рукопашные схватки, однако силы правопорядка особенно не давили на группировки, так как разделяли их взгляды (префект Парижа Жан Кьяп был известным пособником Ставиского, что приводило в ярость всех левых). Из-за нестыковок в расписании отправки поездов на Северном вокзале случился бунт, а пресса повсюду искала повод для драки и пестрела такими заголовками, как, например, «Долой режим!» или «Пришло время чисток!». И все равно, когда 6 февраля ветераны, а затем и остальные члены «Лиги» заполнили площадь Согласия, настрой толпы был относительно спокойным. Около двух часов толпа молча стояла перед цепью вооруженных гвардейцев, отделявших ее от властей. Еще за несколько дней до демонстрации пресса начала громко кричать о том, что власти планируют жестоко подавить выступление, пугала читателей танками, пулеметами и батальонами чернокожих солдат, которых бросят против французов. Так как ничего подобного не произошло, пришлось стращать народ другим.
Насилие произошло, оно воплотилось в столкновениях самых безумных членов «Лиги» с несколькими фракциями левых партий, которые выступали против «фашистов», подозревая их в подготовке государственного переворота. Полиция утратила всякий контроль над ситуацией: киоски и автобусы переворачивали, фонари превращали в оружие, брусчатку вырывали и метали в противников — все во имя человеческого достоинства. Когда голоса, распевавшие «Марсельезу», заглушили звуки «Интернационала», на секунду показалось, что левые бунтовщики вот-вот начнут революционное восстание.
Сегодня мы знаем, что до крайностей не дошло. Правительство Даладье ушло в отставку на следующий день, но, несмотря на шедшие по всему городу демонстрации левых и выступления их противников правых, население в большинстве своем радикальных перемен не требовало. Из 400 000 демонстрантов в новое правительство вошли 16 человек. Буржуазный Париж волновался: классовую вражду, не утихавшую со времен Коммуны, игнорировать далее не было возможности.
Париж все более погружался в затяжной политический кризис, в котором увязли все властные структуры. Сразу после февральских волнений левые в ужасе ждали переворота, который, по их мнению, в любой момент мог устроить де ла Рок и его собратья по «Лиге». В ответ на это коммунистическая партия призвала единомышленников объединиться перед лицом новой опасности. Удивительно, но целый ряд левых партий сумел образовать союз и даже провести забастовку. В июле лидер социалистов Леон Блюм и председатель коммунистической партии Морис Торез подписали соглашение, объединившее две партии единой политической программой. Вместе обе фракции представляли около полумиллиона граждан и собрали своих сторонников на площади Бастилии 14 июля 1935 года, чтобы выразить протест молодчикам «Огненного креста», маршировавшим неподалеку, на Елисейских полях. Под знаменами Народного фронта социалисты и коммунисты возглавили движение под лозунгом «Мир, хлеб, свобода». По городу ходили слухи о гражданской войне, а когда над толпами взвилось красное знамя, добавились толки о близкой революции — на сей раз точно неотвратимой.
Поворотным для страны моментом стала победа Народного фронта на майских выборах 1936 года. Это был бескровный переворот, значение которого парижане осознали не сразу. Крики «Vive le Front Populaire!» («Да здравствует Народный фронт!») быстро сменили лозунги «Vive la Commune!» («Да здравствует Коммуна!»), а у Стены коммунаров собрались около 400 000 парижан, считавших коммунаров настоящими героями.
Ситуация в стране переменилась практически за одну ночь. Впервые в истории Европы была были законодательно закреплены сорокачасовая рабочая неделя и оплачиваемый отпуск. Наконец-то рабочие почувствовали, что власть находится в их собственных руках. Беда заключалась в том, что они не понимали, чем именно обладают. Единственным инструментом, которым пролетариат пользовался умело и с удовольствием, были стачки. Всего через несколько недель после победы Народного фронта по стране прокатилась волна забастовок, остановившая ряд важных военных и гражданских заводов и угрожавшая причинить экономике больше вреда, чем смог бы сделать своими распоряжениями любой бездарный министр. Стачки проходили часто в обстановке пролетарского праздника и пьянства и не прекратились, даже когда правительство согласилось выполнить отдельные требования бастующих, а Морис Торез попросил своих приверженцев прекратить саботаж.
Однако эти беспорядки были вполне безобидными — рабочие на демонстрациях вместо «Интернационала» пели популярные песенки, например «Auprès de ma blonde» («Рядом с моей блондиночкой»), — забастовки были, скорее, новым видом развлечений. В памяти горожан времена Народного фронта связаны с велосипедными прогулками за город, поездками на побережье, огромными толпами болельщиков на футбольных матчах, воскресными пикниками, флиртом, а также — с чувством гордости за свое рабочее происхождение. В магазинах появились новые продукты, к примеру, масло для загара «l'Огёаl» или апельсиновая газировка «Orangina»: товары, ранее доступные только состоятельным французам, стали предметами массового спроса. Париж считали таким же пролетарским городом, как Москва.